Kitobni o'qish: «По дороге в Вержавск»

Shrift:

Маме, сказочнице Марье из Горбунов и всей касплянской родне посвящается

Мы перешагнули через все поражение. Мы похожи на паломников, которые легко переносят мучения в пустыне, потому что сердцем они уже в священном граде.
Экзюпери, военный летчик

Вкруг высоких стен зубчатых бой идет за родину.

Архилох

Ноябрь, 1914 год. По словам раненых немцев, настроение у солдат весьма подавленное. Офицеры все время говорят им о победах, но солдаты больше уже не верят этим рассказам.
К. Вагинов. Труды и дни Свистонова

И звезды над Касплей на волок идут посолонь.

Н. Егорова

* * *

Первая часть

1

Арсений улыбался расслабленно, вновь слыша свою детскую кличку. После прыжков с куском дерюги с тополя в сено, замеченных проезжавшими мимо мужиками с ребятней, звали его Сенька Дерюжные Крылья, а как подрос, то и еще грубее и проще: Сенька Дерюга. Созвучно с прозвищем его известного в округе деда.

– Кстати, наш Беляев в детстве тоже прыгнул – с сарая за семинарией, – продолжал Илья. – Возле крепостной стены. Взял зонтик и взлетел.

– Взлетел? – спросила Аня.

Илья улыбнулся, облизнул толстые губы.

– Взлетел вниз, как говорится. И получил травму позвоночника. В результате слег на три года, и от него сразу ушла женушка.

– Почему? – спросила Аня.

Илья фукнул и сделал жест рукой:

– Вот такие уж вы коварные.

– Где он сейчас? – спросил Арсений, ополаскивая чистую, переливающуюся солнечными бликами кастрюлю.

Они только что отобедали под ивой у ручья в стороне от дороги. Обед получился так себе, хотя девушка с ореховыми глазами очень старалась. Но что за обед без соли? Она ее забыла. Не взял и Илья. А прибывший на побывку летчик Арсений на них понадеялся. Илья, коего Арсений иногда кликал Геродотом, помянул давние времена Алексея Михайловича, царя, – при нем случился известный соляной бунт на Москве, когда народ из-за подорожавшей соли погромил всякие строения, побил людей и совсем убил некоторых инициаторов этой меры выбивания денег. Арсений взялся мыть посуду на ручье, сославшись на свой курсантский опыт – горы мисок и ложек, котелков и котлов перемыты за годы учения. И он надраил сейчас песком все и ополоснул кастрюлю.

– Беляев?.. – Илья пожал толстыми покатыми плечами. – По-моему, в Питере… то бишь в Ленинграде.

– Ходит? – уточнила Аня.

Илья поднял вверх палец.

– Главное, пишет. Только что вышла новинка. – Он взглянул на Арсения. – «Ариэль». – Илья выдержал паузу. – Про летающего человека.

– Над чем он пролетал? – сострил Арсений.

– Над городами и горами Азии, может, и Персии как раз. Потрясающий роман. Правда, я еще не читал.

– На чем же он летал? – заинтересовался Арсений.

– Так, сам по себе.

– Как во сне? – сказала Аня.

– Наверное.

– Или на старом рваном черном зонтике? – переспросил с улыбкой Арсений.

– Нет, его там, в азиатских горах, в монастыре каком-то, обучили этой науке мудрецы.

– Кого, Беляева? – опешила Аня.

– Что?

– Ну… ой, с вами совсем голова кругом. – Она засмеялась. – Он же научный писатель? То есть фантаст, – стала она оправдываться. – А не то что там… всякие Жюль Верны.

Это был старый спор, но Илья не стал ввязываться, а заявил, что фантастика вообще-то сейчас чуждое явление.

– Это почему же? – спросил Арсений, круто повернувшись к нему.

– Очень просто, – ответил Илья: – я знаю – саду цвесть, когда такие люди в стране в советской есть! Это наше трезвомыслие. А бесплодные всякие мечтания – там «Город Солнца» и прочие утопии – удел капиталистических фантазеров. И тому же нашему землячку Беляеву пришлось одно время очень туго, бросили его печатать. И он уехал вообще за полярный круг.

– Зачем? – спросила Аня.

– Подальше от… нелюбителей фантастики. Он там предлагал свои идеи озеленения…

– Тундры? – уточнил Арсений.

– Мурманска. Потом вернулся.

– Откуда такие сведения? – спросил Арсений.

– От Желны.

– Дятла?

– Ха! Вроде того. Он похож. Борька Желна, актер, пасынок актеров Разумовских. Сам Разумовский с Беляевым в переписке. Беляев же тоже был, как говорится, не чужд актерской стези… Я у него выпрошу книжку для тебя.

Арсений махнул рукой.

– Это похоже на ту историю с Лилиенталем… А у меня уже своя лётная книжка.

– Что ты в ней пишешь? Про нас? Про новый поход к Вержавску? – спрашивает Аня, поправляя сияющие в солнце черные волосы.

Арсений кивает и как бы читает вслух:

– Двадцать первое шестого, сорок первого. Тринадцать двадцать. – Он мельком взглянул на часы с выпуклой линзой. – То есть… уже…

– И сколько же там на твоих «кировских»? – подает голос Илья, зачесывая распадающиеся на два крыла русые волосы.

– Двадцать… двадцать девять минут, – отвечает Арсений. – Вот и все.

– И это все-о? – разочарованно переспрашивает Аня.

Арсений улыбнулся:

– Ну не пересказывать же наши разговоры.

– А что, и неплохо, – возражает девушка. – Про соль, про Беляева. Про французов и венцев, захваченных фашистами, про англичан, Черчилля с декоративным королем Георгом Шестым… да? Или Седьмым? – спрашивает она у Ильи.

– Ну и ну, – бормочет Арсений, – раньше мы тебя слушали, открыв рты.

– Да куда мне до вас, горожан! – беспечно восклицает девушка, отгоняя веточкой надоедливых комаров и оводов. – Была селянкой и ею осталась.

– Хм, а кто нас только что просвещал насчет венцев, то есть ихнего короля Штрауса, получившего орден Льва и Солнца от персидского шаха? – напоминает с улыбкой Илья. – Признайся, Ань, сколь раз смотрела «Большой вальс»?

Аня потупила глаза.

– Сознавайся!

– Три! – выпалила она.

Илья и Арсений расхохотались.

– А вы сами?

– Трам-трам-трам-па-па! – запел Арсений.

Илья засвистел, выводя ту же мелодию «Сказок Венского леса» Штрауса.

– Не хотите признаться?! – восклицает Аня, горячо сияя глазами.

Арсений берет ее за руки и пытается вести в танце. Илья еще пуще насвистывает и прихлопывает в ладоши. Аня поначалу бестолково топчется в каких-то сбитых башмачках, трико, мужской рубашке, туго перетянутой в поясе ремешком, но вот уже начинает совпадать в движениях ведущего. Эти трико она надела вместо черной юбки, как только они немного отъехали от Каспли. Матушка ее все так же была сурова в вопросах одежды для женщин.

– А ты хорошая ведомая! – одобряет Арсений.

Арсений бос, сатиновые черные широченные штаны подвернуты, старая рубашка расстегнута. На голове кепка.

– Ладно! – кричит Илья, встряхивая русыми волосами. – Оркестр устал.

Арсений останавливается и наклоном головы благодарит Аню.

– Ты все так же прячешь свои пластинки у Тамарки Морозович? – спрашивает Арсений у Ани, доставая коробку, вынимая папиросу.

Он протягивает коробку Илье. Тот отрицательно качает головой, но, взглянув на картинку на коробке, оживляется:

– Васнецов? «Три богатыря»?

Передумывает и тоже берет папиросу. Они прикуривают от тлеющего сучка. Аня смотрит на молодых мужчин, все помахивая своей березовой веточкой.

– Вот еще! – восклицает Аня с независимым видом. – Что я, школярка, что ли?

– Ну… – Арсений растягивает черные узкие усики в улыбке. – Мама Пелагия – цитадель старого уклада.

Аня нетерпеливо крутит головой.

– Никакая не ци-та-дель. Штраус ей уже нравится.

– Бьюсь об заклад – после «Большого вальса»! – откликается Арсений. – Неужели смотрела?

Аня смерила его взглядом светящихся ореховых глаз. Ее волосы тоже светились. И на лбу играли блики – но как будто уже и не солнечного, а какого-то другого, особого, девичьего света.

– Интересно, где же? – как маленького спросила она.

– Ну… в клубе, – растерялся Арсений.

Илья усмехнулся:

– Эх ты, Сенька Дерюжные Крылья. Запамятовал, где киноустановка?

Арсений наморщил смуглый лоб.

– Ну… – И тут он вспомнил и ударил себя ладонью по лбу: – В Казанской?! – Затянулся папиросным дымом и сам себе ответил: – Ну да, как же матушка Пелагия туда пойдет.

– Догадливый товарищ лейтенант, – ехидно заметила Аня, – автор лётной книжки. Кстати, дарю название. Хочешь?

– Да название всегда стандартное: Лётная книжка такого-то, – отозвался Арсений. – В лётной книжке только дату, пункт назначения, расстояние и указываешь.

– Ску-уч-но, – протянула девушка.

– Зато понятно. Начальству. Это персональный отчетный документ. Да и самому полезен… Для самоанализа. Сколько налетал, какие кренделя выписывал в воздухе.

– А могли бы вести судовой журнал, – замечает плотный невысокий Илья, зашибая на голых плечах комаров. Его майка запачкана кровью. Круглые линзы очков в металлической оправе поблескивают на толстом носу. – Если бы ты вовремя сообщил об отпуске. У моих друзей-археологов есть байдарка. Но я их просто уже не застал…

– Можно было и на простой плоскодонке плыть, – отвечает Арсений.

– На лодке идти долго, она тяжелая, неповоротливая, – отвечает Илья, хмуря светлые брови. – А байдарка – пушинка! – Его синие глаза загораются под стеклами очков. – Пирога Гайаваты. Он же там просил, мол, дай коры, мне, о береза, и все такое. Мы с ребятами ходили на байдарке по Днепру, вверх, до Дорогобужа. Есть такая идея подняться до самых истоков Днепра. Оттуда перевалить на Волгу. Вверх по ней. А там вниз по Двине – до впадения в нее нашей Каспли и уже вверх по Каспле до села, озера – и в Смоленск.

– Ого. Зачем?

– Ну так и охватить весь древний этот лес.

– Адмирал его упоминал, – сказал Арсений, усиленно вспоминая, и вспомнил: – Оковский?!

Илья усмехнулся:

– Вообще первым о нем писал Нестор в «Повести временных лет», мол, есть такой лес на Руси, из коего вытекают реки: Днепр – на юг, Двина – к северу, Волга на восток.

– Двина на север? – быстро переспросил Арсений. – Какая Двина? Наша или Северная?

– Наша, наша, смоленская, – ответил Илья. – Просто насчет севера летописец – того, дал маху, ошибся. На запад Двина бежит, вот… – Он посмотрел под ноги и добавил: – А сейчас вместо воды под нами дорога.

– Так что, по коням? – спрашивает Арсений, бросая окурок в кострище и поворачиваясь к велосипедам у деревьев.

– А название для книжки? – напоминает девушка.

– Давай.

– На самолетике покатаешь?

– Слово пилота.

– «Пятый океан»!

Арсений белозубо смеется, стаскивает кепку и приглаживает смоляные волосы, качает головой.

– Эх, Анька, не видать тебе моего ишачка, не восседать на нем, так сказать.

Девушка удивленно смотрит на него.

– А слово?.. Пилота?

– Да пилоты стыренное не берут. Геродот, как по-научному? Ну стыренное название?

– Плагиат, – важно изрекает Илья.

– Вот-вот. Рабы не мы и не плагиаторы. А просто авиаторы. Не видели, что ли, «Пятый океан»?

– Кинокартину?.. – отозвался Илья. – Про летчиков?

– Ну разумеется. Про Леонтия Широкова, таежника, ставшего летчиком и героем Халхин-Гола.

– Видно, недавно вышла, – проговорил Илья.

– Кинокартина? – переспросила Аня. – «Пятый океан»? – И, взмахивая руками, воскликнула: – Да он над нами! А музыка – шестой!

И, насвистывая, она пошла к своему велосипеду.

– Ань, Штраус? – уточнил Арсений.

– А кто ж еще? «Персидский марш»!

– Это за него ему дали орден? Орден Льва и Солнца?

– Всссуиусс! Вссуисс! – выводила девушка странную мелодию.

2

Оседлав пыльные велосипеды, троица двинулась дальше. Впрочем, Арсений свой велосипед очистил травой; военный человек, летчик, он не мог позволить себе восседать на такой грязной технике. А Илья с Аней над ним только посмеялись, мол, все равно сейчас же все запылится на этой великой Вержавской дороге, отправиться по которой они давно мечтали.

Мечта-то у них, правда, была немного другая.

Все началось с рассказа шкраба, то бишь школьного работника, учителя Евграфа Васильевича Изуметнова об исчезнувшем древнем городе Вержавске.

В давние времена в Смоленском княжестве это был второй град после Смоленска – Вержавск. И земли вокруг него именовались Вержавляне Великие. Самую большую подать платили жители этих Вержавлян Великих – тысячу гривен серебра. Много это или мало? Корова стоила полгривны. Кобыла – гривну. «Значит?» – вопрошал этот тощий Евграф Васильевич с всклокоченными вихрами и расплеснувшимися по лицу в веснушках синими глазами, которые будто не умещались под круглыми стеклами очков с железными дужками. «Тыща кобыл!» – кричали поселковые умники. «А коров?» – «Две тыщи!» И тут начался шум-гам: это ж скоко свиней, овец, велосипедов, а то и мотоциклетов?! И даже не одна полуторка и, того и гляди, самолет? Или даже два, три самолета?!

Величие Вержавлян мгновенно было возведено в высшую степень несомненности. Глаза у ребят касплянской школы так и сияли. Полыхали они и у товарища учителя, который и сам в тот момент был похож на странного мальчишку-переростка в выцветшей красной косоворотке, армейских галифе, заправленных в сношенные, растрескавшиеся облезлые юфтевые сапоги. Его редкие усы топорщились, будто сотворены были из железной проволоки.

«Эти Вержавляне Великие сами были как княжество, – говорил он. – Девять погостов, входивших в эту волость, были раскиданы по рекам: Гобзе, Каспле, Западной Двине, Ельше, Мёже». И он тут же объяснял кому-то, воскликнувшему о кладбищах, что погосты – не кладбища, а центры, объединявшие несколько сел, деревень. «И каждый погост Вержавлян Великих платил князю Ростиславу в Смоленск, – продолжал он, – по сто гривен…» Тут же ему заметили, что получается тогда не тысяча, а девятьсот гривен, – ведь погостов-то было девять? «А Вержавск вы забыли?» – вопросил Евграф Васильевич. «А сколь платила Каспля?» – «Тоже сто». – «Сто кобыл?» – «Да». – «Двести коров?» – «Именно». – «Много… Но Каспля городом не состояла?» – «Нет. Городом наше село пробыло только два года по указу Екатерины Великой». – «Эхма! Чиво ж она так-то? Екатеринка-то?.. Были б мы теперь все хо-ро-жа-а-не». – «Все из-за происков фаворита царицы, Потемкина. Он же родом из-под Духовщины, – разъяснял Евграф Васильевич, – и упросил отобрать у Каспли статус города, а селу Духовщине отдать. Та так и поступила». – «Дурная баба! И фаворит дурак!» – «Ну, ну, ребята, полегче. Это все ж таки исторические личности, много сделавшие для страны, хотя и царской». – «Но Духовщина – какой город?! Срамота, а не город, все там занюханное, пыльное, куцее, куры и свиньи бродят по улицам! Речонка жидкая, жидовская какая-то, переплюнуть! – кричал, распаляясь, рыжий Михась, бывавший в соседней Духовщине. – А у нас: озеро богатое – раз, – говорил он, загибая грязные от каких-то домашних работ – может, с картошкой, может, с луком – пальцы. – Река – из варяг в греки текёт, и село вы́соко стоит, вольно».

Евграф Васильевич грозно блестел очками, топорщил рачьи усы, требовал прекратить черносотенные разговоры, не для того били по фронтам беляков с черными помыслами, чтобы теперь походя еврейскую нацию обижать. И продолжал свой рассказ о Вержавске.

Да, жил-был такой город на реке Гобзе, что означает «богатство». И город, и вся волость горя не мыкали, дань собирали с купцов, что ходили из моря Варяжского, то есть Балтийского, в море Греческое, то есть Черное, или в море Хвалынское, то есть Каспийское. Да и другую дань брали – с дебрей глухих, звериных, пчелиных, птичьих – Оковского леса, который простирался от Каспли и Гобзы до верховьев Волги, Днепра и Западной Двины с юга на север, и от Западной Двины до Вазузы и Вязьмы с запада на восток. Великий был лес. И дары давал изрядные: меха, мед, дубы, мясо. А в реках кишела стерлядь да форель и осетр, уж не говоря о судаке, щуке, соме, леще. «Да ну?! – тут же не поверили почти все мальчишки, бывшие, разумеется, с пеленок заядлыми рыбаками. – Стерлядь? Осетр?!» – «Именно так, товарищи рыбаки. Мне вот этими собственными глазами довелось читать статью „Ихтиофауна верховьев Днепра“, и среди прочих рыб, водящихся в Днепре на территории нашей области, там указаны и эти. И номер журнала „Вестник рыбопромышленности“ тот был еще дореволюционный, не помню уже, пятнадцатого или двенадцатого года. Вроде и недавно такое было, а все, повыловили стерлядей. Так вообразите себе, что в реках творилось при князе Ростиславе в двенадцатом веке!» У всех дух захватило. А учитель не успокаивался, рисовал картины того летописного Оковского невиданного леса, но как будто и виденные им самим: великие ели до неба, сосны как терема солнечные, дубы как вавилонские башни, а из дупел мед струится. Воск-то в цене был, не меньшей меда. Крестившаяся Русь, да и соседние христианские страны, в праздники и в будни по церквам жгли тыщи свечей. То же и Вержавск. Там были церкви. Город был обнесен дубовыми стенами – не подступишься. А еще и на моренной гряде город стоял, и с одной стороны озеро Поганое, с другой – Ржавец. Невдалеке течет речка Гобза, по ней ладьи ходили до реки Каспли, оттуда – в Западную Двину и дальше в Витебск, Полоцк, а то и в Ригу на Балтике. Торговать туда ходили вержавские купцы. Ну или в другую сторону – вверх по Каспле до нашего села и дальше волоком – в Днепр и в Смоленск, а то и сразу вниз до матери городов русских – Киева. Могли и по Западной Двине вверх пойти, а там волок на Волгу – и вниз, в Каспийское море, а там и хоть и в Персию за шелками да всякими пряностями и духами.

Строили вержавцы дивные терема, писали иконы, пели былины, разводили лошадей, выращивали сады, били варягов, гоняли литву по лесам, топили поляков и правили сообща, без князя, сами, собирали вече и решали, что да как.

Ребята внимали Евграфу Васильевичу, открыв рты. Умел он рассказывать. А уж про этот древний Вержавск – особенно.

Да, видно, это был славный град. Только как же это Смоленск стал центром области, а не Вержавск? Опять какой-нибудь фаворит помешал? Где он вообще сейчас? Никто о нем ничего не слышал. Евграф Васильевич как будто Америку для них открыл. Ведь речка Гобза не так и далеко от села Каспли…

Тут Евграф Васильевич помрачнел, наэлектризованные его усы поникли слегка. «Города этого уже нет, – сказал он. – Литва да поляки пожгли Вержавск и разорили дотла…» – «Литва!» – тут же закричали ребята с левого берега села, разделенного рекой на две части: правый берег с давних пор именовали литовским, а левый – русским, хотя уже давно на обоих берегах жили просто касплянцы. Ребята с правого берега в ответ только ухмылялись. «Тшш! – воскликнул учитель. – Это же давно случилось. В семнадцатом веке…» – «И город совсем-совсем пропал?» – «Да. Остались валы… Наверное, в земле что-то есть, должно быть. Мечи, черепки, наконечники, а то и клады», – убежденно проговорил Евграф Васильевич. «А вы там были?» Евграф Васильевич ответил не сразу, сдвинул брови и задумался, глядя в одну точку. Потом встряхнулся и ответил, что да, приходилось, когда гонялись за бароном Кышем.

Учитель окончил землемерное училище, но зачитывался книгами по истории и собирался поступать в археологический институт в Смоленске, да был призван в ряды РККА, после ранения демобилизовался и осел в Каспле, свел знакомство с директором школы, который, оценив его познания, и сосватал бывшего землемера на учительскую работу. Так вот, ранение он получил как раз на увалах между озерами Ржавец и Поганое, еще не подозревая, что эта гряда и есть детинец древнего города Вержавска. Воспоминание озарило его, когда он знакомился с трудами Ивана Ивановича Орловского, известного смоленского краеведа и историка, преподававшего в женском епархиальном училище и в свое время обучавшегося у самого Ключевского в Москве. Орловский, рассуждая о местонахождении таинственного Вержавска, предположил, что именно там, в поречских – а теперь демидовских, – лесах посреди двух озер город и стоял. И тут-то и полыхнуло сознание землемера Евграфа Изуметнова тем роковым выстрелом, разодравшим ему грудь горячим свинцом. Он там умирал, но и выжил.

…Эти подробности смогли узнать ребята, отправившиеся под предводительством землемера в экспедицию к древнему городу Вержавску. Решено было идти историческим водным путем, как чаще всего и ходили в те времена. Спуститься по реке до бывшего Поречья, переименованного в Демидов в честь погибшего от рук контры, жигаловской и кышевской, председателя Поречского уездного комитета РКП(б), а оттуда уже подниматься вверх по речке Гобзе – прямо к Вержавску, орошенному кровью учителя Евграфа Изуметнова.

Директор школы не знал, как ему относиться к этому предприятию, но, когда к экспедиции присоединились студенты археологи и историки из смоленского института, дал добро. Правда, позже выяснилось, что студенты отправятся в другое место, а именно на Гнездовские курганы в сосновом бору на Днепре, потому что туда прибывает экспедиция из Москвы. Но все же на третьем этапе к походу касплянских школьников, уже непосредственно на месте предполагаемого расположения древнего города, собирался подключиться археолог с двумя студентами. А из областного отдела по просвещению пришла приветственная телеграмма школьникам и директору школы, в которой сообщалось, что плавание по пути из варяг в греки к древнему городу Вержавску не сможет заменить и тысяча учебных часов по истории, и это будет наилучшим образом развивать ребят духовно и физически, а также служить делу воспитания настоящих патриотов молодой республики. Директор окончательно поверил своему шкрабу Изуметнову и начал всячески ему содействовать. Главным образом ему пришлось употребить свое влияние на родителей.

Но родители многих ребят разругались с Колумбом хреновым в обмотках, сиречь Евграфом Изуметновым, за то, что уводит в жаркую крестьянскую пору помощников; но некоторые ученики ослушались родителей и тайком пришли к отплытию с мешками, в коих была собрана нехитрая снедь: луковицы, сушеная рыба, буханка домашнего хлеба, крупа, соль, вареные яйца; для спанья прихватили кто овчину, кто простую дерюгу, кто войлок, а Сёма Игнатов взял пуховое одеяло и маленькую подушку. Не захотел повиноваться деду Дюрге и Арсений. Крут был старик, да и Арсений той же – жарковской – породы, сбежал, вооружившись рыболовными снастями. Лёвка Смароков, тот вообще дробовик принес – от медведей обороняться ну и дичь какую добыть. Евграф Васильевич тут же отправил его домой, сказав, что медведя они и так, стукоткой ложек по мискам отпугнут, а на пропитание будут добывать рыбу. Неожиданно много пришло девочек, но не в экспедицию, а только для проводов, как выяснилось. А в поход отпустили только троих. Их сразу назначили поварихами. Галку Тимашук подвез на пролетке личный водитель отца, районного следователя. Запряжен в пролетку был вороной на загляденье, словно из вороненой стали жеребец, с подстриженной гривой. На берегу стоял шум и гам, смеялись провожающие, лаяли собаки. Кто-то полез купаться. Евграф Васильевич в застиранной военной летней рубахе, галифе, в потертой суконной буденовке с отвернутыми ушами, с полевой кожаной сумкой-планшетом на боку, безумно сияя очками в железной оправе, отдавал команды, отгоняя провожающих от лодок, пробуя устроить перекличку, чтобы определить, все ли участники на местах. А этим участникам не терпелось поскорее отчалить и устремиться вперед, в неизвестность, в бесконечную древность, в глубине коей таится град Вержавск с теремами, церквами, персидскими тканями… ну то есть одно только место града, земля, на коей он стоял, но земля, хранящая дирхемы и серебряные гривны, варяжские мечи и литовские доспехи.

И наконец погрузили походный скарб на четыре лодки, именуемые, разумеется, ладьями, и отчалили там, где просторное озеро Каспля начинает сужаться и превращаться в речку Касплю, огибая древний холм с краснокирпичной Казанской церковью, в тот год еще действующей.

Первая лодка пошла, приминая желтые кувшинки, по этому следу за ней двинулась вторая, следом и другие. Евграф Васильевич капитаном первой лодки и впередсмотрящим назначил Илью Жемчужного, конечно, кого же еще, своего верного визиря, то бишь комиссара, во всем подражавшего учителю, даже очки носившего точно такие же, круглые, в железной оправе, и планшет, собственноручно сшитый из голенищ старых сапог, правда, кирзовых, а не кожаных, ну да ничего, должна же сумка подчиненного чем-то отличаться от таковой же командирской. Вообще-то фамилия у Ильи была другая – Кузеньков. Но в детстве кто-то сказал ему, что в ракушках-перловицах есть жемчуг и можно забогатеть. И Кузеньков принялся за дело: чуть свободная минута летом – и он на реке, ныряет до посинения, вылавливает перловицы, похожие на клювы каких-то древних воронов, выбрасывает их на берег, а потом, высунув язык, раскрывает створки, смотрит, ковыряет речную животину, как однажды, застав его за этим занятием, изрек дед Пашка. Сеньку Илья тоже вывел на добычу. У них так уж заведено было: на дерюжных крылах летать – вдвоем, что еще делать – тоже вдвоем, иногда с Анькой, если привяжется. Вот и ловцами жемчуга они стали вдвоем. Их одно время так и звали. Сначала думали, они жрут перловиц, их ведь можно варить, потом поджаривать на угольях. Но нет, выследили, что не жрут, а только колупаются, чего-то ищут. Увязалась за ними и Анька. Они ей рассказали, что да как, и у нее жемчуга в глазах засверкали, тоже пошла нырять. Но в перловицах была только противная серебристая слизь, если мясо вычистить, и все. А Илья и говорил, что эта слизь – зарождающиеся жемчуга. Просто им никак не попадутся раковины с уже вызревшим жемчугом. Может, кто-то все время их опережает. И неизвестно, сколько бы это продолжалось, если бы Анька не проболталась своему папаше, сиречь батюшке Роману, про их разыскания. Он рассмеялся и открыл ей истину: перловица не жемчужница. Они похожи, но жемчужницы крупнее и водятся в речках северных. Анька тут же огорошила этим сообщением ребят… И видно, проболталась своим подружкам. Тут уже все узнали тайну ныряний и сразу прозвали Илью Жемчужным, а Аньку Перловицей. Хотя это и было несправедливо. И Анька обижалась. Ведь, скорее, ее нужно звать Жемчужной, она же открыла им глаза. Ну а у Сеньки кличка уже и так была.

Капитаном второй лодки он и был: Сенька Дерюжные Крылья. Третьей – Левка Смароков. И у четвертой был капитан, хотя на ней ведь находился и сам учитель, но уж ежели с чьего-то острого языка слетел «Колумб в обмотках», то и был он Адмиралом этого флота. А сапоги свои юфтевые учитель и вправду не взял, довольствуясь хорошими лаптями, и всем эту обувку рекомендовал: прямо в воде можно ходить, и все выливается, на солнце лапти вмиг высыхают, а обмотки можно и у костра высушить. Илья Кузеньков, разумеется, учителя не посмел ослушаться, лапти и обул. Еще двое-трое ребят тоже в лаптях пришли, но не по рекомендации, а из крайней бедности. Остальные были босые. Анька Перловица в ботинках-румынках на высокой шнуровке явилась, походной обувки в ее поповском доме не нашлось; и штанов ей не дал батька, бывший поп, велел плыть в черной юбке, кофте да еще и в темном платке. И мальчишки ей земные поклоны били и крестились, пока Евграф Васильевич не окоротил. А она не обижалась, смеялась и потчевала их дурнями. У Ани легкое было сердце, как говорил Евграф Васильевич.