Каким бы отвратительным ни было ваше
положение, старайтесь не винить в этом
внешние силы: историю, государство,
начальство, расу, родителей, детство…
В момент, когда вы возлагаете вину на
что – то, вы подрываете собственную
решимость что – то изменить.
Иосиф Бродский
Понять и принять высказывание Бродского нетрудно. Гораздо труднее осознать его применительно к себе и своим обстоятельствам. Тем более, что обстоятельства меняются, а ты, к сожалению, не всегда поспеваешь в такт с этими изменениями.
В 1973 году случилась война Судного дня. До зубов вооруженные Советским Союзом Египет и Сирия напали на Израиль в самый строгий еврейский религиозный праздник, когда солдат отпускают домой, транспорт не ходит. Коварство и внезапность принесли первоначальный успех; израильтяне понесли большие потери.
После сокрушительного поражения египетской и сирийской армии, бегства советских советников и их семей без нажитого добра, возврата кораблей со снабжением и вооружением и отмены высадки уже находившегося на кораблях советского десанта, в СССР поднялась очередная, самая большая после Сталина, волна антисемитизма. Пока эта волна дошла до Киева, наступил 1974 год. Я ее сначала не заметил – ну только пришлось таким как я писать внеочередную анкету в первый отдел. Организованные или опытные люди сохраняли все анкеты, начиная с самых первых, но я к таким не принадлежал.
Но все же меня достали. И чем дальше укреплялся «развитый социализм», тем больше рос государственный антисемитизм и его воздействие, в том числе и на меня. Насколько я помню, я вообще об этом как – то не думал. Принимал ограничения как данность. Работать, хоть и не по главным проектам института, было можно. В начальники я не рвался, давно понял, что подчиненным начальников моего начальникаК5 я быть не хочу. И не могу, в силу действующих на Украине до конца советской власти ограничений.
Больше угнетал прогрессирующий брежневский застой. Главная мудрость эпохи выражалась тезисом: «Никогда не упускай возможность промолчать», что Галичем формулировалось как: «Промолчи – попадешь в первачи! Промолчи, промолчи, промолчи!» Это было для меня недоступно, так что жаловаться было не на кого.
Должен извиниться перед читателями четвертой книги, которые помнят содержание предыдущих. Решил не отсылать их к ним по каждому поводу, а коротко излагать суть написанного ранее, если это имеет значение в контексте или хочется повторить удачное выражение или эпизод.
Общеизвестные гарики, и парафразы из них, если они не в эпиграфах, не всегда имеют ссылки на имя Игоря Губермана. Хотя, вообще говоря, известное известно немногим.
То вже, мабуть, отак я і умру,
а діло справжнє так і не сподвигну.
Бо хоч горілку рідко в рот беру,
останню книгу написать не встигну1.
Одна из главных претензий читателей – коллег к книге третьей о ящике была в том, что я, проведший лучшие производительные годы в нем, не высказываю если не преданности ему, то верности и признательности судьбе за годы, проведенные в нем и людям, с которыми я работал.
События на Украине после развала СССР привели к аберрации взглядов у многих успешных людей, награжденных за свою работу в ящике во времена Союза. Они отторгли и постарались забыть все связанное с ящиком. Встречаются и те, у кого всегда все было хорошо, как бы на самом деле оно ни было. Возникает потребность в объективизации частного мнения отдельного человека. Даже если оно такое субъективное, как у меня.
По работе мне приходилось иметь дело с различными фирмами. Иногда эти контакты позволяли понять структуру управления и взаимодействия в фирме, ее атмосферу и взаимоотношения в ней. Так что мне было с чем сравнивать наш ящик. Кроме того, поспудно сказался и последующий западный опыт.
Еще одной стороной был образовательный бэкграунд. Большинство моих коллег были выпускниками КПИ, значительная часть из них заканчивала кафедру электроакустики профессора Карновского. Сотрудничество с кафедрой и ее влияние (как и кафедры профессора Воллернера) сильно ощущалось в жизни отдела и института.
Мне же довелось учиться в Ленинграде у профессора (позже членкора) Лурье [Рог15] и, хотя это была другая научная область, невольно возникали сопоставления, может быть и неправомерные.
Кроме Ленинграда и Киева, мне пришлось вместе с родителями жить и в других регионах: Вологодчине, Татарии, Башкирии. Это тоже добавляло различий в восприятии жизни, в отличие от тех, кто сформировался в школьные или институтские годы в Киеве и продолжал жить в нем.
Так что разность восприятия жизни, в том числе производственной, была объяснима. Ну и конечно, личные особенности, которые проявляются в описании событий и выявляют автора, часто не в выгодном для него свете. Мой опыт индивидуален, хотя как всякий личный опыт он отражает более широкие и разветвленные процессы, а не только мой жизненнный путь.
Как нелегко в один присест,
колеблясь, даже, если прав,
свою судьбу – туманный текст —
прочесть, нигде не переврав.
Я душевно вполне здоров,
Но шалею, поймав удачу;
Из наломанных мною дров
Мог легко бы построить дачу
И. Губерман
Казалось бы, после защиты диссертации (18.10.74) можно было передохнуть, осмотреться и наметить дальнейшие пути развития. Все к этому располагало – снятие напряженности, отдельная квартира, ожидание второго ребенка. Но для меня лозунг «Время, вперед!» был, к сожалению, модусом вивенди.
После защиты нужно было выполнить необходимые формальности. Написать и оформить протокол защиты, подготовить остальные документы и отправить все в ВАК (Высшую Аттестационную Комиссию). Протокол по магнитофонной записи написать было затруднительно по двум причинам: во – первых, трудно было разобрать запись, во – вторых, нужно было выполнять новые требования ВАКа о дискуссионном характере обсуждения работы.
Если с первой трудностью справиться было легко – я помнил ход защиты и кто что говорил, то со второй пришлось помучиться – трудно было выдумать и изложить то, чего не было (настоящей дискуссии с изложением замечаний и других мнений и ответов на них) на основе записи защиты. С трудом справился. Дальше предстояла техническая работа, к которой команда первого отдела Института Кибернетики была привычна. Занималась мною симпатичная молодая женщина, которая была на сносях, но обещала, что отправить диссертацию успеет. Конфеты и букеты для ускорения оформления я не носил (кроме всего, она избегала сладкого) не приняв во внимание, что остальные – то цветам и конфетам нашли бы применение. От старших ее сотрудниц получил совет поменьше ее беспокоить. Я им доверился, а зря, забыв, что каждую официальную бумагу в Союзе должны сопровождать ноги.
Освобожденная после защиты потенциальная энергия требовала выхода. Меня охватила жажда просветительства. Хотелось рассказать о возможностях цифровой обработки сигналов в гидроакустике. В ней все – от излучаемых сигналов до отображения было аналоговое и непрерывное. До сих пор считали, что ее можно применить только для вторичной обработки обнаруженных сигналов и в системах информации и управления, да и то, при условии создания соответствующих бортовых ЭВМ – с нужным быстродействием и массогабаритами.
Существующие ЭВМ, в которые удавалось вводить гидроакустические сигналы, с обработкой в реальном времени не справлялись. Достижением считалось даже введение сигналов в ЭВМ2.
Быстрое преобразование Фурье (БПФ) и его реализация на спецпроцессорах открывала новую эру в обработке сигналов – работу в реальном масштабе времени. Для линейных и плоских антенн («Бутон») такая обработка включала и пространственную. Учитывая быстрое развитие вычислительной техники, «цифровой коммунизм» был не за горами3.
Освободившуюся после защиты энергию, кроме развития прорыва в обработке сигналов, я использовал в двух направлениях: распространении технических знаний и приобретении гуманитарных.
Первую задачу должен был решить семинар по цифровой обработке сигналов, который я, ничтоже сумняшеся, организовал в институтском масштабе, при благосклонном отношении Алещенко.
У меня был предшественник в просветительской миссии: семинар по элементам и устройствам цифровой техники вел некоторое время начальник сектора из 16 отдела, к. т. н. (редкий тогда, особенно в специализированных отделах, остепененный кадр) Алексей Мялковский. Он пришел из Института Кибернетики, не сработавшись с Глушковым. Количество слушателей в семинаре убывало по экспоненте – гидроакустики не видели возможности применения цифровых устройств в разрабатываемых ими приборах. Я тоже посещал этот семинар, но, кроме линий задержек на сдвиговых регистрах, не помню каких – то значимых применений элементов цифровой техники для обработки сигналов.
Планировалось, что в «моем» семинаре примут участие все заинтересованные сотрудники нашего института, кафедры электроакустики, Института Кибернетики и все, кого пропустит первый отдел. Первые заседания проводились в конференц – зале с вводным словом Алещенко (предполагалось, главного инженера). Присутствовали приглашенные из ИК В. И. Чайковский, В. Н. Коваль, кто – то был из КПИ (кажется, В. А. Геранин и В. Пасечный). Вел семинар я, и на первых слушаниях мне хватило материала моей диссертации и наших работ по «Ромашке» и «Бутону». Не помню, кто выступал из кибернетиков – Дидук, кажется, отказался. Семинар тоже затухал по экспоненте – и по той же причине, что и у Мялкововского – комплексники еще не видели возможности одеть на непрерывные акустические сигналы цифровые костюмы. Виноград еще был зелен.
Вторым направлением выхода энергии стало удовлетворение проснувшегося интереса к истории Киева. Тогда даже хороших экскурсий по Киеву не существовало. От вокзала ходил какой – то автобус для пассажиров турпоездов. Уровень и заинтересованность экскурсоводов ненамного превосходили интерес пассажиров – тогда явственно проявлялось, что «все вокруг советское, все вокруг мое». К тому же еще не знали, что уже говорить можно, а что нет.
В БАНе (Библиотеке Академии Наук) я случайно попал4 на закрытую для общего пользования книжку Сементовского «История Киева». Это было одно из 11 ее дореволюционных изданий. В ней красной нитью проходит тема многочисленных погромов и изгнаний евреев из Киева. Они производились по требованию «народа» (на самом деле купцов и торговцев). Князья, наоборот, евреев в Киев приглашали – с них можно было снимать больший «урожай», чем со своих.
Книжку я истребовал в научном зале как бы для работы. Специальность у меня была «Кибернетика», а тогда она была магическим словом, особенно для гуманитариев.
Сестра Таня разделила мой интерес к истории Киева. После окончания ровенского Института инженеров водного хозяйства, работая инженером – нормировщиком, в 1977 поступила на курсы экскурсоводов, в 1978 году их закончила, стала хорошим экскурсоводом, пока не прикипела к дому Булгакова.
Тане подарили путеводитель под редакцией Федора Эрнста «Київ. Провідник5» 1930 года издания. Ей сделали три копии в НИИ «Квант» и одна из них досталась мне.
В книге третьей я писал, как меня, в качестве политинформатора, спускали «вниз по лестнице, ведущей вверх», после доносов благодарных слушателей (в т. ч. Белецкого). Не помню, был ли я уже тогда на нижней ступени (культура) или пребывал на ступеньку выше. (Всего было четыре ступени, по нисходящей: внешняя политика, внутренняя политика, экономика и культура). Раз в неделю проводились политинформации. Так как я прошел все четыре, то не должен был ограничивать себя только культурой или экономикой, но с культурой было легче и, казалось, безопаснее всего. Некоторые сведения из книжки Эрнста я рассказывал слушателям обновившейся при Коле Якубове лаборатории 131. После чего Репухова, пересказав в семье информацию, передала просьбу папы хотя бы коротко познакомиться с книгой. Я знал, что папа у Лоры непростой, но книга, изъятая, по видимому, из библиотек в тридцатые годы, никакой крамолы не представляла, и я решил ее на короткое время дать почитать. Знал бы я, что папа Лоры – военный прокурор, может быть, и подумал бы о последствиях. Однако, помня о том, что кирпич может свалиться на голову из ниоткуда, книжку дал. Думаю, без последствий.
В лаборатории я рассказывал не все, что меня удивляло в книжке, например про изменения национального состава. Как видно из нижеприведенной таблицы, с 1920 по 1926 год украинское население Киева в процентном отношении возросло в три раза, в то время как русское уменьшилось более чем в полтора раза, а польское практически исчезло.
Изменения в национальном составе населения Киева по годам переписи в процентах к общему числу киевлян выглядят следующим образом:
Роки | Українці | Росіяни | Євреї | Поляки |
1897 | 22 | 54,5 | 13 | 7,7 |
1920 | 14,31 | 43,56 | 31,94 | 3,77 |
1923 | 25 | 34 | 27 | З |
1926 | 43 | 25 | 28 | 0,26 |
Это была вторая волна украинизации, после введенной Центральной Радой. Она также была провалена основной массой украинского населения, не желавшего учить литературный украинский.
В знак протеста против запрета публиковать на русском языке научные работы ушли из созданной с их решающим участием в 1918 году Академии Наук Украины и покинули страну профессора Вернадский и Тимошенко[Тим].
Винниченко по поводу насильственной украинизации и других решений ЦР признался: «Будем честны с собой и другими: мы воспользовались несознательностью масс. Не они нас выбирали, а мы им навязали себя» [В]. Это высказывание можно отнести, увы, и ко многим последующим, не только украинским правительствам.
Но пропаганда второй волны украинизации свою роль сыграла – русских не уничтожили и не выслали, а просто записали украинцами. Свое отношение к проявлениям украинизации выразил «лучший поэт» советской эпохиК15. Евреи украинский выучили, а украинцам хватало своего для повседневной жизни, а для обращения с учреждениями все равно нужен был кто – то грамотный. Этот кто – то знал русский и мог объяснить его термины, а как это будет на канцелярском украинском он не знал – его еще во многих областях предстояло создать. В результате вторая волна схлынула и только третья (довоенная) была сравнительно успешной благодаря массовому переводу школ на обучение на украинском языке (воспоминания академика Халатникова [Хал], [Рог17]).
Показалась мне интересной и история памятника Богдану Хмельницкому.
З доручення київського комітету, на чолі якого стояв відомий реакціонер М. Юзефович, художник М. О. Мікєшін склав проєкта пам’ятника, за яким монумент повинен був являти собою скелю з кінною постаттю Богдана, який гетьманською булавою показує на Москву. Кінь топче постаті польського пана, єзуїта i єврея. На чільному боці монумента повинні були стояти постаті «великоруса, малоруса й білоруса», перед ними – постать сліпого кобзаря з бандурою у руках. Нижня частина п›єдесталю мала бути прикрашеною барельєфами з видображенням бою під Збаражем, ради у Переяславі, та зустрічі Богдана в Києві на майдані перед Софійським собором. Цей проект «височайше» затверджено 1869 року, але після завваження київського ген. — губернатора про незручність видображати поляків та євреїв під копитами Богданового коня («названные национальности, хотя и попраны, но еще существуют»), ухвалено всі постаті з п›єдесталю прибрати. Постать Богдана на коні вилито в кол. Петербурзі тільки року 1879, і після того перевезено до Києва. Через відсутність коштів, постать тимчасово поставлено у дворі старокиївського поліцейського району, і її помалу завалили купами гною6.
Макет памятника Б. Хмельницкому
Мне довелось видеть макет памятника в музее истории архитектуры Ленинграда (сейчас он в Русском музее). Макет производил внушительное впечатление. Удивило и отношение к высочайше утвержденному проекту – генерал- губернатор, оказывается, мог возразить императору.
Хотелось бы видеть того, кто возражал в наше время против утвержденного постановлением ЦК КПСС и Совмином проекта.
Мои просветительские и краеведческие потуги прервались вызовом к Алещенко.
«Вот, решили Вам повысить зарплату. В старшие научные сейчас перевести не могу – у нас перестройка, полностью меняется система аттестации и назначения на научные должности – все будет только по конкурсу. Но ставку ведущего мы Вам повысим… до 180 рублей». У меня было 170. Получив подтверждение степени и будучи снс, я бы имел бы 250 рублей не со дня утверждения, а со дня защиты. Но эта должность ушла к Саше Москаленко, что не принесло ему дополнительных денег. Мы с Колей Якубовым до его отъезда обсуждали возможные ситуации, и он сказал, что 190, как снс или ведущему инженеру мне дадут. Еще весной мы с группой успешно защитили первый этап НИР «Ромашка», начали выдавать первые задания по «Звезде». Думаю, что Коля согласовывал сумму с Алещенко. Я не сомневался в повышении и спокойно его ждал. Но тут я был огорошен. Сказав, что Якубов обещал мне больше, я, не сдержавшись, спросил: «Так что, мне из – за десятки увольняться»? Никогда ни до, ни после о деньгах с начальством я не говорил. И по «правилам» мне нужно было промолчать и проглотить. Не то, чтобы десятка решала проблемы, хотя оставались долги за кооператив, и мы еще многие годы выплачивали ссуду. Появилось и еще одно обстоятельство, которое обнаружилось сразу после защиты – в ближайшие годы нам предстояло жить на одну зарплату. Но в разговоре с Алещенко все это осталось за кадром. О. М. обиды, вызванные принуждением, не забывал. 190 я получил, но потом потерял сумму, равную годовой зарплате…
«Из наломанных мною дров мог легко бы построить дачу».
На следующий день после защиты мы провели целый день на Выставке (достижений народного хозяйства) и в дубовом лесу за ней по дороге, ведущей в Феофанию. Хотя на импровизированном домашнем банкете пили мы не много, но на следующий день мне, по крайней мере, хотелось «поправиться». Нина как – то неадекватно реагировала на спиртное, особенно на коньяк. Оказалось, не беспричинно: она была беременна.
Ожидание старшего сына Димы (1964 г.) проходило в «эпоху перемен». Мы не знали, где будем, и чем будем заниматься. Да и само его рождение ознаменовалось переменой власти – сняли Хрущева, пришел Брежнев. Васю ждали в спокойный период.
Это было лучшее время в нашей семейной жизни. Заботы о Димином здоровье (у него были частые простуды, ангины, бывали и воспаления легких) остались позади – вылечил, как я и надеялся, бассейн. Безуспешные попытки улучшить Димину успеваемость мы оставили до его сознательного возраста.
Работала Нина на кафедре микробиологии в Институте пищевой промышленности (КТИПП), куда ее взял небезызвестный профессор Шестаков (бывший проректор университета). Числилась она в научно – исследовательском секторе (НИС), но Шестаков привлек ее и к лабораторным занятиям. Студенты Нину любили и стремились попасть на занятия и зачеты к ней.
Если кафедра и лаборатории размещались в главном корпусе КТИППа на улице Владимирской, то НИС, по мере расширения его деятельности ютился в «выселенных» домах позади и вокруг нашей бывшей 45‑й школы, тоже отданной институту. Для жилья здания не годились, а для науки – пожалуйста. Снова подвели отключенный свет, газ и отопление – и вперед. Выселить из домов удалось не всех – кошки там остались. Жили они большей частью на чердаках.
Когда окотилась очередная кошка, девушки НИСа решили разобрать котят. У котенка, которого принесла Нина, еще разъезжались ноги. Молоко стал пить не сразу, а следы своей жизнедеятельности оставлял везде. Но самое главное, когда все укладывались спать, он начинал орать. Перед третьей ночью я попросил Нину отнести его обратно, если он не прекратит кричать. То ли Нина провела с ним разъяснительную работу, то ли так совпало, но орать он перестал. Потом быстро научился ходить в туалет. Полюбил купаться (а сначала брыкался). Становился воспитанным и забавным котом. Его папаша, видимо, был персидских кровей, и хвост у него по длине и толщине был сравним с телом. Позже появились и «штаны», похожие на меховые запорожские шаровары.
Лежа на телевизоре и смотря на картинку сверху – т. е. вверх ногами (коньками), смотрел все хоккейные матчи и пытался ловить шайбу. Иногда ему это удавалось лучше, чем вратарям.
Его вальяжная поза на телевизоре напоминала картинку из «Маугли», и его назвали Ширханом.
Нина не могла смотреть, как он, стоя на задних лапах на круглых трубах, окружающих эркер 16‑го этажа и передними опираясь на стекло, подпрыгивал, чтобы поймать ползущую по стеклу муху или комара.
В субботу и воскресенье ждал, когда проснемся и проделывал свой тур: вышибал дверь спальни, пробегал по кровати, запрыгивал в форточку, пробегал по трубчатым перилам балкона и эркера 16‑го этажа, через кухню и коридор снова появлялся в спальне и продолжал следующие круги, пока его не останавливали.
Кот был домашним и боялся кошек. Неохотно лез на деревья – в случае опасности – собаки и т. д.
С наступлением весны мы с Ниной почти каждый вечер перед сном гуляли по опустевшей к вечеру Красноармейской. Кот сидел у меня на плече и очень неохотно покидал его, когда я для разминки спускал его на асфальт. При малейшей опасности (появление кошки, не говоря уже о собаке) забирался обратно.
Чувствовал присутствие развивающегося живого существа и очень любил сидеть или лежать возле живота Нины и ей приходилось чаще стирать домашний халат, так как он его лизал на животе.
Носила Нина ребенка хорошо.7
Подошли летние каникулы. Диму отправили в пионерский лагерь. Дима в лагерях бывал с удовольствием. В этот раз это было в хорошем месте, но далековато – возле лагеря «Красного резинщика».
8 июня в воскресенье я поехал в лагерь один. Дима с трудом оторвался от лагерной жизни. Но с удовольствием гулял со мной по лесу, ел домашнюю еду, и мы с ним собирали цветы и первую землянику для Нины.
Когда я к вечеру приехал домой, Нины дома не было. На столе лежала записка от мамы – мы на Лабораторной. Это значит, они с Ниной поехали (скорее всего, пошли) в роддом, расположенный в двух кварталах от нас, на улице Ульяновых. Нина позвонила маме через час после моего отъезда к Диме, и успела только сказать: «Здравствуй, мама…», как услышала: «Все, я уже еду». Маму я встретил по дороге в роддом и она, несмотря на уговоры, пошла со мной туда еще раз. Успели передать собранные букеты цветов и земляники и получить записку, что все в порядке.
Не помню, дозвонились ли мы до полуночи или узнали уже утром, но на следующий день Нина передала записку.
Вася грудной
У новорожденного рост и вес были такие же, как у старшего брата Димы: 51 см и 3500 г, но он был кругленьким. Не знаю, почему Нина спраши – вала про имя, и так было ясно, что он родился Васей8. Его курносость быстро прошла.
Молока у Нины было много, и вскоре у Васи появился молочный брат – Сережа Москаленко. У его мамы Иры молока не хватало. Саша приезжал к нам в обеденный перерыв и забирал стакан сцеженного молока. В обеденный перерыв я не укладывался, но у меня был т. н. «свободный выход» – я был научным руководителем НИР. У Саши такой выход тоже был, но его официального статуса в то время я не припомню.
Олег с Васей 1975 год
«Братьями» Вася с Сережей оставались месяца два – Сереже Нинино молоко не подходило.
Ходить самостоятельно Вася начал в год. Добравшись до кухонного стола, на краю которого стояла тарелка с только что разлитым супом из щавеля с яйцом и сметаной, Вася вдохнул запах и сказал: «Дай это»!9 С тех пор ел только взрослую пищу, включая борщ, жареную картошку, мясо, твердый сыр (хотел написать сыры, но тогда был только один сорт – какой удавалось купить). К этому времени у него уже было больше 12-ти зубов, включая премоляры. Овощи, фрукты и каши тоже входили в наш, а значит и его рацион.
С появлением Васи нас стало четверо (включая кота Ширхана). Но кот в тот же день стал персоной «нон грата». Накормив и запеленав Васю, как тогда было принято, с руками, Нина оставила его в кроватке в спальне и ушла к нам, ждавшим ее в кухне с обедом. Что – то меня через некоторое время подняло, и я заглянул в спальню. Вася не спал и моргал глазенками. Рядом с кроваткой стоял на задних лапах Ширхан. Одной из передних лап он опирался на кровать и внимательно следил за глазами Васи. Вторая лапа Ширхана была приподнята. Я тут же вспомнил его «вратарские» способности, когда он «ловил» шайбы во время хоккейных матчей чемпионата мира. Кот был удален, дверь в спальню закрыта. Но мы забыли, что он умел проникать в спальню и при закрытой двери – через форточку. Застав его там почти в той же позе через некоторое время, мы приняли решение с Ширханом расстаться. Оказалось, что это не простая задача – его никто не хотел брать. Наконец, мне удалось уговорить Галю Симонову, о чем она, а еще больше Ширхан, вскоре пожалели. Его вторая, счастливая жизнь началась у Светы Бондарчук, но об этом позже.
Рассказ о Васе придется прервать и вернуться в декабрь 1974 года. В этот день у папы случился инсульт. Вообще – то папа уже был на пенсии, но его время от времени призывали на работу для расшивки проблем, которые не знали, как решать.
В этот раз дело касалось взрыва на газораспределительной станции с человеческими жертвами. В ее строительстве принимал участие Минмонтажспецстрой Украины. Министр попросил папу разобраться (расследовать это происшествие). Папа разобрался, следствие подтвердило невиновность строителей. Министр пригласил папу к себе, вручил премию и выпил с ним по стакану водки. Молодой и здоровый, как бугай, но в то же время интеллигентный, министр мог себе это позволить, а папа – нет. Ночью случился инсульт. Отнялась левая половина. Лежал папа в Октябрьской больнице. Постепенно, в течение месяцев, папа пришел в себя. Мог ходить, почти все восстановилось, кроме левой руки. Что только не делали, чтобы восстановить ее подвижность. Я заказал деревянный футляр, похожий на футляр для музыкального инструмента, в который полагалось руку класть и что – то вместе с футляром проделывать.
Добились, чтобы его проконсультировала старая профессорша Динабург. Она была одна из немногих, уцелевших в профессии евреек, после дела врачей в Киеве. Она уже не работала и не преподавала официально, но ее консультации очень ценились. Посмотрев папу, изрекла: перестаньте заниматься глупостями – рука работать не будет. Мама доверяла ей и, к сожалению, ее последний совет (через три года) привел к тяжелым последствиям.
Папа стал самостоятельно гулять – недалеко. Встречал Васю, которого чаще всего Нина привозила утром к родителям. Умилялся до слез, когда Вася, переваливаясь, бежал к нему, крича: дедушка! Говорил, что только с Васей понял, какое это счастье, иметь ребенка и видеть, как он растет. Мы с Ниной тоже полностью осознали это чувство при появлении Васи.
Увы, согласно второму закону Чизхолма, когда дела идут хорошо что – то должно случиться в ближайшем будущем.