Kitobni o'qish: «Однажды в Риме»
– Юния!..
Она тут же поднялась и быстро прошла в соседнюю комнату, где всегда принимал посетителей отец Дементий. В этот раз у старца тоже был гость, поэтому девушка заранее приготовила им еду и напитки.
Старый священник сидел на своем стуле, укутанный в теплый плащ – простудился накануне, посещая умирающего в соседнем селении. Напротив него расположился незнакомец, по одежде и внешнему виду – римский легионер.
– Юния, прошу тебя приготовить для гостя комнату и все необходимое для ночлега. Центурион Гай Луций изъявил желание во славу Божию помочь общине в постройке здания церкви.
Девушка перевела глаза на гостя и с уважением поклонилась ему. Потом обратилась к старцу:
– Принести вам ужин, отче?
– Да, принеси, пожалуйста.
Она быстро и умело накрыла мужчинам на стол и удалилась готовить комнату.
– Красивая девушка, – сказал Гай Луций. – Ваша родственница?
– Нет. Она ухаживает за моей немощью и дорога мне, как дочь. Но отцом ее был консул Юний Пелевий, советник Цезаря и второй после него в Риме. Когда ей исполнилось пятнадцать лет, Пелевий выдал ее замуж за патриция Публия, своего друга, покровителя искусств, человека ученого, но развратного и невоздержанного до крайности. Через год Публий умер от удара во время пира, который давал гостям. А его юная и красивая вдова получила в наследство приличное состояние и осталась одна перед лицом бездны столичных соблазнов… Но Господь уберег свое дитя от падения в эту адскую пропасть и привел на спасительный путь служения Ему. Это светлый, всеми любимый ангел нашей общины!
Когда Гай Луций вошел в свою комнату, девушка уже постелила гостю постель. Он спросил, где можно помыться с дороги, и она провела его в термы. Когда он вернулся, то увидел на столе кувшин с питьевой водой и горящий светильник, теплый свет которого был как пожелание ему доброй ночи.
– …Мне писал о нем брат Алипий из александрийской общины. Гай Луций принял крещение от пресвитера Игнатия в Египте, где центурион командовал когортой. Позапрошлый год был для него трагическим: сам он получил тяжелое ранение, а его жена и двое маленьких сыновей были убиты во время смуты в Александрии. Гай Луций держался… а потом что-то надломилось в этом сильном человеке. Говорит, что потерял цель и смысл в жизни, хочет оставить военную службу, а куда дальше деться – не знает. К монашеству призвания не чувствует. Но душа его тоскует и ищет покоя… Бог весть, что случилось с этой человеческой душою, но думаю – все промыслительно. Алипий послал его к нам в Рим за советом и помощью – недалекий человек: разве Господь в Риме сильнее, чем в Александрии?! Я сказал центуриону: помолимся Господу, но, если ты хочешь, чтобы Господь сделал что-то для тебя, разумно и тебе сделать что-либо для Господа. Он попросил совета: что именно сделать? Я и предложил ему построить обетную церковь для небогатой торирской общины – первое, что пришло в голову. Он согласился, и теперь он наш гость. Прошу тебя, доченька, позаботься о нем и постарайся помочь выговориться: он скуп на слова, но вижу, что эта душа ищет облегчающих горе бесед и доброго слушателя.
Ранним утром, когда Юния принесла центуриону завтрак, то увидела, что он уже на ногах – заканчивал во внутреннем дворике физические упражнения. Пока она накрывала стол, он облился холодной водой из бассейна и вошел в комнаты. Девушка заметила, что выглядит гость бодрее, чем вечером, и порадовалась этому хорошему знаку.
– Побудь немного со мною, – попросил Гай Луций, усаживаясь за еду. – Последнее время я редко делил с кем-либо трапезу.
Девушка присела за стол напротив него.
Он благословил и разломил хлеб. Она смотрела на его руки – крепкие, загорелые, бугрящиеся мышцами, и удивлялась, насколько руки воина отличаются от белых изнеженных рук римских аристократов.
Он ел молча и посматривал на нее яркими серыми глазами, живыми и наблюдательными. Юния удивилась тому, что ей легко с ним молчать. Привыкшая развлекать гостей вежливой беседой, она сейчас не чувствовала никакого смущения от того, что оба не произносят ни слова. Слышались лишь пение птиц за окном и шелест листьев акации.
– Если попрошу тебя рассказать о себе – захочешь? – спросил Гай Луций.
Она опустила взгляд и молчала еще некоторое время. Потом тихо сказала:
– Почему нет? Это назидательно… Моя жизнь – история падения и восстания по Божьей милости. Моя мать умерла, когда я родилась, и ее я не знала, но отец любил меня и баловал бесконечно. Я росла в роскоши и неге и к пятнадцати годам была пресыщена всем, чем только можно пресытиться в таком городе, как Рим. Замуж меня выдали за патриция, который по возрасту годился мне в отцы, – видимо, из соображений, что муж будет заботиться обо мне так же, как и отец, который к тому времени заболел неизлечимой желудочной болезнью, нередко встречающейся у тех, кто за обедом воздает хвалу Лукуллу и Дионисию. В связи с этим замужеством, помимо роскоши и неги, появился в моей жизни и изощренный чувственный разврат – позорище римской аристократии. Но тогда подобная жизнь была для меня нормой, потому что о другой я не знала и не догадывалась. Не прошло и года, как во время очередного пира муж подавился рыбьей костью, постарался скорее протолкнуть кусок, плеснув себе в горло вино, и – захлебнулся. Я осталась одна и некоторое время продолжала жить по-прежнему, но уже тогда завелась во мне тоска, которая не находила объяснения. Я стала думать о том, что в свои семнадцать лет насытилась всем, что мог дать мне этот мир, что впереди у меня лишь потеря женской красоты и здоровья, старение и бессмысленное угасание. Я старалась прогонять эти мысли, жадно искать что-либо еще, что может оживить во мне интерес и удовольствия жизни – рискованные приключения или умные беседы… Помню, даже выписала труды греческих философов, но не смогла принять и малой доли их рассуждений.
Но вот однажды, услыхав разговор моего управляющего с приказчиком купца, поставляющего нам специи, я случайно глянула в проем дверей. И увидела там юношу-иудея, который поразил мой взор – не столько своею красотой, сколько какой-то нездешностью. Этот народ, в отличие от римлян, носит длинные хитоны, не оголяет рук и ног, и он тоже был во всем длинном и темном, с повязкой на густых вьющихся волосах. Он был очень хорош собой и стоял, как в раме, в световом проеме двери, выходящей в солнечный двор. Меня он не увидел, поговорив, ушел, а я спросила управляющего: почему иудей вошел в дом, ведь эти люди считают, что оскверняются домами римлян? Кто этот человек?
