Kitobni o'qish: «Позови его по имени (Самурай)»

Часть 1

Историческая справка

1543 год. Первые представители Запада высаживаются на японский берег. Португальцы устанавливают в Нагасаки регулярную торговлю. В 1549 году прибывают миссионеры – иезуиты под предводительством Франсиско де Ясо, который полюбился японцам. Он называет их в своем дневнике «радостью своей души», встречается с императором и изучает японский язык. Самураи и буддийские монахи просят их окрестить. В начале XVII века в Японии насчитывается более миллиона обращенных. Христиане Японии представляют собой значительную часть населения, третью по численности после дзен-буддизма и традиционного язычества – синто.

Однако вскоре правительство сёгуна Токугава начинает опасаться, как бы вслед за христианизацией не началась колонизация страны. Все христиане были приговорены к смерти. В 1587 году великий регент Хидэёси, до сих пор благоволивший к миссионерам, начинает их избиение.

Иезуиты и францисканцы отступают к Макао. Вплоть до середины XVII века продолжалось истребление христиан. Южные острова Японии – оплот христианства – были окрашены кровью, как подмостки огромного эшафота. Тысячи обращенных японцев подвергаются жесточайшим пыткам: их жгут каленым железом, отсекают руки и ноги, душат, распинают на крестах. Ни в одной стране христианство не было уничтожено с такой жестокостью и последовательностью, как в Японии. В этом отношении с Японией не могли идти ни в какое сравнение Римская империя времен Диоклетиана или Персия во времена царствования Сапора и Пироса.

В 1639 году замучены последние пятеро священников. Японское христианство более чем на два столетия уходит в подполье. В последние века, вплоть до второй половины XIX столетия, христианство рассматривалось как преступная антигосударственная секта. За исповедание христианской веры полагалась смертная казнь.

Лишь в 1873 году были отменены старые карательные указы против христиан, лишь в 1889 году новая конституция Японии узаконила свободу вероисповедания.

Но это уже сюжет для совсем иной истории.

***

Весна в этом году выдалась теплая и щедрая. Желтая, белая, лиловая, розовая пена покрывает лесистые холмы, они дышат под струями ветра волнами, водоворотами, переливами цветов и ароматов.

– Посмотри, Нази, как расцвела твоя сакура!

Она вздрогнула, очнувшись от глубокой задумчивости.

– Я не слышала, как подошли вы, отец… Вы видели чай, который я заварила и оставила на вашем столе?

– Да, благодарю тебя. Что ты играла сейчас на флейте? Мне показалось, что эта мелодия приснилась мне. Последние годы сны о прошлом становятся реальнее яви. Я старею.

– Я никогда в это не поверю! – Девушка обернулась и ласково обняла отца. Он погладил ее по волосам.

– Нази, – после короткой паузы сказал Ошоби. – Ты улыбаешься, но в глазах твоих печаль. Ты думала о Сёбуро? Ведь это была моя старая песня о нем?

Девушка вздохнула.

– Да. Я выросла под нее. И ею учили вы меня верить в торжество справедливости и добра. И мне иногда тоже хочется состариться и жить снами о прошлом. Потому что где в нынешнее правление Шогана торжество справедливости? И где дух Сёбуро в его сыне? Вы же знаете, что говорят о нем… И так не хочется в это верить!

Старый Ошоби промолчал, только крепче прижал к своей груди голову дочери.

– Скоро увидим сами… Итак, Нази, в этом году это будет твой поединок. Ты хорошо справилась в прошлый раз. Верю, что не осрамишь меня и теперь.

Она заглянула в его глаза.

– А что скажет Шоган?

– Я уже уведомил его письмом. Возражений не было. Китайцы тоже приняли спокойно. Видишь, ты приобретаешь авторитет.

– Я рада, что ваши труды не пропали даром, – тихо ответила девушка. – И постараюсь принести вам почет, а не позор. Я ведь знаю – долгие годы вы ждали сына. И жалели, что у вас не сын, а дочь.

Старик изумленно глянул на нее и негодующе приподнял брови… но промолчал.

Она задумчиво улыбалась, ласково и чуть-чуть печально.

– Я запомнила, как мать посетовала вам на то, что вы воспитываете дочь как юношу, а не как девушку. Она говорила, что мне трудно будет найти себе мужа и что все равно угасает наш род и клан Ошоби – Независимых Свидетелей Поединков, такой знаменитый и почитаемый в былые времена. Она старалась обучать меня и музыке, манерам, рукоделию, но после ваших уроков боевых искусств мне скучным казалось вышивать хризантемами кимоно. Драконов на хоругвях – еще куда ни шло!

Но… я не жалею. Видно, это моя судьба. Песня о Сёбуро звучит во мне с детских лет, как маленький гимн! К тому же в нас, Ошоби, намешана кровь разных народов – Свидетели должны быть наднациональны, чтобы быть достаточно беспристрастными. Родилась я в Китае, но живем мы сейчас на Хонсю. Вы говорили, что нынешний Шоган подарил нам эту землю на радостях в день победы Японии над бойцом династии Кванджу. Самурай императора Сёбуро Токемада выиграл тогда свой первый поединок с корейцем Мунчхоном. Сёбуро подарил нам нашу новую родину. А через год после этого поединка у Сёбуро родился сын. Вы не говорили мне о своих планах, но мама, думаю, знала? И после гибели Сёбуро, даже когда Шоган взял мальчика под полный свой контроль… вы не теряли надежды? И отказывали всем, кто засылал сватов к вашей дочери, невзирая на мольбы матери…

– Ты и это знала?! Нази!.. Прости меня! Но ты никогда не показывала, что кто-то может нравиться тебе…

Она отстранилась и, строго глянув в глаза отца, покачала головой.

– Мне всегда нравился только Сёбуро. Я ведь ваша дочь по плоти и духу. Но Сёбуро мертв. И вы знаете это. Помните?

Она поднесла флейту к губам.

«Хошипу… Назови его по имени! Великие неприятности ждут тебя, если ты позовешь его по имени. Слезы твои сольются с росою, и солнечный луч поглотит их без следа. Хошипу! Позови его по имени! А пока плыви, плыви вниз по реке…»

***

Гости появились на следующий день почти одновременно. Первым пришел китаец, боец одного из горных монастырей, которого звали Нисан. Едва ли не по его следам прошествовал самурай Шогана Матэ Токемада.

Нази с удивлением поглядывала на них. Поединщики выдались как на подбор – оба молодые парни, высокие и стройные, оба очень красивы – в духе своих народов. И все же отличались они, как небо и земля.

Китаец был во всем светлом, точно солнечный лучик. Тонкое подвижное лицо его казалось выписанным на светлом шелке кистью изящнейшего живописца, оно все дышало какой-то древней, утонченной и благородной красотой и в то же время – удивительной умиротворенностью и гармонией. Глаза его сияли ровным внутренним светом, он был естественен – как солнечное утро, всплеск воды, дуновение ветра. Кем был в прошлом этот юноша, теперь было уже не узнать. Монашеское имя Нисан – «Носитель духа» – скрывало и хранило под собою тайны не менее надежно, чем скромное одеяние его собратьев.

Самурай же был смугл, суров и преисполнен достоинством своей миссии. Его цветами явно были лиловый и черный. Короткую походную куртку-монцуки плотно стягивал на талии широкий матерчатый пояс, под левой рукой красовались рукояти двух боевых мечей. Особенностью японца была привычка смотреть немного исподлобья, и тогда особенно тяжел был взгляд внимательных черных глаз. Верхняя губа его чуть выдавалась над нижней, и это был родовой признак всех воинов из клана Токемада. Самурай больше молчал и отвечал только на непосредственно ему заданные вопросы. По сравнению с «солнечным лучиком» Нисаном он казался утесом над бездной моря, угрюмым и неприступным.

Нази накрыла стол к вечерней трапезе. Все условия поединка были уже подробно обговорены, до него оставалась только грядущая ночь. Девушка подавала мужчинам блюда, хозяин дома расспрашивал гостей о новостях, о дороге, о здоровье императоров и военачальников.

Странная печаль сжимала сердце Нази.

Было ли это предчувствие надвигающейся беды или же дополненный свежими впечатлениями вчерашний горький разговор с отцом, она не знала. Слушая и не слушая застольные разговоры, все чаще и тоскливее устремляла она взгляд в окно на заходящее солнце, словно ища в нем неведомого утешения.

Когда Нази разлила чай, старый Ошоби сделал ей знак сесть к столу и присоединиться к беседе. Она покорно опустилась на циновку, подняла глаза, – Нисан, сидевший напротив нее, похвалил красоту здешних мест, процитировав танка знаменитого лирика Якуно Кискэ о цветущей сакуре. Нази знала, что отец ждет от нее достойного ответа: главным сокровищем семейства Ошоби была богатая библиотека, в чтении и музицировании находила девушка себе утешение все эти годы после смерти матери.

Нисан улыбчиво смотрел на нее.

То, что произошло затем, заняло считанные мгновения. Что-то теплое и очень нежное коснулось ее сердца. Печаль испарилась из него мгновенно, без следа. Как круги по воде от падения камня, полились от сердца неуловимые светлые волны умиротворения, чистой радости и покоя. Звенящая легкость охватила душу девушки, она невольно расправила плечи, точно сбросив с них мучительный груз. Маленький ребенок, заплаканный от своих горчайших детских переживаний, вдруг услышал голос матери о том, что друзья-ребятишки зовут его порезвиться на сияющий от росы луг… Нази хотелось засмеяться от счастья. Так смеялась она, только когда ребенком бежала в объятия матери. Смерть мамы обрезала этот смех навсегда…

Нисан… Она поняла, что это – Нисан! Столько любви было в сердце этого загадочного парня, что никаких проблем не составило ему щедро поделиться с ближним своей светлой умиротворенностью. Но как он это сделал?! И почему?..

Чтобы немного собраться с мыслями, смущенная Нази встала и подошла к небольшому столику у окна, украшенному прекрасной икебаной из живых цветов, центром которой была цветущая ветка сакуры. Перенеся икебану на обеденный стол, чтобы все могли созерцать ее, девушка сказала:

– Цветок сакуры – символ Японии и японского воинства. Якуно Кискэ был не только поэт, но и самурай из благородного древнего клана. Физические недостатки не позволили юноше стать настоящим бойцом, но когда он писал о сакуре, то широко использовал язык красок и символов, присущих японскому национальному духу. Песнь Якуно о сакуре – это песня о воинской доблести и чести. Лиловым цветом отображается цветущая вишня на одежде японского воина.

Нисан повернул голову к Токемаде и слегка поклонился.

– Сакура означает жизнестойкость, постоянное возрождение, процветание и мужество, – добавила Нази.

– Прекрасный символ, – с улыбкой сказал китаец. – И он очень близок японскому национальному духу.

Самурай ответил учтивым поклоном.

– А что является символом китайского бойца? – неожиданно поинтересовался он, оглядывая одеяние Нисана. – Лотос?

– Белый лотос, – кивнул тот. – Но это символ бойца-монаха. Императорские воины считают своим символом цветок персика. Лотос цветет на границе двух стихий – воды и воздуха. В нашей философии это соответствует смерти и жизни. Каждый миг находится человек на «водоразделе» жизни и смерти, на пороге вечности. Каждый шаг определяет его дальнейшую судьбу в вечности. Каждый шаг очень ответственен. Не потерять чистоту души, не замарать ее «одежды», не отнимать безосновательно чужую жизнь, не вершить зло и несправедливость, отстаивать добро и правду – вот достойный путь Белого Лотоса.

Токемада слушал со все возрастающим изумлением в глазах.

– Это действительно философия… не японского бойца, – наконец ответил он. – Самураю трудно принять ее. Назначение воинского сословия – битва до победы. Достояние самурая – честь. Победить или пасть от меча противника – вот достойный путь японского бойца. Победа приносит славу и приумножает честь. Смерть от меча сохраняет честь от позора. Мудрствование на поле боя ведет к поражению, ослабляет дух и тело. Идеал самурая – великий воин Сауно Хашимото. Он не знал сомнений и сожалений во время битвы, дух его был как ураган, а тело – как клинок. Никто не мог остановить его натиска. Говорили, что он мог пройти сквозь тела противников, как нож сквозь масло. Он принес великую славу Шоганату и приумножил честь Японии, как никто другой!

Нисан продолжал вежливо улыбаться, но глаза его погрустнели.

– В наших летописях упоминается о тех временах, когда первые китайские переселенцы ступили на японскую землю. И, похоже, в те времена японцы еще умели думать и действовать одновременно. Теперь же нам действительно трудно понимать друг друга… Китайский боец не считает, что победа любой ценой приумножает его личную честь и честь Китая. Единственную достойную победу он должен одерживать всегда – это победу над самим собой. Вы считаете себя совершенными и предпочитаете видеть противников в тех, кого ставит перед вами случай. Мы же видим их в том, что мешает нам установить гармонию между душой, телом и окружающим миром. Ваш путь – внешний. Наш – внутренний. Мне жаль, что они у нас с вами почти не соприкасаются.

– Гармония духа, тела и окружающих стихий – основная медитация японского бойца, – нахмурившись, возразил Токемада. – Я не понимаю…

– Разные цели. Мы обнажаем оружие, только чтобы защищаться. Китай никогда не ставил своей целью завоевание Японии. Япония только и бредит завоеванием Китая. Разве не так, самурай Шогана?.. Скажи мне, Матэ-сан, ты счастлив? – неожиданно спросил Нисан.

– Я должен отвечать на это? – холодно поинтересовался после паузы японец.

– Нет, конечно, – засмеялся Нисан. – Я просто предложил тебе новую тему для медитации. А суть ее в том, что человек счастливый, естественно, захочет поделиться своей радостью и с другими. В день радости – рождения ребенка, свадьбы, новоселья – зовут в дом гостей, чтобы приобщить их к своей радости, а вовсе не для того, чтобы пройтись по их телам тараном. Почтенный самурай Сауно Хашимото был и верно великим бойцом, но я сомневаюсь, испытывал ли он когда-нибудь человеческую радость от того, что живет на свете.

– А у меня в этом нет никаких сомнений, – отстраненно произнес Токемада. Он стал спокоен так, как успокаивается человек, потерявший всякий интерес к теме разговора. – Хашимото жил для славы Японии, Шогана и своего клана, был любим и почитаем ими. Что еще нужно воину для счастья?

– «Обезоружу ли всех своих врагов – будет ли мне этого мало?

Научусь повелевать звездами – будет ли мне этого мало?

Обойдет ли слава обо мне весь мир – будет ли мне этого мало?

Богат ли буду и любим – будет ли мне этого мало?

Да – если я перестану радоваться первому весеннему цветку,

жалок буду я, и нищ, и убог…»

– внезапно, медленно и не поднимая глаз, процитировала Нази древнекитайского философа Фай Линь Сыма.

– Кстати, там следующая строка… – Нисан светло и улыбчиво посмотрел на нее и продолжил по-китайски, а потом повернулся к Токемаде. – Это означает: «Мне жаль того, кто не сможет понять этого». Я присоединяюсь к этому мнению, но думаю, что пора заканчивать дискуссию, потому что другой китайский мудрец говорил: «Если ты что имеешь – поделись с врагом и станешь богаче на друга, но не делись с равнодушным, чтобы зависть не ослепила его, и ты не потерял бы не только имущество, но и жизнь».

– Да, я заметил, что ваши мудрецы умеют много и красиво говорить, – бросил самурай, – полагаю, что и в подлиннике поцветастее, чем ты привел. – Он с усмешкой поклонился и презрительно дернул щекой. – Но оставим это и на их, и на твоей совести. По крайней мере – до завтра.

– Прозрачный намек, – засмеялся китаец. – Полагаю, что я окончательно разочаровал уважаемого японского бойца. Вот если бы я начал вместо стихотворных цитат метать ножи в притолоку… Но оставим это действительно до завтра.

– Скажи мне, – вдруг произнес Токемада, когда, поблагодарив хозяев за ужин, гости уже поднялись из-за стола, – как согласуется твоя доктрина чистой совести и ненападения с тем, что ты пришел сюда на поединок со мною? Думаю, ты и сам понимаешь, что уж завтра ты от меня трактатами не отобьешься и дуэль будет не на жизнь, а на смерть?

– Хороший вопрос. – Нисан смотрел в глаза самураю все так же светло и спокойно. – А ответ таков: я не собираюсь убивать тебя ни завтра, ни послезавтра, ни – от всей души надеюсь – когда-либо в будущем.

Токемада застыл на месте.

Потом медленно произнес:

– Так… Я думал, Китай выставил бойца…

Видно было, что японец еле сдерживается, когда он повернулся к хозяину дома.

– Почтенный Ошоби, не смеялись ли вы над честью самурая Шогана, когда представляли нас друг другу? Я – самурай высшего ранга, и мне не пристало обнажать меч против поединщика ниже меня уровнем профессионализма и достоинства!

– Самурай Токемада, – спокойно и жестко ответил старый Ошоби, – если у тебя возникли сомнения в моей чести и чести моего клана, я к твоим услугам в любое время дня и ночи, и надеюсь, не разочарую тебя. Что же касается Нисана, то имя и достоинство его известны Шогану, который и утверждал твою кандидатуру на этот поединок. Вот грамота Шогана, читай. А это – китайская грамота с печатью императора Китая.

Несколько мгновений Токемада напряженно смотрел в развернутый свиток. Потом медленно свернул его, приложил ко лбу и губам место печати Шогана.

Поднял глаза на Нисана.

На Ошоби.

И поклонился.

– Прошу простить меня, – с усилием произнес самурай.

– Я принимаю твои извинения, – ровно ответил Нисан. – Не волнуйся, мое искусство не разочарует тебя. Мы здесь не для того, чтобы убивать, а чтобы выяснить, чей стиль совершеннее, не так ли? Признаешь ли ты поражение, если я не дам тебе убить себя и оставлю тебя в живых?

– Я буду драться с тобой до смерти. Я вернусь домой победителем – или умру! – стиснув зубы, ответил самурай.

– Спокойной ночи. – Нисан поклонился хозяевам и, не оглядываясь, вышел на террасу.

***

Нази взяла два маленьких ночника и проводила гостей в приготовленные для них комнаты. Когда она вернулась, отец по-прежнему сидел за столом, неподвижно и тяжело глядя на свои сцепленные в замок руки, лежащие на краю стола.

Девушка стала собирать и уносить тарелки, стараясь действовать бесшумно и не потревожить дум отца. Постепенно и она глубоко ушла в свои мысли, лицо ее успокоилось и просветлело, тень беды растворилась на нем без следа. Поднявший глаза Ошоби заметил эту перемену в дочери, удивленно поглядывал на нее, потом позвал по имени.

– Нази, я знаю твои мысли сейчас.

– Да, – негромко ответила девушка. – Они немудрены. Но это просто какое-то чудо!.. И он совсем не похож на буддийского монаха…

– Нисан вовсе не буддийский монах, – спокойно произнес Ошоби. – Он принадлежит к Ордену Танцующих Монахов, основатель которого – Аподисава Шри Кай Ши – выходец с севера Индии, странствовавший по всему Востоку неприметным скитальцем с зоркими глазами и сердцем. Учитель Аподисава уже в престарелые годы обосновался в монастыре Кай Ши Нунь с небольшой группой своих учеников и стал вести особо аскетический образ жизни. Говорили, что после его смерти ученики полгода не прикасались к телу учителя, думая, что он находится в медитации. «Танцующие монахи» видят мир как прекраснейшее и гармоничное творение Высшего Бога и ставят целью привести человека в состояние гармонии с собой и окружающим миром. В отличие от буддизма, не признающего ни Бога, ни гармонии, ни самого мира и стремящегося погасить и человеческую искорку в этом мире, «танцующие монахи» любят жизнь и верят в ее бесконечное и прекрасное продолжение после физической смерти, а саму смерть считают переходом человеческой души в какую-либо иную форму и состояние, близкие по гармоничности состоянию души при жизни.

– Тогда я знаю, чем будет душа Нисана в пакибытии, – засмеялась Нази. – Он будет солнечным лучиком, чтобы будить нас с вами по утрам, если мы проспим… Нет, я серьезно говорю это, отец! Знаете ли вы, что он сотворил сегодня чудо?

Закончив свой рассказ, девушка добавила:

– Я не знаю, откуда он черпает такую силу проникновения в человеческие души и как удается ему лечить их одним неведомым прикосновением, но без его помощи мне пришлось бы сегодня очень трудно. Иногда мне казалось, что Нисан просто поддерживает нас с вами под локоть и говорит то, что хотели бы сказать мы…

– Да? – нахмурился Ошоби. – Тебе это тоже показалось?

Он покачал головой и вдруг развел сведенные было брови, вздохнул.

– Что ж, это большая честь для нас – получить приязнь «танцующего монаха». А имя Нисана хорошо известно в кругах высоких знатоков боевых искусств. Недаром Шоган, услышав имя поединщика, которого выставил Китай, нимало не колеблясь, тут же назначил бойцом за честь Японии своего лучшего самурая.

– Признаться, я удивилась, что китайцы в этот раз выставили не бойца Шаолиня.

– Не каждое столетие рождается Великий Воин, Нази! Мастера Шаолиня признаны во всем мире, но и я не нахожу сейчас в стенах его бойца сильнее Нисана. Хотя стиль его – не кун-фу… точнее, не совсем кун-фу…

– Вот как?! – изумилась девушка. – Но что?

– «Танцующего монаха» надо видеть в бою. Поверь мне, ты не забудешь этого зрелища никогда. Само по себе чудо уже то, что мы, смертные, иногда видим этих небожителей, – улыбнулся Ошоби.

Они посмотрели друг на друга и неожиданно оба поняли, что говорят совсем не о том, что вызывает такую боль в душе.

Ошоби вновь помрачнел.

Они долго молчали, слушая, как поет где-то в щели одинокий сверчок. Ночной ветер из незакрытого окна мягко покачивал лепестки ветки сакуры на столе.

– Это будет страшный поединок, девочка моя, – наконец глухо произнес Ошоби. – Боюсь, как бы не поколебались основы мироздания в этой дуэли. Никогда еще не сходились в бою такие разнородные стихии. Китайцы выставили «Носителя духа», потому что хорошо знают, каких бойцов культивирует при своем дворе сегодняшний Шоган. Меня ничуть не удивило, в каком шоковом состоянии оказался самурай Токемада, распознав до конца своего соперника. Не познал рассудком – да и никогда не познает! – а душа содрогнулась! И еще как! Он желал бы видеть против себя головореза Мунчхона, а нашел…

– …своего отца Сёбуро, – тихо закончила Нази. – Отец! – горько воскликнула она. – Не судите его строго! Ведь он не виноват в том, что…

– …что из него сделали монстра?! – гневно воскликнул, уже не сдерживаясь, Ошоби. – Нет, Нази! Нисан сказал ему в глаза, что за каждый свой шаг и выбор человек должен отвечать! Сёбуро рос в той же среде, но сделать из него только носителя разящего меча не удалось никому! Шоган так и не смог простить ему наличие живой души и живой совести, успешно перенеся вытаптывающий сапог на его сына!.. О, небо! Что это будет за поединок! Вся мощь сокрушительной фанатичной японской агрессивности рухнет на этого светлого мальчика – и носителем этой мощи будет сын Сёбуро Токемады! До какого дня я дожил!

– Отец!.. Но, быть может, дух Сёбуро еще проснется, и когда-нибудь…

– Нет, – вдруг совершенно спокойно и твердо произнес старый Ошоби. Так человек, полностью смирившийся с неизбежным, берет себя в руки после редких болевых всплесков. – Нет, девочка моя. Не лелей напрасные мечты. Чудес не будет. Сёбуро мертв. Не ты ли говорила мне вчера об этом?

Он подошел и поднял ее за плечи.

– Оставь посуду слугам. Иди и отдохни перед нелегким днем. Помни только твердо одно: мы – Независимые Свидетели – не имеем права давать волю эмоциям и пристрастиям в течение поединков, какой бы ход ни принял бой. Эти поединки – не наши, и мы даже не судьи. Мы только четкие беспристрастные свидетели, глаза, уши и память. Храни сердце от лишних ран. Ты поняла меня?

– Да, отец. Спокойной ночи!

– Спокойной ночи…

***

Нази вышла на террасу, опоясывающую дом, медленно прошла по лунным квадратам и теням к своему любимому месту, где сад, омываемый широким мощным потоком, почти вплотную подступал к дому. Шумела в темноте черная пенящаяся вода, ветви деревьев роняли в нее хлопья цветочных лепестков.

«Хошипу… позови его по имени…»

Опершись на деревянные резные перила, девушка скорбно смотрела в заводь. Ночь обступила ее душу мертвящим кольцом. Гасла надежда… Умирал… умер дух высокой чести самурайства…

«Великие неприятности ждут тебя, если ты позовешь его по имени…»

Умер дух Сёбуро Токемады… Для чего тогда жить?..

«Слезы твои прольются дождем, тебе не сдержать их…»

Негромкие шаги раздались в конце коридора, они медленно приближались. Не поворачивая головы, Нази пыталась угадать, кто это. Вдруг поняла – и почувствовала, как горячо и сильно забилось сердце.

Шаги замерли за ее спиной.

– Эти места действительно очень красивы, – произнес самурай Токемада. – Они напоминают мне долину моего детства. Мне жаль, что я не знал об этом раньше. Я бы чаще бывал здесь.

Нази продолжала смотреть на струящийся поток. Потом негромко сказала:

– Когда я была еще ребенком, каждый год ко Дню Любования Цветами мы с мамой и отцом делали из коры маленькие лодочки и устанавливали на них разноцветные фонарики. Когда наступали сумерки, все ребятишки округи спускали свои кораблики вниз по течению потока и загадывали вслед им заветные желания. Это было необычайно красиво и трепетно! Огоньки уплывали, и струящиеся отблески их еще долго змеились по черной воде. Помню, в этот вечер в садах всегда нежно и печально звучала флейта…

Самурай шагнул из темноты и встал рядом с девушкой, тоже положив на перила локти.

– Мы тоже делали с мамой фонарики, только подвешивали их на бамбуковые трости. Если не было военных действий или особых поручений Шогана, отец обычно приезжал на День Любования в отпуск. Возле нашего дома тоже протекал широкий ручей, и отец устроил над ним навесной арочный мостик. Мы стояли с мамой в сумерках на этом гулком мостике с фонариками и ждали стука копыт по дороге. Иногда он мерещился мне: так сильно билось сердце…

Он задумался и замолчал.

Так они и стояли еще некоторое время неподвижно над черной струящейся лентой воды, и глянцевый атлас ее, вихрясь и пенясь в ночи, не отражал в себе ничего.

***

Ранним утром, облачившись в ритуальные одежды клана Ошоби, Нази зашла в комнату отца. По сладковатому мареву ароматических благовоний, еще наполнявшему собою воздух, она поняла, что отец уже совершил утренние молитвы. Сам Ошоби задумчиво сидел возле окна лицом к двери, поджидая дочь. Увидев ее, улыбнулся и хотел было уже по традиции спросить, как прошла ночь, но, внимательнее приглядевшись – промолчал и тоже посерьезнел. Подошел, положил руки на плечи дочери, долго смотрел в ее глаза. Потом благословил и повязал ей лоб узкой белой лентой с вышитым на ней иероглифом «Беспристрастность». От жертвенника, еще курящегося тонкой струйкой благовонного дыма, принес меч с перевитой черной тесьмой рукоятью и узорчатой рапидой. Тускло сверкнули вороненые старинные ножны. Нази приняла оружие из отцовских рук, поцеловала и продела в перевязь.

Уже возле дверного проема девушка обернулась.

– Позвольте мне задать вам один вопрос, отец. Я знаю, что вы никогда не пытались говорить с Матэ о его отце. Скажите мне – почему?

Ошоби собранно глянул в ее глаза:

– Ты ошибаешься, Нази. Я пытался.

Мрачные тени каких-то воспоминаний скользнули по его лицу. Она не отрывала взгляда, но старик сказал единственное:

– У меня росла дочка. Я хотел, чтобы она жила.

Девушка опустила глаза. И тоже тихо, но требовательно добавила:

– А потом?

– Потом было уже поздно. Ты видела вчера сама. Матэ Токемада – сын Шогана.

Она промолчала, медленно повернулась и пошла к двери.

Ошоби вышел следом.

Было ясное свежее утро. Первые лучи солнца пробились сквозь древесные заросли и засияли в миллиардах капелек росы.

– Где они? – негромко спросила Нази.

– Молятся. Монах – на полянке с той стороны дома. А самурай… – Ошоби махнул рукой вдоль террасы.

Нази обернулась, нашла глазами фигуру японца, вздрогнула и тревожно глянула на отца.

Тот хмуро и задумчиво смотрел в указанную сторону.

Сквозь резные перила террасы хорошо виден был весь поток, сейчас яркоцветный, живой, с пятнистыми камешками на мелководье. По течению его искусственной преградой был устроен водопад, и почти сразу же в месте падения воды русло делало резкий изгиб. Феерия радужных брызг стеною висела в воздухе, усыпала водяной дробью несколько широких плоских плит, всегда черных от влаги, и пышные подушки ярко-зеленого мха. Дивной красоты уголок этот был творением мастерских рук хозяина дома, и именно на этих каменных матах так любил по утрам медитировать в дни своего гостевания в доме Ошоби самурай Сёбуро Токемада…

Сейчас один из камней был занят Матэ. Весь в белом сегодня, с закрытыми глазами, в позе сэйдза (сидя на коленях и пятках, руки на середине бедер). И расслаблен, и собран одновременно; видно, как хлещет по его корпусу жесткая водяная пыль.

Нази огорчила мрачность отца, не отрывавшего сосредоточенного взгляда от фигуры молодого самурая, словно тот занял не подобающее ему место за гостевым столом. Матэ не мог ни о чем знать, его выбор был абсолютно случаен! Но Нази не поняла, что именно эта случайность, инстинктивность выбора места для медитации так поразила старого Ошоби…

Он вздохнул и отвел взгляд. С левой стороны террасы уже слышались легкие шаги Нисана. Они обменялись поклонами и приветствиями. Китаец был все так же светел и улыбчив, но в глазах его уже не было ни тени вчерашней беззаботности, они стали твердыми, быстрыми, собранными – глазами бойца.

От изумления Нази невольно поклонилась ему ниже обычного.

Самурай уже стоял с другой стороны от хозяев. Волосы его искрились миллиардами мельчайших водяных пылинок. Капельки дрожали и на лице, руках, мечах. Его словно совсем не беспокоило, что вся одежда на нем пропитана влагой. Глаза, поднятые на Нисана после традиционного поклона, казались отражением глаз китайца, в них – те же зоркая твердость и сосредоточенность. Вообще поединщики, казалось, видели сейчас только друг друга, какие-то незримые нити протянулись между ними, они жадно ловили взгляды друг друга и отвечали словно друг другу; так жених и невеста нетерпеливо ждут окончания суеты брачного пира, чтобы остаться наконец наедине для самого важного в их жизни.

Отец и дочь тоже почувствовали это. Старик коротко кивнул. Нази поклонилась ему и первая шагнула с террасы, ведя за собой бойцов к месту поединка – их славы или гибели.

***

Всякий раз, проходя этим путем – через сад, затем девственный предгорный лес, затем редколесье побережья – чувствовала Нази странную иррациональность происходящего. Так естественно было все вокруг: колышущиеся под теплым душистым ветром листья и травы, золотистая рябь солнечных пятен на каменистой узкой тропинке под ее легко ступающими ногами, стремительно порхающие перед самым лицом непуганые лесные птицы, звонкие переливы пения которых так радовали слух, – все жило вокруг и ликовало от счастья жить, а она вела на кровавый смертельный поединок двух сильных красивых молодых мужчин, – для чего? во имя чего?.. Там, у самого побережья, гравиевые и гальковые холмы покрывают собой тех, кто так же шел этим путем год, два, десять назад. Кто помнит о них? Кому дороги их имена?..