Kitobni o'qish: «Время пыльцы»

© Штайн О. А., 2016

Вечный октябрь

В этом городе часы без стрелок, а колокола без языков. Октябрь остановился в преклонном возрасте с проплешиной из почерневших листьев, скрипом в суставах, пустым ветром в голосе и понурым взглядом прибитой травы. Октябрь не умирал и не воскресал, жил в этом городе семь месяцев из двенадцати в году. Горожане ждали снега, сияния, света, блеска, но спасались кофеином, работали взбивателями подушек, вытряхивая из них крупу, веснушки, облака, шишки, слёзы, улыбки, овёс, ноты, пралине, хвою и кофейные зёрна.

Сон как пруд разливался и топил в солёных слезах дороги и трамвайные пути. По одному из таких путей шёл трамвай, раздвигая чугунным весом волны цвета корицы.

Была октябрьская суббота. Народу в трамвае казалось много, но мы с отцом сидели торжественные. На нём был серый костюм и светлая рубашка. Галстуков он не носил. В шкафу висела пара штук, подаренных к 23 февраля. Как много веснушек высыпало на его лице, словно он вернулся в детство и отнял у меня юность. Наверное, кто-то встряхнул подушку с уходящим сном прямо ему на лицо, потому что на белый воротник моего платья попал только овёс.

Дядя Веня подошёл с игольчатыми и морозно-холодными астрами. И смотрит, и смотрит на нас по-доброму дядя Веня. Опухшее от многогодовой водки лицо и всегда взъерошенные, словно астры, волосы. Лепестки посыпались трамвайными билетами к нашим ногам.

Дядя Саша пришёл молодой. Красивое свежее лицо и кудрявый электрический шнур висит из кармана брюк. Забыл электрическую бритву выключить. Спешил сорвать упругие гладиолусы. Не люблю гладиолусы. Гордые без повода и амбиций. Впрочем, впереди октябрь, а значит, время гладиолусов прошло.

Взглянула на себя, в ситцевом кружевном платье. Не люблю кружева, зачем же так много кружев? Вслушиваюсь в разговоры. Говорят на каком-то птичьем языке, ничего не понимаю. Может книгу почитать? Передо мной книга девочки с красными гвоздиками в руках. Вот гвоздики люблю, они пахнут победой. Что за книга и почему лицо девочки так знакомо? Вера, да, Вера … или не Вера. А книга какая? Библия. Вера, ты же никогда не читала Библию?!

Ещё одна девочка, с шариками в трамвае. Шарики прыгают по головам. Все недовольны, но не ругаются. «Папа, куда мы едем?» Тоже не слышит. Сколько вопросов я задала тебе за все годы, а ты их не услышал. «Женщина, куда мы едем?» – спрашиваю грустную даму с пышными, как её бедра, георгинами. «Смотрите, мне показалось, она… нет, показалось», – грустно говорила женщина другим. Похожа на грустное пирожное, что растеклось в красках и уже не будет съедено… Как оно называется. «Пап, как оно называется, пирожное?» – снова не ответил, даже головы не повернул. Больше не буду спрашивать.

А этот толкается, пробивается, протиснулся к нам и смотрит. Так смотреть неприлично. Цветы брось, мы что, из оранжереи едем? Сколько можно смотреть, может у меня на лице показывают мультфильм? И почему молчат? Какое-то чёрно-белое кино без звука.

Вдруг трамвай остановился. Все стали выходить. Я тоже поднялась, сбросила цветы с колен и овёс с воротника, вспомнила, что пирожное называется «Мадлен», и, наконец, услышала: «Не заколачивайте дверь, она выходит!» И я спрыгнула. Кто-то стряхнул подушку. Посыпался белый чеснок, крупный рис и много фотографий с могильных плит. Последние горсти земли брошены на уходящий по воде трамвай с немой фотографией отца. Он ушёл в вечный октябрь.

Время пыльцы

Он любил убегать далеко от дома. С тех пор, как мать прыгнула с моста в реку и явилась ему холодной русалкой, которую, с покрытым газовой тканью лицом, несли в последний путь крестьяне, он часто убегал на кладбище. С другой маленькой девочкой они приподнимали железную решётку и пролазили в склеп. Стоя под сводами храма усопших, мрачной, влажной от слёз родственников, прохладной каменной клетке, он чувствовал себя ближе к матери. Смотрел на майскую густую изумрудную зелень больших деревьев и не верил тому, что видел.

Всё плыло за решёткой склепа от тёплого солнечного дневного света и пыльцы. Это было время пыльцы. Она плясала в подвенечном платье мазурку, прикрывая лицо фатой, и превращая в галлюцинацию весь мир за решёткой.

Пыльца как солнечной пылью охристой газовой тканью покрывала лицо мира. Она его преломляла и искажала, будто мир прыгнул с моста в воду, и даже водомерки, с легкостью преодолевая водную гладь, цеплялись за узелки нитей и падали в еле уловимую и качающуюся поверхность сна. Время пыльцы – волнующаяся белая тюль в спальне с открытым окном у моря.

Время пыльцы осыпало сусальным золотом женщин Климта, благословляя их поцелуи, покрывала своим семенем тёмные пруды, разродившиеся лилиями, кувшинками и ряской. Время пыльцы разрешало зажмуриться наяву и открывать глаза во сне или склепе.

Однажды он вырос, вышел из склепа и догнал время пыльцы. Он бежал за ним повсюду. Воспевал империю света, изображал ночной пейзаж под голубым дневным небом. Он искал пыльцу в невидимом и не верил видимому, твердя, что это – не яблоко, а это – не трубка. И только людей он писал без лиц: фиалки, розы, яблоки, облака, покрывало, затылок, лампочка… но никогда лицо.

Охристая пыльца была проницательна. Он писал птицу с модели яйца, пейзажи с потерянным жокеем в роще с деревьями без лица и с прожилками нервных окончаний высохших листьев.

Он не писал предметов, а только образы, ведь в мире платоновских идей зародилась золотая загорняя пыльца. Божья гостиная с солнечным светом под ночным небом создавала пространство его картин в виде шахматной доски или нотной партитуры, которых он так опасался. Сложилась система координат, где точка не желала продлевать себя в луч или отрезок.

Он почти не выезжал из собственного мира. Однажды женщина его жизни уговорила съездить в Голландию, на выставку мастера чёрного цвета в живописи. У входа в музей он объявил, что его собачка Лулу не желает смотреть картины этого художника. Увидев в Гизе пирамиды Хеопса, он сказал: «Да-а, это примерно то, чего я ожидал».

Его птицы в виде листьев летали в мире пыльцы, луна восходила на фоне серебра, освободитель садился отдохнуть, подытожив: «И это хорошо». В его чемодане мелкие, звенящие, тонкие, как струна, серебряные кружевные листья, которыми посыпают головы людей в котелках вместо седого пепла в знак плача. Люди в котелках никогда не попадут в мир пыльцы, а только в Голконду или на сбор винограда.

Сам он стал голубем из облаков, кораблём из воды, так и не сняв фаты с лица мира. На аскетично-серую могильную плиту Схарбекского кладбища с надписью «Rene Magritte (1898–1967) Georgette Berger (1901–1986)» падает золотая пыльца. Он разделил могильную плиту, жизнь, время до и после ухода единственной женщины с неприкрытым лицом, сорвав с холста материнскую материю прыжка с моста в реку.

Его звали Лазарь

«Недалеко от Иерусалима было селение, называемое Вифания. Там жил Лазарь. Лазарь услышал воззвание Иисуса и вышел к нему, обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами»¹.

Лазарь – с еврейского «Бог мне помог». Он родился в 1893-м, в бедной еврейской семье с тринадцатью детьми. В этот год Храм Христа Спасителя в память о павших в Отечественной войне 1812 года отмечал десять лет с момента освящения.

Отец его, Моисей, поставлял скот на бойни Киева. Сам он с 14 лет работал сапожником и палачом. В его революционной карьере есть свои рекорды: как-то он подписал список на казнь 36 000 человек. Он стал одним из авторитетных и страшных людей страны. Его имя носил московский метрополитен.

Притча Иисуса: «Один человек жил богато, но неправедно, другой бедно, но праведно»². В праведности своей жизни он не сомневался. Лично взял под контроль процесс уничтожения Храма Христа Спасителя.

После принятия решения на заседании ВКПб и резолюции Комитета по делам культа с Храма смывали позолоту, раскалывали мраморные горельефы, дробили порфирные колонны, стальными тросами стаскивали при помощи тракторов кресты. Готовили к казни.

Взрывом Лазарь руководил лично. Две мощные волны 5 декабря 1931 года… и полтора года разборки руин. Он не услышал воззвания Иисуса, получив в стране имя «железный Лазарь».

На месте Храма должны были построить Дворец Советов с 75-метровой статуей Ленина. В 1960-м в заложенный фундамент залили открытый бассейн «Москва». Дионисийское торжественно наращивало мышцы под волной искусственного хлорного исторического беспамятства.

В 1961-м Лазаря исключили из партии, которой он служил всю жизнь. Оставшиеся тридцать лет он прожил в забвении и затворничестве на Фрунзенской набережной в Москве.

Раскаяния или покаяния от наркома, члена Политбюро ЦК ВКПб Лазаря Моисеевича Кагановича никто не услышал. Он заложил фундамент Храма Страны Советов в 1917- м, снося и взрывая на пути другие храмы и жизни, и умер в год взрыва Храма Страны Советов в 1991-м вместе со своей страной.

Он прожил 97 лет и был похоронен на Новодевичьем кладбище в Москве. На православных кладбищах сладко пахнет медуницей, ландышами, шиповником, жасмином и земляникой. Папоротники на могилах взрываются вверх с силой зачатия жизни и воскрешения. Деревянные, металлические и каменные кресты ласково наблюдают за копошащимися птицами и не видят его, обвитого по рукам и ногам погребальными пеленами. Наверное, снова Бог ему помог, ведь его звали Лазарь.

Деревянная лошадка

На дворе стояла мягкая красно-жёлтая осень. Ёжики сложили свои простынки, насушили яблочных семечек для длинных зимних вечеров, нагрызли яблочных долек для тёплых чаепитий.

Ветки хрустели в саду, листья шептали бегающим муравьям, чтобы несли их аккуратнее, и только старый деревянный Дом вздыхал, потому что люди из него выехали, и смех не щекотал больше стёкол его окон. Рёбра брёвен стали пошатываться, горло веранды покрыла ангинная плесень, а в пальчиках лестницы стал проглядывать ядовито-циничный мох. Дом кряхтел и мечтал о перерождении в тысячи деревянных игрушечных лошадок. Он будет рассыпан как карамельки по карманам смеющихся детей.

В этой полудрёме Дом осел ещё на четверть бревна, крыша стала рушиться, так как чердачные тайны перекрыли клапаны волнения. Пыльные лёгкие с мешками сухой сладкой лесной малины, избитым медным тазиком и серебряной стружкой фотографий стали иссыхать. Дом трещал. В нём жили только крысы, но после разговорчивых детей Дом их не любил, потому что много суетились и прыгали.

Снос Дома совпал с днём осеннего равноденствия. В этот равный и полный как стакан компота день Дом репетировал цокот лошадки. Народ с ближайших улиц набежал поглазеть на снос. Дом улыбался: лошадки ему снились.

Как во сне, к нему бежала девочка, которая его любила. Раньше она рисовала и фотографировала его, лазила на чердак и прыгала с крыши, обнимала печку и щекотала стёкла своим смехом. «Купи лошадку или деревянную лопатку», – подмигнул ей Дом, но в этот момент из него стаей побежали крысы. Их бег напоминал ныряние дельфинов на морских волнах. И только один юный Крыс остановился и оглянулся, он так любил спать на чердаке в запахе сладкой малины и сухарей.

Кувалда с ядром разогналась и стукнула Дом в правый бок. Крыс встретился взглядом с девочкой. Удары рушили Дом. Запахи и сны из него взвились в тёмное преддождевое облако.

Девочка и Крыс сидели на лавочке спиной к разрушенному Дому. Клюквенная горечь покрыла их лица. Они слушали падающие звуки, смотрели на красно-жёлтые листья. Сгорбленные спины и грустный взгляд делал их соратниками. Они мечтали, как на Рождество купят деревянную лошадку или лопатку, всё равно на букву «л».

Поколение всадников

Он был из сословия всадников, его новое поколение. Цезарю желал почестей, за Помпея был готов умереть, но дороже всего для него было отечество.

Помпея предательски убили в 48 году до н. э., после сражения с Цезарем. Цезаря предательски убили в 44 году до н. э., перед началом заседания Сената. Алгоритм короткого полёта, вертикаль сора и горизонталь мусора в политике развивали эпистолярный и эпиграммный стиль его последующей эпитафии.

Ему казалось, что он вышивает гранью – золотой прядёной нитью на сердечнике из волнообразно-витой нити. Письма, заговоры, сражения, встречи, речи, поражения. Его первое публичное выступление 81 года до н. э. привело к его гонению диктатором Суллой.

Ему казалось, что он вышивает канительно-тонкой битью – сплющенной проволокой, завитой в спираль. Его избирают консулом в 63 году до н. э. в соперничестве с Катилиной.

Ему казалось, что он вышивает синельно-шёлковой или шерстяной нитью – шнуром с бархатным ворсом. Цезарь простил его после поражения Помпея.

Ему казалось, что он построит храм в честь умершей дочери, – саженье жемчуга по бели, так чисто в намерениях. К власти пришёл Октавиан, был оглашён список врагов народа. Его убили в 43 году до н. э.

Язык из отрубленной головы Цицерона стал подушкой для булавок и иголок жены Октавиана Фульвии. Ей казалось, что она вышивает.

Варенье из померанцев

Они любили варить варенье из померанцев, собирать мёд с фацелии, называть овраги «верхами», а пирожки «выдохами». Семейный повар флейтист Никола Румянцев надувал начинённые вареньем пирожки воздухом с углов, исполняя очередную музыкальную партию.

Он жил рядом с екатерининским трактом и железной дорогой. К дому и от дома. Поезда вёрстами алых шарфов накручивали на чугунные колёса его жизнь и судьбы его героев.

Станция Козлова Засека, 206 км от Москвы. Первый паровоз там гордо появился 5 ноября 1867 года. Свист, змеиное шипение и искры из труб позволили ему сказать, что ведомство путей сообщения принадлежит самому дьяволу. На Козловой Засеке он забирал почту и встречал гостей и царские поезда.

А дома вместе с Николаем Румянцевым жена Софья, урождённая Берс, готовили к Рождеству Анковский пирог по родительскому рецепту, с начинкой из взбитого с цедрой лимона масла. Они неспешно гуляли в Ореховой аллее, слыша отзвук заведённых от 1867 года часов, спешащих к ужину.

Станция Лазарево, 237 км от Москвы. Его поездки к брату в Пирогово. Под стрекотание колёс он мечтал побывать на окраине мира, верил, что Южная Америка станет самой прелестной страной, а Северная примет его как уважаемого гостя канадских духоборцев. Мечтал о путешествии через Средиземное и Чёрное море. Чувство экзистенциальной бездомности подпитывалось крайним постоянством домашнего уклада.

В 6–7 утра – чай или кофе, в 13 – неизменный на протяжении всей жизни завтрак из овсяной каши, яиц и простокваши, обед и чай при свечах с домашним вареньем. Секрет семейного варенья заключался во вкраплении в крыжовенное или яблочное варенье лимона или ванили. В парке Клины деревья высаживались клинышком.

Станцию Скуратово, 284 км от Москвы, он проезжал по пути в своё имение Никольское-Вяземское. Блеск рельсов напоминал ему гильотину с красной дорожкой для женщин благородного происхождения, поэтому железную дорогу он назвал «горделивой чугункой». Свист пара напоминал дуэль скрипки и фортепиано в бетховенском опусе № 47, сонаты для скрипки № 9 («Крейцеровой»).

В новых странах он жадно поглощал музеи, завтраки, выставки, званые ужины и традиции. Во Франции слушал лекции в Сорбонне, смотрел полотна Рембрандта и Мурильо в Лувре, гулял по резиденции, где Бонапарт отказался от престола.

В Европе поезда топили углём, а в России дровами, поэтому на обратном пересечении границы, запах затопленной печи возвращал домой. Дома именинный сливочный пудинг обливали ромом, поджигали и вносили в гостиную, запивая самодельной померанцевой настойкой цвета позднего прозрачного августовского листа из «Берёзового прешпекта». Повар Николай 28 августа в честь дня рождения хозяина напился и снова вымаливал прощения у хозяйки усадьбы, которой пришлось встать за плиту самолично.

Со станции Щёкино, 218 км от Москвы, в 6 утра 28 октября 1910 года вместе с семейным врачом Душаном Петровичем Маковицким он сел в тёмный поезд своей жизни, поезд № 9, в котором, как в Крейцеровой сонате, боролись скрипичная партия жизни и фортепианная партия смерти. Скрипичная исполнялась им, а фортепианная – выше.

Когда-то в Германии он влюбился в «Сикстинскую мадонну» Рафаэля, в мраморные рельефы берлинского Пергамского алтаря, веймарские дорожки фахверковых домиков времён Гёте и Шиллера, оперу Моцарта «Волшебная флейта», где дирижировал сам Ференц Лист!

Дома «волшебной флейтой» дирижировал повар Николай Румянцев: яичница выпускная с шампиньонами и укропом; яйца в томате и всмятку. В 50 лет он стал сдержанным вегетарианцем и раскованным сладкоежкой. Когда жена с детьми уезжали в московское имение, ему доставался большой запас фиников, овсянки и кофе. Он варил кофе и рассматривал географические карты, хранящиеся дома в большом количестве, вспоминал Рим, раскопки в Помпее, Café Greco, где бывал Гоголь, и мастерские художников. Втайне он мечтал жить, умереть и быть похороненным как простой странник, без креста, памятника и имени.

На станции Астапово 31 октября 1910 года он сошёл с поезда больной и через 7 дней умер. 8 ноября 1910 года тело Льва Николаевича Толстого траурный кортеж сопровождал до дома в Ясной Поляне – усадьбе, где так много светлого ясеня. Часы в его комнате остановили в 06: 05. Железная дорога передала его тело дому, в котором так любили варить варенье из померанцев.