Kitobni o'qish: «У зеркала»
ь
Все герои и события
вымышлены.
Возможные совпадения
чисто случайны
Нос картошечкой. Слегка вздёрнутый, но ничего себе. Он даже как-то молодит. Губки бантиком. Немного тонковаты, но можно поправить помадой. Например, вот так. Не чересчур?
Бигуди долой. Светлая копна, крупными кольцами. Хороша даже без лака.
Сделаем глаза. Светло-серые, левый с едва заметным тёмным пятнышком. Если слегка опустить веко, то его совсем и не видно. Правда, с приспущенным веком вид – будто что-то неладно с лицевым нервом. Неужели? А вот так? Как будто подмигиваю кому-то. Это не пойдёт: не могу же я всем подмигивать! Не валяй дурака: надо вот как. Ты прекрасно это знаешь, ещё с 8-го класса. Именно так. Дама-загадка. Дама-тайна. Дама себе на уме. Загадка, которую хочется разгадать. Главное – не поднять раньше времени глаза. Ни на кого! Пусть приседает, если хочет. Подбородок чуть вверх, а левое веко остаётся слегка приспущенным. Вид выжидательный: я решаю, стоит ли вас выслушать. С чем вы ко мне?.. Ах, извините, вы ошиблись. Вы всё ещё здесь? Если после нескольких суток такого тритинга вдруг широко распахнуть веки и посмотреть долгим пристальным взглядом – и глубоким, и влажным – то открывшееся при этом пятнышко засверкает неожиданной прелестью как чёрная жемчужина. Это проверено много раз. Первым был Саша Малягин. На него посмотрела на самом выпускном. Забавно, что он тогда чуть было не наплевал на свою мореходку. Эх, быть бы мне в те времена чуть-чуть поэгоистичнее! Хотя… Кем бы он стал, если б остался здесь? Наверное, каким-нибудь инженером. Постепенно чёрная жемчужина превратилась бы просто в пятнышко. А он без своего моря стал бы бледен, скучен и неинтересен. Ещё бы спился, чего доброго. Нет уж, спасибочки! Соблазнять тоже надо с умом.
Эк как вас метнуло, Любовь Сергеевна. «С умом»! А Борюсик Бубенцов?
Что ж, Борюсик… С Борюсиком время потрачено не зря. От него вот эта квартира и ещё – одна личность, которая вон дрыхнет несмотря на…
Боже, уже восьмой час!
–– Эге ге-эй! Мишка-шалунишка. Встаём. Подъём!
Так что Борюсик был в своё время соблазнён всё-таки не без ума.
–– Чистить зубы, умываться. В школу собираться!
Кто же мог знать заранее, что у него такие острые мослы. Прямо не скелет, а какое-то долбило! Каждый день этого супружества ходила в синяках. И постоянно тряслась: вдруг кто-нибудь случайно увидит. Объясняй потом, что это не от побоев, а совсем наоборот!
Очень кстати подвернулась тогда эта дура, Надька, с хищным носом и страстью к чужим мужикам. Вот пусть теперь она с синяками походит! А мы с сынулей уж как-нибудь сами…
–– Мишка! До сих пор без штанов? Да что же за наказание такое! Вот я тебе сейчас!..
До чего же худющий. Одни мослы! Вылитый отец. Хоть корми, хоть брось – толку никакого.
–– Мыгона момань г мамуке? – проговорил Мишутка с набитым ртом. О…Да ведь это же он спросил: «Сегодня опять к бабушке?» Боже! Уже снова суббота. Надо же, как летит время.
Опять принимать Николая. Что делать! Такова бабская доля. Откажешь раз, два, а на третий он сам не придёт. Ищи тогда другого! Оно, вроде бы, и нетрудно: кандидатов пока хватает. Но ведь какой ещё попадёт! Вдруг такой, что сто раз пожалеешь о Николае. Да и вообще… «Хер на хер менять – только время терять!» – говаривала, бывало, Валька – проводница, наставница по студотряду.
И что это я её вспомнила?
–– Сменную обувь не забыл? Молодец. Вот деньги на обед. К бабушке – сразу же после уроков. Нигде не болтаться! Слышишь? Я проверю.
Бабах-х-х !!!
Господи, когда же он научится придерживать дверь?
Сегодня у меня 3-я пара. Пока можно прибраться в квартире… А ну её к лешему! Понежиться в ванне? Потом не захочется идти на работу. Последний номер «Юности». Библиотекари рекомендовали. К понедельнику надо прочесть… Нет. Понедельник у меня свободен от занятий. Не тащиться же на работу из-за одного журнала! Потерпят до вторника. Ах, во вторник занятия только вечером? Тогда до среды. В среду кафедра. Тоже можно бы сачкануть, но после неё консультации дипломников. Так что уж придётся идти: до кучи.
Протягиваю руку, нащупываю прохладные пластмассовые поверхности. Кубик Рубика. Подарок сынули на прошлое 8 Марта. Уже почти год ломаю над ним голову – и никакого толку. Интересно: он просто так мне это подарил или со значением? Мог и со значением, с него станется. А что, мол, мать, слабо собрать кубик? Так-то вот. Стало быть, сиди и в мои дела с указками не суйся. И ведь ничего не скажешь! Потому как сам-то он, змей, давно его собрал. Три дня пыхтел, во двор не выходил. Хоккей забросил! Но собрал. А мать вот год мучается, да ничего у неё не выходит.
И уроков с ним делать не приходится: сам справляется, паразит. Да нужна ли я ему вообще? Разве что деньги давать на обеды. А вот ещё чуть-чуть, научится зарабатывать сам – и точно буду не нужна.
Говорят: чужие дети быстро растут… Свои, как оказалось, – гораздо быстрее.
М-да. Но пора одеваться. Синий костюм… Нет, всё-таки бежевый. И не помешает чуть-чуть духов. Самую капельку.
-– Здравствуйте. Садитесь.
Отсутствует почти полгруппы. Ничего удивительного: начало семестра. У кого-то старые «хвосты», и ему не до новых занятий. Кто-то не нагулялся, каникул не хватило (какие-то вшивые две недели. Не то, что летом). Кто-то никак не доедет из дома: заносы, лавины, цунами, землетрясения, эпидемии, захват заложников и проч. – обычные дела в этот период времени.
В первом ряду две девицы едят меня глазами. Одна рыжая и толстая. Другая потемнее и потоньше. За версту видно: отличницы, тянут на «красные» дипломы. Значит, правдами и неправдами будут высиживать «пятёрки».
Остальным, слава богу, на оценки наплевать. Особенно вот этому, высокому и кудрявому, в замшевой куртке. Ему, кажется, и стипендия не так уж нужна. Он и здесь-то появился сегодня, скорее всего, просто из любопытства или из-за того, что какое-нибудь интересное мероприятие сорвалось. Я угадала, товарищ… э-э-э, посмотрим по журналу… Вот. Угадала, товарищ Духовицкий? По глазам вижу, что угадала. И ещё… Эй, Духовицкий. Духовиц-кий! В матери я вам может быть и не гожусь, но в очень старшие сёстры… Я понимаю, вы здесь поопытней остальных. И поразвязней. Но тем не менее…
Духовицкий вытаскивает свой храбрый взгляд из-под преподавательского стола и начинает шарить им у меня за пазухой. Чёрт с тобой, шарь! Там как раз не лучшее из того, что у меня есть.
С этим он соглашается и демонстративно тянет носом воздух.
«Париж?»
Париж, Париж. Подарок Марселя… Какого? Ты его всё равно не знаешь, да и не твоё это дело.
–– Получите задание на курсовую работу.
–– А можно, я получу ещё и за Коровина?
У него густой насыщенный бас. Он заполняет всю аудиторию, вибрирует в каждой клетке и через щели вываливается на улицу и в коридор.
–– Да заодно и за Сероватова, за Исавнина, Прихожского. И за Сагайдачную.
А вот это ты зря. Я ещё не знаю, что это за Сагайдачная, но думаю, что теперь защитить у меня работу ей будет не так-то просто.
–– Это жена Сероватова, – улыбается он, и залетевшая было тень мигом снимается и выпархивает из моей души, порождая чувство облегчения. Оказывается, я настолько не люблю строить людям козни? Ай, да я!
Фыркает входная дверь, и за ней обнаруживается смазливая физиономия лаборантки Леры.
–– Любовь Сергеевна, вас к телефону.
От стола до двери всего пять шагов, но этот казанова успевает мысленно пошлёпать меня по заду.
–– Какая вы сегодня… – восхищённо говорит Лерочка и уже не находит слов «для дальше»
В преподавательской по случаю субботы никого нет (Лерочка, разумеется, не в счёт), и можно во время разговора откровенно смотреться в общественное зеркало. Всё, что оно отражает сейчас, .действительно, стоит того, чтобы на него полюбоваться.
–– У тебя удачный день? – интересуются на другом конце провода.
Ага! Тоже заметил моё настроение.
–– Так сегодня же суббота, – игриво отвечаю ему, давая повод подумать, что я имею в виду предстоящую встречу. Пусть думает! Мне не жалко.
–– Значит, как всегда? – расплывается он в невидимой мне улыбке.
–– Ничего подобного. Как в последний раз!
Эта фраза давно превратилась у нас в клише.
–– О кей! – воодушевлённо отвечает он. – Буду как часы. Целую.
–– Ага, – отвечаю я, кладу трубку и мысленно проникаю в его внутренний мир.
Знакомые фразы, знакомая квартира, знакомые тапочки. «Как всегда»!.. Интересно: на кой чёрт заводить любовницу, если так ценишь однообразие?
–– Любовь Сергеевна, вы уже поговорили? Оцените.
Лерочка задирает тяжёлую юбку-макси, обнажая ослепительно белый пупок.
–– Италия!– комментирует она как ни в чём не бывало. – Двоюродный брат прислал из Москвы.
–– Рейтузы? – от нечего делать разыгрываю я девственную неосведомлённость.
–– Дольчики! – произносит она с интонацией миссионера, впервые открывающего таинство звучания имени Божьего туземцам Сэндвичевых островов.. И, войдя в роль, начинает исполнять передо мной ритуальный танец: «две шаги налево, две шаги направо». И опять, и снова.
Есть несомненная грация в этом движении острых коленок, особенно если они на добрый десяток лет моложе ваших. Хотя… Справедливости ради надо сказать, что таких у меня не было и десять лет назад.
–– Ваш размер тоже имеется, – продолжая фланировать, объявляет Лера. – Берёте?
–– Ну, что вы, Лерочка. Боже упаси!
Она раздражённо одёргивает юбку, усаживается за свой стол и, шурша копиркой, говорит как бы между прочим:
–– Вот чем мы отличаемся от заграницы, так это стариками. Посмотришь на толпу интуристов. Кто там одет во всё самое яркое и пёстрое? Именно старики и старухи. А у нас! Оденутся во всё самое чёрное, серое, самое охлобудистое – и – шырр, пырр, – шныряют везде как крысы, всё бегают чего-то, вынюхивают. Ещё и всем указывают! Смотреть противно. Правда ведь, Любовь Сергеевна?
«Старухи»!? Ах ты, паршивка!
Сажусь за стол, извлекаю на свет божий толстенную пачку схем и таблиц и, стряхнув с неё пыль, говорю самым ласковым голосом, на какой только способна:
–– Лерочка, миленькая, подойдите, пожалуйста, на секундочку.
Она подлетает как на крылышках, вполне довольная собой.
–– Вот эти схемы и таблицы надо превратить в демонстрационный материал, то есть вычертить в крупном масштабе на больших листах и прикнопить к реечкам – вон к тем, что давно-о уже стоят за шкафом.
–– Хорошо, Любовь Сергеевна, будет сделано. К какому сроку? – с готовностью принимает она пачку.
–– Всё это должно быть у меня в понедельник, к 8 часам утра, – говорю я с кроткой улыбкой.
Триумфаторское настроение молодой нахалки мгновенно сменяется на жалко-плаксивое.
–– Но, Любо-овь Серге-евна… – тянет она, – сегодня же суббо-ота.
–– Насколько я знаю, рабочий день у лаборантов до 6 вечера, и в субботу – тоже. А если не успеете – задержитесь, а эти часы отгуляете позже, в другие дни.
Обычно я просто пускала этот материал по рядам во время занятий и всё не могла решить, стоит ли изготовить по нему плакаты. И только теперь вдруг поняла, что ещё как стоит.
Дверь открывается, и в неё просовывается студенческая мордочка.
–– Мы уже закончили переписывать исходные данные. Можно нам идти?
–– Куда это идти? А другие занятия?
–– А других у нас сегодня нет. Ваша пара – последняя.
–– Ну, хорошо. Только не топочите как стадо бизонов: не мешайте заниматься тем, кто ещё не закончил.
Дверь радостно захлопывается, и через несколько секунд в коридоре раздаётся нарастающий гул, напоминающий возвращение с удачной охоты ватаги неандертальцев или шум приближающегося камнепада, или то и другое вместе.
Дождавшись, когда всё это промчится мимо и удалится на сравнительно безопасное расстояние, поднимаюсь и, пожелав Лерочке удачных выходных (она что-то пищит в ответ едва заметным голосом), возвращаюсь, чтобы забрать журнал и закрыть аудиторию, где меня ожидает сюрприз в виде статной фигуры, застывшей у стенда с исходными данными.
–– Извините, что я вас задерживаю, – говорит фигура своим всепроникающим басом. – Приходится переписывать за несколько человек.
–– Ну, что вы! Какие извинения. Занятие ещё не закончилось, так что продолжайте спокойно.
По-учительски сухо простучав каблуками, сажусь за свой стол и, делая вид, что изучаю журнал, украдкой наблюдаю, как волнуются мускулы на гибкой спине, обтянутой тонкой замшей.
–– И всё-таки мне неудобно, что не даю вам уйти. Всё ж сегодня суббота, конец недели, – продолжает басить замшевая спина, с каждым звуком порождая всё новые мириады мурашек, которые впиваются в мои подошвы где-то между пятками и педикюром и, пробежав по всему телу как пузырьки в откупоренной бутылке нарзана, затухают аж за ушами, у самых корней волос.
–– Работайте… работайте! – говорю я как можно строже, и в середине этой непритязательной фразы голос вдруг срывается, так что аж приходится прочистить горло.
Он заканчивает писать и, укладывая принадлежности в «дипломат», радостно говорит:
–– Я придумал, как компенсировать вам потраченное на меня время. Я вас подвезу! Годится?
И, повернув своё широко улыбающееся лицо, неожиданно видит, как с преподавательского стула навстречу ему поднимается уже какая-то дама-загадка. Дама-себе-на-уме красноречиво направляется к выходу, всем своим видом предлагая ему следовать тем же маршрутом.
–– Так вы согласны? – лихорадочно слизывает он последние крохи надежды.
И получает заслуженный ответ:
–– Мне в другую сторону.
Зимняя улица поёт. Кажется, впервые в этом году февраль демонстрирует голубизну неба, золото солнца и свежий, заливающий лёгкие, воздух. Хотя, конечно, воздух-то можно было бы пробовать и почаще – если, выйдя из корпуса, не ломиться вылупив глаза в переполненный автобус, чтобы как можно скорее сменить бензиновую вонь автомагистрали на запах табачно-водочного перегара. Стоит пройти лишний квартал и свернуть в неприметный переулок, чтобы оказаться среди сугробов ослепительно белого снега, который на больших улицах к этому времени либо давно убран, либо перепачкан так, что практически не отличается по виду от плохо вымытого асфальта. Здесь вас встретят окна небольших уютных домиков с выкрашенными в яркие цвета ставнями и сладкий воздух свободы с лёгкой примесью кухонного дымка. Из подворотен вас скорее всего облаят поочерёдно несколько собак, добросовестно отрабатывающих хозяйский хлеб. А если день, как сегодня, выходной, то можно услышать и людей – например, двух-трёх мужиков с фанерными лопатами, неторопливо, по-свойски переговаривающихся между собой, находясь при этом в доброй сотне метров друг от друга.
–– Размяться решил?
–– А?
–– Говорю: снежок вышел покида-ать?!
–– Да-а-а, надо вот почистить, а то участковому ходи-ить негде!
Эти улицы, которых в городе остаётся всё меньше, предназначены для людей, а не для машин. Машины это чувствуют и не больно-то любят сюда сворачивать.
Улица поёт. Поёт мне птичьими голосами, писком открываемых и закрываемых калиток, скрипом снега под подошвами сапог. Поёт о том, что сегодня суббота, что занятия закончены пораньше, и до прихода Николая ещё почти целых три часа. Три часа полной свободы от всего и вся! Сейчас я не спеша пройду всю эту улицу, упиваясь её ароматом и тишиной. Затем сверну на бульвар, зайду в кафе «Лакомка» и буду, может быть, целый час наслаждаться кофе с пирожными. Кофе будет со сливками, в огромной белоснежной чашке с золотыми листиками по ободку. Терпеть не могу эту смоляную горечь, которую с умным видом тянет в перерывах из «напёрстков» наша утончённая профессура!
–– Ой, простите: эклер у нас остался один – тот, что на витрине. Если вы подождёте минут пятнадцать, то вынесут свежие.
–– А что можно взять взамен?
–– У нас хорошие безе…
–– Замечательно. Два безе.
Думаю, на пятнадцать минут мне их хватит.
Через витринное стекло видно, как снуют туда-сюда разноцветные автомобили. Интересно, какая машина у него? Надо было хотя бы посмотреть…
-– Ох, извини, дорогой: у меня такой беспорядок. Ничего не успеваю! Какой-то студент занудный пошёл: все звонки уже прозвенели, а их всё никак не вытолкаешь из аудитории. И это в начале семестра! Представляешь? Что же будет в конце? Они заставят меня там ночевать. Просто какая-то сенсация: патологическая тяга к знаниям! Насилу вырвалась.
Он всегда выбрит до глянца и пахнет первоклассным парфюмом. Одним и тем же парфюмом! Стоило мне как-то случайно похвалить эту марку… Господи, когда же это было?
–– Не беда, девочка. Не забывай, что у тебя есть я
Николай снимает пиджак и, ослабив галстук, закатывает рукава рубахи. Его фигура изображает горделивое сознание собственной необходимости.
–– Ой, мне так неудобно загружать тебя… – лицемерно пищу я, одновременно соображая, что бы такое посложнее ему поручить
–– Неудобно спать на потолке, – отвечает он мне дурацкой шуткой. – Располагай мною как угодно и всяко.
Странно, что он говорит задорным, почти юношеским тенорком. При его комплекции следовало бы ожидать хорошего, раскатистого баса. Странно… Странно, что я вдруг подумала об этом. Странно, что подумала впервые за всё время нашего знакомства. Странно, что он сейчас глядит на меня каким-то выжидательным взглядом… Ах, да!
–– Что ж, если ты так настаиваешь, то выбирай: уборка в квартире или приготовление ужина.
–– У… – начал было он.
–– Я так и знала, дорогой, что ты захочешь угостить меня ужином!
С размаху вешаюсь ему на шею, внезапно вспомнив, что приготовление ужина наверняка потребует незапланированного похода в магазин, а до зарплаты остались считанные дни, со всеми вытекающими.
Тарахчу как заводная:
–– Я сто лет не ела из твоих замечательных рук. У тебя всё так чудесно получается! Не то, что у меня: то подгорит, то недосолится, то сбежит куда-нибудь. Вообще: самые лучшие повара в мире – это мужчины. Особенно любимые мужчины!
Он вырастает до потолка.
–– И что же вам приготовить, мадам?
–– Отдаюсь в твои руки, о мой повелитель! Приму как величайшую милость всё, что ты с присущей тебе мудростью сочтёшь возможным предложить мне, и покорно разделю с тобой всю сладость твоего творения. Как бы ни называлось это творение, я заранее знаю, что оно будет непревзойдённым. Умоляю: покажи мне своё великое искусство, слава о котором разносится по всему королевству и далеко за его пределами! Скорее вступай во владение всем, что ты найдёшь в этом царстве Эпикура, и да сбудутся твои и мои самые дерзновенные мечты и удовлетворятся самые заветные желания.
Интересно: что такого сумеет он найти там, в моём царстве?
Сквозь завывания пылесоса слышу, как хлопнула входная дверь. Значит, кое-чего всё-таки не нашёл.
За окном уже темнота, и фонари вместе с окнами соседних домов плавают в ней как осколки солнца. А до одиннадцати ещё целых четыре часа! Пусть часа полтора займёт вместе с приготовлением романтический ужин (не собирается же он кормить меня яичницей!) Затем светская беседа под сигарету и… чего он там принесёт. Не меньше часа, уж об этом я позабочусь. Итого два с половиной часа. Потом ванна. Если разбаловаться и обнаглеть, то можно издержать минут сорок-сорок пять. Ну, уж как минимум, полчаса. Значит, как ни крути, а от ванны до того момента, когда он с трагическим видом будет в прихожей целовать мою физиономию перед тем, как мышью выскользнуть за дверь, остаётся не меньше часа. «И никуда, никуда нам не деться от этого!» – как поётся в одной популярной песне.
А в студенческом отряде проводников, бывало, свободно укладывались в пять минут. Правда, романтического ужина там как правило не устраивали. Да и ванна отсутствовала. А светская беседа, если и случалась, то протекала параллельно. Даже если под сигарету…
Входная дверь хлопает снова. Время пошло.
Воскресным утром никогда не бывает темно – хоть зимой, хоть летом. За это его и люблю.
Сладко потянувшись, Любовь Сергеевна встаёт, выпрастывает из подмышек просторную рубаху, которая ночью как всегда украдкой туда забилась, и идёт готовить мне кофе. По пути, однако, заходит туда, куда приличные дамы вообще никогда не заходят. Полистав там большой глянцевый номер журнала «Америка» трёхлетней давности и несколько минут порадовавшись за улыбчивых людей, раскатывающих на шикарных автомобилях по великолепным автострадам, она под звуки маленькой домашней Ниагары проходит на кухню, где колдует над песчаной баней, размышляя, пригласить меня сюда или оказать уважение, принеся кофе в постель. В конце концов любовь ко мне перебарывает, и я с благодарностью пью ароматный напиток, нежась в постели. За такое отношение ко мне я прощаю ей всё: и растрёпанность, и ненакрашенность, и даже неумытость. От этого она наглеет и вместо мытья вчерашней посуды хватается за библиотечный номер «Юности», с которым проводит время в постели до тех пор, пока чувство долга перед желудком не заставляет её что-нибудь приготовить на скорую руку и после этого всё-таки вымыть посуду, чтобы не подавать дурной пример отпрыску, ожидающемуся уже с минуты на минуту.
Отпрыск приходит с сумкой, полной пирогов, баночек с вареньем и других не менее интересных вещей, противопоставить которым мне решительно нечего.
–– Привет. Как бабуля?
–– Привет. Нормально. Сказала, чтобы на неделе ты обязательно зашла.
–– У неё что-то важное?
Бабах-х-х !!!
Нет, когда-нибудь я убью его этой самой дверью.
На минутку открываю окно, и в комнату врывается морозный воздух вместе с воинственными криками и щёлканьем хоккейных клюшек. Интересно: если бы у меня была дочь, где бы она была сейчас? Вот тут, у стола, кроила бы распашонки для любимых машек и мишек… Щас! Носилась бы во-он с той сворой, обледенелая, как котях*, изредка заскакивая домой, чтобы кое-как успеть добежать до туалета.
Затворяю окно и, жуя мамин пирожок, вспоминаю, как отец (царствие ему небесное!) прежде, чем пустить в дом, обметал меня в сенях с головы до ног чилижным веником. И как хорошо было потом, в трусиках и майке, забраться на тёплую печку и, вдыхая неповторимый запах овчины, вслушиваться во всякие потрескивания и попискивания, издаваемые натопленным домом, и неясный, но такой родной и надёжный рокот родительских голосов из соседней комнаты…
Лихорадочно хватаюсь за сигарету, но закашливаюсь, так и не успев прикурить.
-– Ой ты, гости-то какие! А я-то уж думала, так до смерти и не увижу!
Мама отставляет фанерную лопату и прижимается ко мне морозной щекой.
–– Что за разговоры такие: «до смерти»! Кто это тут помирать собрался?
–– Да не ходишь совсем к матери. Поди, дорогу уже забыла.
Была у неё три дня назад.
–– Да уж, забудешь ваши буераки! Все каблуки посшибала, пока добралась.
–– Ишь ты, «ваши». Такие же, как ваши! – весело обижается она.
Вместо печки давным-давно стоит компактный газовый котёл. Но запахи тёплой овчины до сих пор бродят по дому, изредка попадая в ноздри, так что нет-нет, да и вышибает слезу.
–– А чего это с лопатой? Нельзя было вчера Мишку заставить снег почистить?
Мама убирает со стола ошибочно схваченную мной отцовскую ложку и кладёт вместо неё другую.
–– Нечего! У ребёнка в неделе один выходной, пусть поиграет. Да и мне полезно подвигаться.
Впитываю вкус маминых щей, который узнаешь в любое время дня и ночи, даже спросонья и с завязанными глазами. А я вот никогда не смогу сварить такие для моего обормота. Не всё передаётся по
наследству. Обидно…
–– И чем же он тут, у тебя, занимался?
–– Да всё с Малягиными с кручи на санках катались. Уж темно было, как прибежал. А на другой
день чуть свет поднялся – и опять. Не надоест ведь!
Малягины – это племянники Саши. Того самого.
–– А на днях сама Людмила приходила, – продолжала мама. – Хвалилась, фотографии показывала. Саша-то у неё уже капитан какого-то там ранга. Красавец! И жену его показывала. Так себе девка, худенькая. Перевели его, и живут они теперь в Севастополе. У тёплого моря.
Она украдкой вздохнула.
Я молча наворачиваю мамины щи. «У тёплого моря»… Никакое оно не тёплое. Щипачий ветер мотает по камням редкий снег пополам с пылью, периодически хлещет всем этим делом по щекам. И это на фоне студёной воды, из которой торчат разные обледенелые железяки. Бр-р!
–– Твой-то бывший появляется? – ни с того ни с сего спрашивает она.
Я чуть не роняю ложку.
–– Это ещё зачем?
–– Ну, сына повидать. Вон уже какой вымахал!
А ведь и правда: Мишка-то и его сын тоже. Странно, что мне это никогда не приходило в голову.
–– Хоть платит-то аккуратно?
–– Аккуратно, – отвечаю я и привычно отгораживаюсь приспущенным веком.
Но маме привычно на это наплевать.
–– А Николай-то твой Васильевич когда наконец решится? Уж сколько встречаетесь, – гнёт она свою линию.
–– Ты же знаешь: у него дочь школу заканчивает. Ждёт, когда ей восемнадцать исполнится, чтобы алименты не платить.
–– И то правда, – вздыхает мама.
Никакая это не правда. Это легенда для мамы. Без неё она назвала бы наши отношения с Николаем так, как их, в общем-то, и следует называть. И это было бы ещё полбеды. Другая половина беды – это что она обязательно перестала бы брать к себе по субботам Мишку, а чтобы повидаться с ним, стала бы регулярно наезжать к нам сама. И к отсутствию личной жизни добавилось бы ещё и отсутствие территории для неё.
–– Ну, а на работе что? Как там твои студенты?
Не припомню, чтобы когда-нибудь раньше её волновала эта тема.
–– Студенты как студенты. Как не хотели учиться, так и не хотят. Девицы заняты только внешним видом и стрельбой глазами. Так и зыркают: туда-сюда, туда-сюда. Аж противно!
–– А парни?
–– Парни…
Неопределённо пожимаю плечами. Мама отворачивается к мойке и гремит посудой, не переставая при этом видеть меня насквозь.
Сонмище мурашек врывается в неплотно закрытую дверь преподавательской, наполняя всё моё существо нестерпимым зудом. Влекомая им, срываюсь с места и выскакиваю в коридор, с противоположного берега которого радостно басит замшевая куртка:
–– Здравствуйте, Любовь Сергеевна!
–– Здра-авствуйте! – пищат следом за ней фальцеты, которыми эта куртка облеплена.
Из-под приспущенного века голос, похожий на мой, произносит:
–– Будьте любезны не шуметь или отойдите подальше от преподавательской.
Куртка с шутливой важностью прикладывает палец к губам, и фальцеты мгновенно переходят на шёпот:
–– Ну, а дальше, дальше-то что было?
–– Блин! Ну, не тяни же!
–– Сейчас уже звонок будет!
Хочется узнать, что там было дальше того, о чём я не слышала, но в это мгновение раздаётся приближающийся топот, по которому у нас обычно узнают Азимова. Распахнув дверь в преподавательскую, он делает широкий приглашающий жест.
–– Любовь Сергеевна!
Но я не слышу, поскольку вся поглощена изучением расписания консультаций.
–– Любовь Сергеевна-а! Вы позволите нам начать заседание кафедры? – говорит он громче, не брезгуя прибегнуть к банальному начальственному юмору.
–– Ах, простите, Рушан Гарифович! Вы так неожиданно… А я тут корректирую расписание… А что, уже время?
На моих крохотных, подаренных ещё к 18-летию папой золотых, до начала заседания аж целых семь минут. Но всем давно известно, что азимовское самолюбие, бывает, весит и побольше. Поэтому я, не вступая в дискуссии, смиренно волокусь в помещение и усаживаюсь на насиженное место.
–– Что, там Дима снова девочек развлекает? – шепчет Ирина Лозовая, соседка по парте.
–– Дима?! – удивлённо шепчу ей в ответ. – Какой Дима?
Значит, его зовут Дима. Дмитрий. Звучит неплохо. Хотя я почему-то думала, что Денис ( инициалы в журнале: «Д.Е.»)
Она делает круглые глаза и отвечает свистящим шёпотом, пропитанным смесью «Эллипса» с «Явой» (белый фильтр):
–– Ну, там, в коридоре, Дима Духовицкий!
Небрежно, из-под века:
–– Духо… Как?
Демонстративно бросаю опасливый взгляд на Азимова, который сидит на председательском месте, уткнувшись в бумаги. На Ирину мой взгляд не производит никакого впечатления, и она свистит ещё отчётливее:
–– Духо-виц-кий! В замшевой куртке, здоровый такой, с шевелюрой, красавец парень.
«Красавец»? Ах ты, сучка. Мы ведь тебе уж лет семь, как сороковник справили. А ты тоже туда же!
Жму плечами.
–– Не понимаю, о ком ты. Не заметила.
–– А его группа разве не у тебя?
–– Может быть, и у меня, но пока никаких таких красавцев не было.
–– Так имей в виду, что этот красавец – не просто красавец, а племянник Шувалова.
–– О!
То, что выглядит как возглас восхищения, на самом деле – вопль горького разочарования. Племянник проректора по науке! Для меня это означает, что шансы на хотя бы какое-то сближение упали до нуля. Шашни с родственниками начальства? Нет уж, увольте.
Какая жалость!
–– И ещё: он сын Духовицкого.
–– А кто это такой?
–– Да ты что! Это же начальник ОблГАИ. У тебя что, машины нет?
Ведь прекрасно знает, что нет!
–– В моём возрасте ещё мало у кого есть. Вот доживу, что ноги перестанут ходить, – тогда и заведу.
Не далее, как прошлой весной, подменяла её, когда она была на больничном по артриту.
–– Внимание! – поднял руку Азимов. – Идёт уже вторая неделя весеннего семестра, а у многих ещё нет не только откорректированных планов, но и отчётов за прошлый семестр. Вот: Бубенцова, Гаврилов, Лозовая…
Он зачитал фамилии и стал склонять их к выполнению служебного долга.
Институтская касса – самое нестабильное место на земле. В течение дня она может напоминать то птичий базар, то зал ожидания поездов, то милицейскую «дежурку», то комнату смеха. Когда пробегаешь мимо неё множество раз, спеша по неотложным делам, она похожа на заброшенный архив, где девушка, сидящая за перегородкой, демонстративно томится от одиночества. А когда – в кои-то веки! – направляешься туда в надежде получить что-нибудь полезное, она встречает тебя с гостеприимством вокзального буфета. Ты проявляешь чудеса выдержки и находчивости, правдами и неправдами добираешься до заветного окошка – и обнаруживаешь в нём сюрприз в виде платёжной ведомости, в которой напротив твоей фамилии начерканы какие-нибудь дурацкие слова вроде «обр. к руководителю» или ещё более гадкое в своей конкретности: «не выплачивать». Такое поведение нервирует, портит характер и заставляет совершать неприятные действия.
Со мной это происходило в самом худшем варианте. Дошло до того, что каждый раз перед тем, как отправиться на штурм, я стала добровольно «обр. к руководителю».
–– Здравствуйте, Рушан Гарифович! Я могу пойти и получить хоздоговорные?
Рушан Гарифович стоит на стремянке и роется на верхних полках в поисках очередной жизненно необходимой бумажки. За все годы работы здесь мне ни разу не удалось в кабинете застать его за каким-нибудь иным занятием.
–– О! Бубенцова. Хорошо, что ты зашла.
По моим наблюдениям, такая фраза как раз хорошего-то ничего и не обещает.
–– Беги в канцелярию, – продолжает он, не собираясь разочаровывать меня и на этот раз. – Там тебе командировка. Наверно, уже оформили.
Bepul matn qismi tugad.
