Kitobni o'qish: «Океан и небо»

До прилива

Не надышалась еще тобой, постой!

Мне бы глоток

и горсть,

чтобы потом с собой.

А столетий пение под рукой

пульсом,

и по артериям бьёт всё чаще.

Только бы тише —

вырваться из морей;

только бы выше

и легкие до предела.

Задержаться бы в этом,

остаться морской волной

до прилива;

и мелкой галькой

щекотать твою кожу,

пока

не окажемся

под водой.

Море, которое лечит

Ночь выбивает пропасть меж тел, плечей,

Словно душой раздет и разбит. Ничей,

Рвёшься безумной чайкой, а до костей

Дождь пробирает до горечи, мыслеразрядом.

И обжигает нутро до последних вен,

Что выдыхаешь потом ртом остатки пен

Боли. Без стали сжаться под тяжестью стен

Крохотной спичкой, строчкой, свечой, но рядом.

А оглушительно-гулкий весь шар земной

Спрячет усталые плечи под тонкой мглой,

Спрячет усталые веки – вокзальной тьмой,

И все мои осколки в замерзших лицах

Оставит, не поправляя края и то,

Что обрушает потоками сверху в тон

Твоего голоса, проблеска тёплых волн,

Словно подобное море способно лечить нас.

Родинки (подпись морей)

Время кудри вертит посохом

У причала волне морской.

Мы сердца вытираем досуха,

И бросаем опять в прибой.

Мы – сожженные мачты. Ворохом

Оседает к ступням зола.

Мы друг друга ровняем порохом,

Под сплетением зеркала

Разбивая. И глохнут датчики.

Не отыщешь. Шум якорей…

У ключицы, на шее значится

Только подпись одних морей.

Пена

Ветер рождается в сумраке

прикосновением,

за берегами пролива

илом у стоп.

Я разбиваюсь о гальку

пеной

и слышу,

как меня не стаёт,

у раздетых

ног.

Мои корабли

Соль, горечь морей, щекочут рецепторы.

Мне же съеденной шхуной приливами, быть.

Эскорты морями затоплены. Где бы ни плыть,

опущены якоря, и воплями

приходят шторма: намеренно мерзнуть и стыть.

Горечь пен морей… Мы подклеены скобами.

И привыкаем к ней с бирками:  «Битый корабль».

Снова по праву растрачены старые поводы:

только б декабрь, беспомощными побыть.

Что ж… Впитывать гавани стойкие ароматы

я научилась, чтобы их запоминать.

Мои корабли уплывают опять крылаты.

А я буду жить, пока буду их

ощущать.

Океан и небо

В своем спокойствии океан, усмиряя волны, хранит свои глубокие воспоминания: о тебе, о мире и о небе. Полным дыханием слышится вечность в глубинах вод, пока ты спишь и пока не ведаешь, что океан всегда отражает цвет и характер неба. А небо же, в свою очередь, учится черпать весеннюю тишину из его ласковых волн. Бурям же остается вести по планете, как в карманах, запыхавшегося почтальона, только один его шепот, только одну весточку о том, что тяжёлые тучи скоро рассеются в объятиях солнечных лучей.

А небо и океан, не определяя своего бесконечного времени, повесят на плечах один цвет лазоревых улыбок, растворяя в своей бескрайней сущности такую далекую и такую недосягаемую полосу горизонта, которая не перестает гореть на твоих губах.

Вынырнуть бы

Скорее вынырнуть бы… Однако,

с места не сдвинется, пока

дна песчаного не коснется рука.

Меняется окружение: «Что ты?! Просто вода!»

Десятый понедельник, пятнадцатая среда

всё еще там.

Скорее вынырнуть бы… Нет, еще не пора —

ей кажется.

Пусть будет небо

любого цвета:

от ярко-желтого до серо-голубого, она

всё ещё тонет. Тонет и тонет, сама уже как вода,

объятая глубиной.

Через толщи

даже солнце,

как маленькое пятно, c пятак.

Её города – рельефы чужие.

Вдыхать уже перестала, как

пятнадцать меняющих сред.

Хоть и вся атмосфера —

пособие, вроде, как лучше обидеть, солгав.

А ей… Ей нравится в нём тонуть, как в море,

без измерения лет.

И не важно, какой рассвет,

да, и небо любого цвета:

от ярко-желтого до серо-голубого там.

Она все еще тонет и тонет в нем,

как и всегда. И вынырнуть бы,

да только единое всё для неё здесь,

и даже душа

на двоих.

Река

Отражение мокрых линз

безысходностью обожжёт

веко, скулы, ключицу, рот,

с неба горечью тонкой вниз

стечет.

В обезвоженных венах рек

я тобой пропитаю край,

окрыленного ветра стай,

обронивших на землю снег,

вдыхай.

Чтобы я опрокинув ось

перепутанных плоскостей,

стылых , быстролетящих дней,

прорастала рекой насквозь,

твоeй.

09.05.2016

Аквариум

Я, как тяжелый камень, что скоро в глубь

Моря. Прозрачна гладь, и там столько глыб,

Сколько пузатый город – чуть мал и глуп,

Серой гортанью твоих поглотил бы рыб.

Словно огромный крейсер опустошён

Кем-то еще по осени. Нет улик.

Я же у стёкол нем, без тебя смешон,

Видимо и поэтому стал безлик.

24.12.2016

Маяк

Я – маяк и в ночи мой голос сильнее волн,

Что без слов под собою гордые корабли

Погребают на дне городами. Там целый полк.

Океан их глотает не мешкая, как рубли.

Я – маяк и мне ноги хлещет ознобом лёд.

Я совсем одинок. Бей горечью по плечу,

Не ослабну ничуть. Век идёт, а суда вперед

Уплывают. Но я вё равно им свечу, кричу.

Я – маяк и в ночи мой голос сильнее бурь.

Но живу на границе неба. Там бездн приют.

Жгу и жду, только солнце болью горит во лбу,

Ведь твои корабли по-прежнему не плывут.

Февраль, 2017

Циклон

Надо совсем немного света, чтобы увидеть всю глубину глаз. Считывая внутренним датчиком в промежутках между ударами сердца, именно, ту тишину, которая и насыщает тебя его тихим присутствием.  Окрыленная существованием какого-то сверхмассивного влияния другой души, твоя, просто слушает, без ненужных, чужих усилий, силу надвигающегося циклона. И надо совсем немного времени, чтобы научиться чувствовать все грани в тёплых оттенках.

Ведь любой циклон – это не приговор. Синоптики тоже ошибаются.

Атмосферные слои

И вот рассыпаются последние атмосферные слои.

А дальше забудутся даже самые малейшие упоминания о них.

Забудутся даже самые малейшие упоминания о тебе.

Ты один из тех, кого, как будто, и не было внутри них. Никогда.

А они ещё миллионы лет будут, как приклеенные на земле,

с тобой или без тебя.

Ты улетишь… Звезды впереди.

Ничего не измениться снаружи или внутри в их структуре.

Зато ты будешь нуждаться в них всегда. Как не кляни.

И в самых мельчайших каплях

пытаясь поймать хоть чуточку себя,

ты всегда будешь находить намного больше ощущений, чувств и жизни.

Больше чем там, где невесомо и холодно.

Клавиши

Солнце путается в волосах,

и день

на радужке

приобретает немыслимый силуэт,

будто, город – уже не город,

а явный, точный

сон, воссозданный

вместо бетонных стен, тем

дыханием клавиш,

которые ты впускаешь;

и после, они живут в тебе,

а после, и ты

живешь

в них.

* * *

Когда города осядут на пальцах рук,

и сложатся, как цветы из бумажных стен;

время сгорев, растеряет всю важность сцен

прошлого, нам оставляя тепло губ.

* * *

Если мир остаётся в грамме

до спасения / одиночества,

до последней строки, как в точности,

надо мной, умирая день,

бы неистово жёг и все почести,

и все прочерки глав,и все горести;

только в этой никчёмной повести

не хватило на это

сил.

Всё кругом остаётся в гамме,

что берут у рассвета зимы,

чтоб мудры и неотразимы

мы слетали по новой вниз;

где над бездной отлажен

счетчик:

где и как нам поставить

прочерк,

где и сколько смолчать.

И точек

ровно столько,

мол, ты здесь был.

Ровно столько потом

живу.

Счастье живёт в тебе

Счастье живёт в тебе  всегда,

и ты носишь его в кармане

пиджака,

платья, джемпера, джинс; и вспех, да,

по забывчивости,

и занятости суетливого чудака,

что пытается всё успеть

меж вселенских игр;

в которые вовлечен

каждый

из нас,

рискующий в раз, под призмой

устойчивых стереотипов

забыть об этом.

Но счастье хранится всегда

с тобой, неизменно лёгкое и родное,

как огромные невесомые облака, —

целая вселенная теплится между ребер;

маленькая оторванная фольга,

смятая, как комок,

только светится и несёт

тепло в себе,

и еще миллионы галактик,

и еще миллионы солнц,

и еще миллионы морей.

Маленькое солнце

Они стояли и молчали.

А ночь нежно таяла в лунном свете,

растворяя в себе все их мысли, действия и желания.

А звезды мерцали необычайно красиво,

не так как обычно, не так как всегда.

Казалось, в своей загадочности, они прячут что-то;

что-то крохотное и светлое,

больше похожее на улыбку маленького солнца.

А дотронься пальцем, и кажется, ты сам станешь им,

сам станешь солнцем,

звеня и раскачиваясь среди множества таких же.

И, кажется, даже потом на сломе тысячелетий

будут проскальзывать тихие отзвуки, раскачивающихся звезд,

больше похожих на улыбки маленьких солнц.

* * *

Чтобы проснуться – кружка зелёного чая; невзначай им

улыбнуться, расцвести – это даже проще,

чем глаза открыть;

и поверить, что мир – это нить, всего лишь, нить,

несуществующих связок ключей и дверей

между нами.

Мы веками друг друга теряли в глуби лабиринта

новых судеб и находили.

Мы все таки находили, что свет всем данный,

в наших венах течет изначально,

как пульс, как данность;

словно мы изначально вместе и все пределы

во вселенной пронизаны песнями душ. И вся высь

их бескрайняя, так безраздельна. Мы в том обороте,

в каждом новом, по веку.

Проснись, наконец!

Проснись!

Софит

Этот день из чужого бокала и чашка кофе

до безумия поглощают все резонансы,

без раздумий, да, и погружая меня: тех глаз бы

мне еще напоследок бушующий океан

ощутить, вылезая из тонущей оболочки.

Только это не соизмеримо уже, на клочья

разлетается день из чашки, как сто зеркал.

Даже кофе уже не содержит в себе тех свойств,

даже лето и то, не имеет того тепла:

будто город – одна планета «Зола и мгла»,

словно после не осень, а груды кругом стекла

под ногами. И их предстоит еще обойти.

Да, и что же потом? Все так крутится, мельтешит

и мгновения, словно кадры в немом кино

пробегают. В груди остается один софит,

сотни солнц затмевая, ни холодно, ни темно.

Я не знаю, как он разгорается и влечет

за собой все улыбки, посланиями души.

Я не знаю, как это случается в днях, их счет,

просто это еще один повод к тебе

спешить.

Четыре утра

Четыре утра. И едва еще утро щурится,

не расправившись,

раскуривая над крышами, со двора,

над полупустыми вагонами, от моста,

еще четыре таких же, огнем рассвет.

А свет от него отражается и плывет,

как пьяные и влюбленные мотыльки.

Под небосвод, города обнимая

и улицы,

и горизонт,

и даже,

до тебя достает,

и даже,

до меня, -

как последний.

И кажется, что сегодня наверняка,

развернется запутанная, потерянная строка;

одно еще слово, слог и твоя рука -

и ничего не стоит уже дороже.

И кажется, что сегодня наверняка,

мир станет выше, чище, как облака,

и мой внутренний, нескончаемый монолог

не останется брошенным, не прочитанным и забытым,

в этой кажущейся ненужности стрел и боли.

Ведь каждый волен,

и сам себе света живой исток,

как глоток у рассвета

над крышами

со двора.

Четыре утра. А ты

улыбнешься

непременно,

и сквозь города,

я отвечу тебе,

отвечу

наверняка.

Небо над нами

Ночь стекает по стеклам, карнизам, тая;

Бьет по рукам и по венам пускает ток.

Я безвозвратно блокнотами жгу, врастаю

Под запятыми, и солнцами между строк.

Небо над нами устало роняет зимы

Прикосновением марта и февраля.

Утро в ладони теплее рассвета. И мы

Все таки пойманы в сети календаря.

Небо над нами – до дрожи безмолвные грани,

Густо вплетаются в волосы вместо лент.

Тысячи солнц твоих льются – хватаю глотками,

Чтоб ощущать каждой клеточкой этот свет.

Чтобы потом по карнизам и стёклам, тая

Ночь стекала, пуская по венам ток.

Небо над нами одно. Безвозвратно врастаю

Под запятыми, и солнцами между строк.

Гравитация

Ритм

твоих

планет

неудержим.

И гравитация

силы неимоверной,

звездам моим

темным, давно погасшим

без приговора

на «Самосгорание»,

вверена;

наверное,

чтобы просто

существовать им;

вверена,

чтобы просто

не рассыпаться.

Я везде нахожу тебя

Я везде нахожу тебя: возле

переулка; за стеклами птицы

так стучат; между буквами проз, ли

обгорающих стихотворений,

где меньше рвений,

чтобы встраиваться и не злиться,

в условиях жизни,

чтобы в ней проливаться рассветами.

Меньше мнений

остается меж буквами проз, ли

стихотворений;

что врываются сразу,

как я нахожу тебя, возле

переулка, стены´, в телефоне,

в своих мыслях летающих

на очередном

пантеоне.

Даже в каждом чужом прохожем

немного; а мне же

та и музыка не оставляет и шанса, вовсе,

чтобы там на диез

не находить.

Похоже

это зарезервировано

всеми из струн.

Я везде нахожу тебя,

жду тебя выдохом лун.

Я везде нахожу тебя,

значит

ты есть

во мне.

Сердца семи октав

Тебе и прочим пророчат все на затишье

Быть первым из тех, кто слег и поник, и стих.

А ты убегаешь в даль не теряя крыши,

И проигрыша не приветствуешь – цел и лих.

Ворвётся без стука глух, обрывая перья,

Клокочущий ветер, крылья в пылу сломав;

Там стужа бесчинствует, болью танцует. Верь я

Тебя согреваю

сердцами

семи

октав.

Провода обрываются

Дым. Провода обрываются разом. С ног,

Все выгорает, плавится и искрит.

Я не дышу. И воем одной из строк,

Мир проливается криками от обид.

К черту мосты: все так пусто. Там гаснет свет,

Лед обнажает все страхи и бьет в ребро.

Вдохом ломаются прозы; но до планет

Только твоих дотягиваюсь все равно.

Чувствуй же облака! На моем листе

Завтра не будет мест и я заживу.

Ты – все мои «люблю» в этом долгом сне.

Ты – все мои «летаю», «дышу», «живу».

Механизм

Это просто немыслимо. Так не бывает.

Наверное, кто-то не спросив, вживил внутри механизм,

который сам решает, биться сердцу или нет.

Когда даже разряд и тысячи врачей не способны хоть как-то повлиять:

серое пятно – оно и будет серым, только с пометкой «Жизнь».

Пока однажды мы не почувствуем оглушающий бой, с двенадцатикратным усилением,

пока однажды нас не разбудят.

Сон вечности

На миг один, вечности;

на прожиг один от искр,

падать во мгле нам, ощущая себя:

дыханием, сердцем, света касанием.

Мы во вселенной, закрыв глаза.

Мы во вселенной.

Только сон, как глубокая бирюза,

убаюкивает между звезд.

Только сон – наша жизнь,

только сон…

Уходя под лед

Когда уходя под лед, мир останется остывать