Kitobni o'qish: «Донбасский декамерон»

Shrift:

Олег Измайлов
Донбасский декамерон

Слово Донбасса

От автора

Вставали с плачем от ржаной земли,
Омытой неутешными слезами.

Сергей Марков

Всегда мне казалось, что эти строки написаны о русском крестьянстве в целом, а не просто землепроходцах, открывавших сибирские и камчатские дали. Понятно, что романтика походов Ермака или Беринга, открытие Сахалина и Аляски дают куда больше пищи для естественного романтического воображения среднестатистического человека. Но ведь открытие Новороссии шло примерно в те же времена, что и нанесение на карту русел Енисея и Амура, берегов Чукотки и Алеутских островов.

Как и Аляска, Крым или Таврида имели большую предысторию. Может быть, только богаче была эта история. То, что мы называем Югом России, триста и двести лет назад наши предки открывали практически с чистого листа. Более того, до середины позапрошлого века в Российской империи не было точных карт даже Крыма, что сыграло, кстати, негативную роль в Восточной войне.

Геогносты, как тогда называли геологов, составляли карты полезных ископаемых Донбасса и Дона начиная с 20–30‑х годов XIX столетия. Новороссия была открыта полностью явочным способом, когда русское крестьянство, освобожденное от рабства крепостничества, пришло на юг, в Новороссию и Таврию строить заводы, шахты и железные дороги.

Об этом мало и неохотно говорилось в русской историографии. Советская подразумевала, что ей интересен только процесс борьбы рабочего класса за свои права. Своеобразную роль сыграла индустриализация, сделавшая юг, а особенно Донбасс, индустриальным сердцем России.

Новороссия возникла в сознании русского народа, русской литературы и русской же политики как-то сразу, одномоментно. Сначала в пореформенную эпоху царствования Александра II и Александра III, а потом, всего через треть века – в советское время.

Эта историческая внезапность сделала невозможным осознание истории всей огромной дуги Новороссии – от Харькова до Одессы и Тирасполя сколько-нибудь оформленной частью общерусской истории. Помехами стали и кабальные порядки европейских хозяев донецкой, харьковской, приднепровской промышленности. Западный капитал устраивал в Новороссии свои порядки. Устанавливал собственные правила, которые душили за горло местное самоуправление, административное начало, а вместе с ними – культуру.

От власти финансового беспредела Юг России избавлялся несколько раз. И каждый раз это приводило к войне с западом. Идет она и сегодня.

В таких условиях важно дать массовому читателю как можно более объемный взгляд на те земли, которые были завоеваны Россией у агрессивных соседей, земли, которые были освоены в массе своей русским крестьянством.

Очерки, которые в течение четверти века печатались и перепечатывались в разных бумажных и электронных СМИ Донецка, Краматорска, Севастополя, Киева, Москвы, Орла и Санкт-Петербурга, сами по себе смотрелись складом забытых историй.

Автор решился смоделировать ситуацию, когда послевоенная реальность приводит нас в положение возврата России, русских народов (по аналогии с германскими или романскими) к поиску своей идентичности, частью сгинувшей в технологических битвах XXI века (а может, и следующего за ним), частью извращенной армиями пропагандистов – реальных и придуманных, что с каждым годом становится часто и одной и той же субстанцией.

Герои боккаччиевского «Декамерона», скрываясь от чумы, баловали друг друга байками частию философскими, поучительными, частию (для перца) – эротическими или уголовными. Эти же элементы присутствуют в очерках, которые читают друг другу герои «Донбасского декамерона». Эта ситуация возвращает нас к старой практике – изустной передаче кода своего народа, заключенного в историях, с ним так или иначе связанных.

Такая форма рассказа кажется нам вечной – природа ее коренится в природе человека, его сознания.

Форма сборника задает направленность размышлений. «Декамерон» Боккаччо являет собой пеструю, разноцветную панораму нравов средневекового итальянского общества эпохи первоначального накопления капитала и перехода от идей гуманизма к осмыслению их в контексте просвещения. «Декамерон» новороссийской марки представляет собой довольно широкую и вольную интерпретацию исторических событий, превративших Новороссию в долговременную крепость сражения русского народа и государства Российского за свое существование, за свою самость и своеобычие.

И еще. Полухудожественный и полудокументальный характер очерков книги определяет ее чисто публицистический облик. Это ни в коем случае не учебник, но лекарство-стимулятор, вызывающее в мыслях патриотически настроенного человека желание к таким учебникам обратиться. Автор надеется, что ему удалось справиться с задачей сделать именно такую книгу.

Солнце почти наполовину село в Черное море, когда к пляжу в Каче в 16 милях от Севастополя пристал полувоенный катер. Нос его свидетельствовал о гражданском происхождении, но корма прикрыта броневыми листами, а сзади к ней «приторочена» электромагнитная пушка – значит собственность флота.

С катера сбросили доски вместо сходень, и на песок, усеянный перламутром морских раковин, осторожно спустился мужчина лет 35–40. На непременный для всех в этой части Севастополя легкий камуфляж и бронежилет накинуто не то пальто, не то шинель.

Сойдя на берег, пассажир покрутил лысеющей и седеющей башкой во все стороны и, приложив ко рту ладони рупором, крякнул в сторону белеющего полоской вдали города:

– Можно!

Тут же из боковой части катера выступил уже механический трап. Лёгкое жужжание, и он уже прочно вонзился в берег.

Первый пассажир подал кому-то на катере знак, и по второму трапу быстро спустились еще два пассажира.

В первом по повадке легко угадывался человек военный. Небольшого роста, что называется «квадратный», с кривыми ногами и «протокольным» взглядом, быстро и бесстрастно просеивающим все, что оказывалось в поле зрения. Первого пассажира он оценил с легкой усмешкой и едва слышным матерком. На второго, сходящего за ним, не обратил никакого внимания. Стало быть, они были знакомы.

Третий оказался очень высокой женщиной в просторном комбинезоне. Который, впрочем, не мог скрыть солидных бедер, при взгляде на которые было ясно, что при подборе джинсов могли возникнуть и проблемы.

Если бы в этот момент на пляже, кроме «капитана», так в послевоенное время называли водителей прибрежных морских трамвайчиков уцелевшие горожане, оказался каким-то образом посторонний, то он указал бы на то, что объединяло всех троих – в руках они держали одинаковые флотские «рундуки», содержимое коих было знакомо морпехам-ольшанцам. Равно, как и морпехам-кунниковцам. Внутри «изделия из спецметалла» размещалась автономная магнитно-динамическая ловушка – средство от прослушивания, затем паек плюс витамины. Разумеется, там же можно было найти пулеосколочное белье, хотя нужды в нем с каждым годом было все меньше и меньше.

Тот, кто сошел на берег первым, повернулся к двум другим, бросил чуть не через плечо «пойдемте!» и зашагал к разбитому летто-литовскими ракетами зданию гостиничного комплекса «Варус».

Пассажиры катера переглянулись и пошли за ним.

Через два часа в зале столовой можно было видеть такую картину: заметно посвежевшая после отдыха с душем и трофейного бельгийского кофе с трофейным же австрийским шоколадом наша троица усиленно делала вид, что рассматривает бумаги, поданные каждому молчаливым комендантом «Варуса». На самом деле…

– На самом деле, товарищи, читать там особо нечего. Первичная информация была дана вам в ваших подразделениях, – прервал чтение лысый, который, разумеется, был тут главным. – Вы знаете, что созданы несколько групп по восстановлению исторического и общего гуманитарного фона. За годы войны и предшествовавшей ей смуты утрачены многие и многие источники, но, что еще хуже, – созданы мега-, чтоб не сказать, гигатонны пропагандистской чепухи. Огромный воз лжи въехал в нашу историю. По сравнению с ним былая советская и… Да что?

– Нельзя ли покороче, нас не надо убеждать, – сказал «протокольный взгляд».

– Да? Ну ладно. Итак, вы, верней, мы, – одна из групп, которым поручена черновая работа – предварительное обсуждение сюжетов из отечественной истории Юга России. Это ваша специализация. А теперь прошу обратить внимание на то, что общаться мы будем в закрытом режиме. В этом комплексе, где каждый уже получил жилище и все необходимое для восстановления после э… той жизни, которую вел до сих пор. Знать друг друга мы будем исключительно под псевдонимами.

Второй из мужчин в команде поднял руку:

– Вы хотели сказать, позывными?

– Нет, именно псевдонимами, вы уже не на войне, партия и президент бросили нас всех на идеологическую работу. Не фронт, а работу, это просили подчеркнуть. Итак, начнем с прекрасной половины. Все, что о ней необходимо знать, это то, что ее псевдоним Донна, что она из Донецка и она специалист в истории авиации и словесности.

Теперь вы, Палыч. О вас…

– Извините, – тот, кого назвали Палычем, снова поднял руку, – почему вдруг Палыч?

– Потому что вы из Нижнего, земляк Чкалова.

– Я родился в Горьком, – пробурчал Палыч под нос.

Донна посмотрела на него иронически:

– Комми? Тогда я из Сталино.

– Пикироваться нам совсем незачем, – вставил главный, возвращая управление беседой себе. – Что до меня, то вы видите перед собой специалиста по истории техники и вооружений.

– Позвольте узнать ваш позыв… то есть псевдоним, – улыбнулась Донна.

– Извольте. Я – Панас, и да, я из Киева.

* * *

Вечером по всему зданию включены акустические антиловушки, чтобы отбить у Чёрного моря охоту своим ревом прерывать мирное течение бесед.

Первая из них началась прямо во время обеда. И поэтому, когда «беседчики», как предложил называть им самим себя речистый Панас, переместились в «беседку», он же, обращаясь к Донне, спросил:

– И чем же, голубушка, вы можете объяснить такую любовь вашего, гм, простите, старокиевская привычка-завычка, – нашего Донбасса к пафосным лозунгам при полной нелюбови его к пафосу в быту, как говорится, и на производстве?

Донна, видимо, продолжая развивать ранее начатую мысль, ответствовала:

– Все просто. Половину своей новейшей истории Донбасс прожил при советской власти, имевшей обыкновение изъясняться порой пафосно. Может, оттого к образу Донбасса прилипло множество громких лозунгов? Я вовсе не утверждаю, что они не хороши. Давайте просто выберем самые ходовые и посмотрим, насколько они соответствуют истине. Дойдя до оной, мы ответим если не на весь ваш вопрос, то на большую часть.

Лозунг первый: Донбасс никто не ставил на колени, и никому поставить не дано

Этой звучной фразой мы обязаны, наверное, самому известному поэту шахтерского края Павлу Беспощадному. Кстати, и его посмертная слава в основном связана с этими замечательными словами, которые являются частью, рефреном двух строф стихотворения «Донбассу жить». Его Павел Григорьевич написал в 1942 году, летом, как раз в то трудное время, когда частям Красной армии приходилось оставлять восточную часть Донбасса.

Самая известная строфа звучит так:

И нет земли прекрасней, вдохновенней,
Где все творцом-народом создано.
Донбасс никто не ставил на колени
И никому поставить не дано!

Поэт знал, о чем говорил. С малолетства изведал горький и трудный шахтерский хлеб, который достается лишь ценой страданий и неизбежных потерь. Сравнивая Донбасс с шахтой, Беспощадный утверждал: земляки его будут биться до последнего, но свое возьмут. Рабство не для Донбасса. Как тут избежать пафоса? Только написать образно и точно. Что у него и вышло.

Пойдем дальше. Первое (после Гражданской) и второе (после Великой Отечественной войны) возрождение Донбасса, все войны и революции, крушение СССР, вторжение украинских карателей – ничто из вышеперечисленного не смогло поставить на колени рабочий люд региона. Конечно, события войны, которую все мы только что пережили, принесли новую популярность строчкам Павла Беспощадного. В этом и заключается их талантливость и правдивость.

Чтобы подчеркнуть ценность этой черты донецкого характера, стоит сравнить героические обороны земли русской и советской – Севастополь (1854–1855 и 1941–1942), Царицын в 1918–1919 годах и Сталинград в 1942‑м, Ленинград (1941–1944), Одесса (1941) – с трудовыми «оборонами» Донбасса, растянутыми в пространстве и времени – 1921–1929 и 1943–1949 годы. Их героика не так заметна, но от этого не становится менее ценной.

Лозунг второй: Донбасс порожняк не гонит

Авторство народное, музыка русская. Надобно пояснить, что «порожняк» – это пустые полувагоны, в которых перевозится уголь. Смысл ясен без перевода – Донбасс работает так, что ни простоя, ни состава без угля не будет. То есть слово донбасское нерушимое, и если Донбасс сказал – Донбасс сделал.

Один мой знакомый переиначил эту максиму с помощью литературщины: «Не грех и помолчать, когда вокруг пусторюмят».

Тоже хорошо. В общем, мы себя в забоях-с покажем.

Разумеется, ничего сложного в этом лозунге нет. Просто констатация факта. Без лишних слов Донбасс шел в шахту и к доменной или коксовой печи. Думаю, нет смысла объяснять вам, людям образованным и начитанным, что такое шахта. И что такое доменная печь?

Панас категорически замахал руками, и Донна продолжила:

– Без велеречивой риторики откладывал в сторону обушок и брал в руки винтовку и автомат. Для рабочего человека, привыкшего к тяжелой, зачастую опасной работе, которой у берегов Донца долго искать не надо, война – всего лишь продолжение труда. Только аварийность и опасность становятся выше.

У меня на этот счет самый любимый и показательный для нашей темы пример такой. В дни обороны Одессы, летом 1941 года, 250 шахтеров из Донбасса перебрасывались в качестве резерва на помощь осажденным. Неожиданно немцы с румынами пошли в атаку именно на их участке фронта. У ребят с собой на всех было 8 винтовок, саперные лопатки, ножи и по нескольку гранат на брата. Без малейшего колебания пошли навстречу врагу, стремившемуся взять советскую артбатарею, и остановили его ценой своих жизней. Полегли почти все. Цена высокая, но работа сделана. В срок и качественно. Это и есть – «не гнать порожняк» по-донбасски.

Лозунг третий: в Донбассе живут потомки каторжников, и сами на всю голову бандиты

Это, понятное дело, обычный треп, который подходит старушкам на скамейках и ученикам младших классов. Правда же состоит в том, что города и промышленность края на берегах Северского Донца строили сначала русские ратные люди, оборонявшие юг России от татарских набегов, а начиная с 70‑х годов XIX века – многочисленные крестьянские ватаги из центральных великорусских губерний. Коксовые и доменные печи, угольные, соляные, железные, ртутные рудники, химические производства, теснейшая сеть железных дорог – все это дело рук орловских, курских, смоленских, тамбовских, тульских, пензенских мужиков.

Само собой, до Октябрьской революции 1917 года, до советской власти местные поселки слыли замечательными местами для укрытия беспаспортных и прочих беглых. Уголовщина на рудниках и заводах порой проявляла себя весьма ярко – обычное дело в местах, где собирается столько пришлого люда. Но все-таки, вопреки расхожему мнению, они не являли собой главной приметы местной жизни.

Здесь процитирую из выданного мне электроблокнота журналиста начала XX века Алексея Сурожского, который в очерке «Край угля и железа» писал о Дмитриевске (вы помните, что он около ста лет назывался Макеевкой):

«Сперва оседали на местах рабочие. Потом среди рабочих стала селиться разная ремесленная и промышленная мелкота. Появились лавчонки, трактиры. За мелкотой потянулись более крупные – уже было за что уцепиться. Пришел капитал и стал насаждать пьянство, проституцию, дешевую цивилизацию – тот фабрично-заводской лоск и блеск, который хуже грязи обволакивает жизнь таких промышленных наростов, как Дмитриевка.

Главное ядро населения, за счет которого кормятся остальные, все же составляют горнорабочие, шахтеры.

Жизнь шахтерская достаточно хорошо известна, и нет надобности делать подробную характеристику. Шахтёров называют вольными каторжниками, мучениками труда, подземными кротами – и все это справедливо, жизнь оправдывает эти названия. Трудно сказать, где шахтеру хуже – в шахте или наверху».

Так что, если донецкие, макеевские, горловские, енакиевские, луганские жители – потомки «каторжников», то только в вышеозначенном смысле. Да, судя по газетным публикациям, в Сталино (это бывший Донецк) еще в 1937 году начальник районной милиции мог получить по физиономии от пьяного шахтера в темном переулке. Но едва ли криминогенная ситуация сильно отличалась от уральской, ленинградской или нижегородской, пардон, горьковской. После Великой Отечественной в Донбассе года два-три свирепствовали банды дезертиров и беглых полицаев, разные «черные кошки», но с ними расправились быстро и жестоко.

Настоящая преступность пришла в Донбасс в «святые» девяностые. Было что делить и за что убивать при дележке вчерашних государственных предприятий. И тоже все закончилось достаточно быстро – к 1997–1998 годам. И если уж говорить о бандитском крае в бывшей единой Украине, то к середине нулевых это был и не Донбасс вовсе, а, скажем, Львовщина. Если в индустриальном регионе нераскрытых резонансных преступлений осталось пять или шесть, то во Львове – почти полсотни. Да и ваш родной Киев, Панас, тоже. Как говорили на вашем бывшем госязыке, «задних не пас».

Идем дальше. Лозунг четвертый: в Донбассе культуры нет

Это обобщение осталось с нами с тех времен, когда индустриальная жизнь и напряжение этой жизни не оставляли места не то что на развитие культуры, но и просто на ее присутствие в повседневной реальности рабочего человека. Однако примерно с полвека назад положение стало меняться. И к началу двадцать первого века Донецк по уровню быта, урбанистической целесообразности, архитектурной наполненности и общей культуры смело обошел, даже оставил позади себя практически все города Украины и России, за исключением старых университетских центров, таких как, скажем, Харьков и Одесса, обе столицы, Казань, Свердловск-Екатеринбург, Новосибирск, Томск.

Началось все, понятное дело, обычным способом – с приглашения «варягов». Балерины, актеры, художники, скульпторы-монументалисты, писатели, журналисты, архитекторы, врачи, физики, математики приглашались на хорошие оклады и «быстрые» квартиры со всех концов страны. Тогда, например, перебрался в Донецк из Ленинграда один из лучших его скульпторов Юрий Балдин. Я была с ним знакома и как-то спросила Юрия Ивановича: почему он, коренной ленинградец, приехал в край терриконов и угольной пыли? Он ответил просто: «Тут возможностей было больше, во всех смыслах».

В шестидесятых годах родилась знаменитая на весь СССР донецкая филологическая школа, была создана новая театральная труппа в главном театре области – муздраме им. Артема. Созданный тогда же Донецкий ботанический сад начал впервые в мире научно подходить к использованию растений при масштабных рекультивациях зараженных территорий. Спортивный мир Союза был поражен новым метеором на футбольном небосводе – заштатная команда «Шахтёр» из промышленного города три года подряд (1961–1963) выходила в финал Кубка СССР и два года подряд завоевывала главный футбольный трофей страны, породив еще один донбасский штамп – «кубковый характер горняков». А в 1973‑м вторая столица донбасса Луганск купила для своей «Зари» прекрасного тренера Зонина и вместе с ним чемпионство СССР.

К своему первому столетию Донецк стал всесоюзной столицей джаза. Фестиваль джазовой музыки «ДоДж» несколько десятилетий держит марку одного из самых серьезных событий для музыкантов всего мира. Окончательный прорыв в сфере культуры и искусства произошел в конце восьмидесятых – начале девяностых, когда в Донецке стал ежегодно проводиться престижнейший турнир «Звезды шеста», организованные самым титулованным легкоатлетом планеты дончанином Сергеем Бубкой, и «Звезды мирового балета», придуманные лучшим танцовщиком мира 1985 года, руководителем «Донбасс-Оперы» Вадимом Писаревым.

О «бескультурии» Донбасса болтают пустые полузнайки, которые не могут ответить на вопрос: вот в городе металлургов Енакиеве был писатель Попов. Лауреат Сталинской премии по литературе – много ли было таких в старых культурных центрах, кроме столиц? То-то и оно.

В этом месте Палыч, угрюмо куривший в тени у камина модную у бывших фронтовиков трубку, заметил:

– На фронте у меня был братишка Равиль, земля ему пухом. Он был коренной дончанин. Так вот, он считал, что Донбасс не такой и русский, и уж, естественно, не украинский, а вовсе советский.

Донна удовлетворенно кивнула.

– В точку! В Донецке, простите, Сталино, очень любят стихотворную строчку, авторство которой, кажется, принадлежит давно забытому поэту Владимиру Мощенко: «Не Украина и не Русь, боюсь, Донбасс, тебя, боюсь».

Что имел в виду пиит? Конечно, хотел подчеркнуть особость национального характера края. В нем живут, так уж сложилось, представители более ста национальностей. Начали все русские, потом приехали валлийцы, шотландцы, англичане, французы и бельгийцы, поляки, немцы. В разное время Донбасс осваивали крестьяне Малороссии и Белоруссии, татары и мишари из Поволжья. Греки Крыма были первопроходцами степных просторов Приазовья, а сербы оставили имя луганскому городку Славяносербску. Армянские, немецкие, еврейские, болгарские села и сельхозколонии дали свои краски в пеструю этническую карту региона. Донбасс, несомненно, был идеальным краем, плавильным котлом, в котором варили «новую общность – советского человека», как это называли идеологи Советского Союза. Удалось ли это в полной мере?

Наверное, из всех областей СССР Донецкая (ну, и Луганская вместе с ней, разумеется) была единственным местом, где советская власть была на самом деле, где советские идеи работали. Речь идет о том, что улучшенное по меркам остальных регионов снабжение Донбасса, уникальный конгломерат народов и народностей, сплав культур и ментальных особенностей смогли выдержать даже суровость идеологической мысли КПСС.

«Плавильный котел народов» тут всегда работал правильно, давление сбрасывалось вовремя. Потому и не было в Донбассе этнических взрывов. Здесь вырастили человека, который говорил по-русски, жил в парадигме русской культуры, но ценил в других не национальную принадлежность, а прежде всего полезность для общества. Мне сдается, это и был советский идеал. Так что прав Равиль и прав Владимир Мощенко. Не Украина и не Русь. Но Донбасс. С лозунгами или без оных.

* * *

Пока перезаряжали батареи в акустических антиловушках, стал слышен шум прибоя, а невдалеке нестройный стрекот одиночных выстрелов. Все знали, что война давным-давно окончена, но на лицах читалось любопытство.

Панас, скорее всего вовсе не умевший молчать, шумно высморкался и издал смешок:

– Это тут рядом, между Качей и Андреевкой, бьют бакланов и чаек – слишком много развелось. Районный экодоктор посчитал необходимым подсократить их поголовье. А то, верите ли? – просто тучи! Да-с, именно тучи-с.

Н-да. Извините за словоёрсы – дурацкая привычка кривляться. Но ведь вы, голубушка Донна, повествуя о культурном фоне вашей малой родины, позабыли рассказать о том, что она породила российскую фабрику грёз. Нэспа?

– Никакая я вам не голубушка, – рассмеялась Донна.

Панас тонко улыбнулся – мол, оценил юмор и отсылку к Ильфу и Петрову.

Донна продолжила, обращаясь к Палычу:

– Это он намекает на Ханжонкова, родился у нас под Сталино-Дмитриевском такой себе казак, которому скучно было тянуть офицерскую лямку, вот он и подался в бизнес, а главнейшим из них он почитал для нас всех кинематограф.

– Расскажите, я только обрывки слыхал, – пыхнул трубкой Палыч.

Донна скрестила руки на коленях и начала рассказ.