«Шаль» kitobidan iqtiboslar
Вы замечали, что особенно одиноким чувствуешь себя именно в знакомых с детства местах, куда возвращаешься с какими-то предчувствиями и ожиданиями необычного? А там уже все чужое…
А известно, что деньги и душа соседствуют редко. Капитал же вкладывали в картины художников, чьи работы ценились на Западе, кто был известен во всем мире. Золотарев же оставался художником сугубо российским, талантом, признанным в узком кругу почитателей. У его почитателей денег не было. Раскрутить творчество мужа в мировом масштабе Лариса не осилила: такими категориями она не мыслила, языков не знала, учиться не хотела. Проще было завести популярную шарманку о том, что в России никогда не признавали истинных гениев, что все настоящие художники всегда оказывались в загоне. В этом она находила утешение. Если, конечно, это могло послужить утешением. Оставалась – набережная.
Сначала все шло хорошо. Его спасло то, что он никогда не рисовал «политику». Его коньком была природа, пейзажи, натюрморты – кусты цветущей сирени, косогоры с березками, горные луга Домбая. Лариса считала, что эта ниша – вечная. Политика и все остальное приходят и уходят, а классический пейзаж остается. Но просчиталась. Пришли иные времена, и люди перестали покупать картины для души. Живопись стала вложением капитала. Естественно, для тех, у кого эти капиталы были.
Крутиться надо, вперед идти, не спать. А ты как был простым художником, так и остался. Миша, миленький мой, я человек со стороны, не художник, но и я понимаю: нужны мощные масштабные проекты типа фестиваля. Виртуальный каталог, всякие пиар-акции, перформансы, наконец… Время такое… Искусство должно выйти на улицу. Хватит замкнутой, самодостаточной жизни в галереях, хотя и она должна остаться для вашего внутреннего цехового пользования, что ли. Я думал, ты более цепким будешь. У вас же там тусовка какая-то была, ты по вернисажам ездил. Знакомства у тебя были всякие. Ребята твои вон где…
Он целыми днями просиживал там. И хоть торговля не шла, но зато была видимость дела. Клепать то, что берут, он не мог. Те деньги, которые он получал от случайных и редких покупателей, таяли как дым. Пришлось отказаться от мастерской, жили в хрущобе, которую купили в более удачные времена. Там Мишка работал на кухне, в квартире пахло краской, растворителем. Лариса начала болеть. Они неуклонно скатывались в бедность, из которой не возвращаются. Кризис 98-го совсем их добил. – Вот в таком положении ты и увидел своего друга, сидящего на ящике возле своих картин, – тяжело вздохнул Михаил. – А охранника твоего я быстро раскусил. Парень оказался с воображением.
Мои ребята, Вован, по чужим задворкам шатаются, продали себя, душу свою. Обществу этого, как его, потребления. Они не себя выражают, а потворствуют вкусам толпы. Нечестно это, понимаешь? Свинство – перформансы эти. И как они будут своим детям в глаза смотреть, если на потребу толпы работают? – Ха! А твои мужики, с которыми ты сидел на набережной, не на потребу работают, да? Кошки, русалки, церквушки у воды… Что там еще? К этой «потребе» ты привык, а другая тебе чужда. Новая, вот ты ее и боишься. Ладно, не обижайся. Ты талантище, всегда им был и остаешься. А то, что ты хочешь чистеньким прожить, делать только то, что тебе нравится, – это хорошо.
Время стирает из памяти самое больное, самое острое (жить-то надо!), и все-таки оно иногда, бывает, вспыхивает в душе чем-то саднящим, горьким…
Все то мы делаем быстро, на ходу, суетясь и как бы проглатывая кусочки драгоценной жизни, повторения которой, увы, не будет.
