Kitobni o'qish: «Повесть о том, как в городе N основывалось охотничье общество»
I
Двадцать седьмого сентября 18.. года произошло в некотором роде знаменательное событие: Петру Ивановичу Жабникову пришла в голову мысль. Из этого не следует выводить заключение, что мысль в голове Петра Ивановича была явлением исключительным, напротив, мысли приходили ему в голову даже, можно сказать, очень часто, и иногда даже совершенно нелепые, но мысль, возникшая двадцать седьмого сентября, была вызвана совсем особенными обстоятельствами и могла быть чреватою грядущими последствиями, тем более что возникла она в голове Жабникова немедленно по пробуждении его от сна, а такие мысли он всегда считал самыми плодотворными.
Дело в том, что накануне, как раз в день Иоанна Богослова, Петр Иванович был на охоте: ездил стрелять вальдшнепов в излюбленные Косорыловские ссечки. Вальдшнепа он не только не застрелил, но и не нашел ни единого; напрасно его кофейно-пегий Траверс носился между кустами, ломая сучья в стремительном беге, – вальдшнепов не оказывалось, словно их там никогда и не было. Но зато вместо вальдшнепов Петр Иванович нашел в лесу шестерых гимназистов от двенадцати до пятнадцатилетнего возраста, двух чиновников почтово-телеграфного ведомства, трех служащих на железной дороге, трех купеческих племянников, двух голодных актеров, трагика и комика, двух свободных мыслителей, семерых разночинцев, одного помощника клубного повара и одного чиновника особых поручений.
Все это суетилось, бегало по лесу, чего-то искало и во что-то палило, и как палило. А меж кустами шныряли собаки различных мастей и наименований, вообще, это была картина, полная движения и жизни.
И эта картина с поразительною ясностью предстала пред духовными очами Петра Ивановича на другой день, как только он проснулся и, собираясь встать, занялся предварительным почесыванием порядком-таки утружденной поясницы.
А вслед за картиной вчерашнего дня пошли и другие воспоминания в том же роде.
Вспомнилось ему, что и восьмого, и двенадцатого, и четырнадцатого, и двадцатого сентября он с таким же успехом ездил за вальдшнепами, и везде, куда ни совался, встречал такую же разношерстную и разнокалиберную толпу, слышал пальбу и одиночную, и залпами, находил разбитые бутылки, исстрелянные листы бумаги, обрывки гимназических фуражек, – одним словом, все, что угодно, кроме вальдшнепов.
Вспомнились ему и июльские, и августовские охоты, десяток убитых за все лето бекасов, тощих, как фараоновы коровы, столько же перепелов и коростелей да две утки, и с каждым новым воспоминанием все росло и росло волнение Петра Ивановича и дошло, наконец, до того, что, прекратив почесывание поясницы, он вскочил с постели, ударил кулаком по железной спинке кровати и воскликнул голосом рыкающего льва:
– Нет! Так нельзя!
Фигура Петра Ивановича в этот момент была великолепна: расстегнутый ворот рубашки обнажал волосатую грудь; одна рука упиралась в бок, другая крепко сжимала спинку кровати, над совершенно, можно сказать, девственной лысиной двумя гребнями вздымались из-за ушей начинавшие седеть волосики; правая бакенбарда плотно прилегла к щеке, левая же грозно топырилась, брови мрачно хмурились, глаза сверкали зловещим блеском, и он повторял:
– Нет! Так нельзя!.. Нельзя-с!.. Не-э-э-эт!
Вот тут-то и зародилась в голове его мысль, чреватая грядущими последствиями.
Но сперва несколько слов о Петре Ивановиче.
Петр Иванович был одним из крупных землевладельцев N-ского уезда и домовладельцем в городе N. Служебную карьеру совершал вначале в Петербурге в каком-то учреждении, где благоприобрел довольно значительный чин, солидную лысину и привык носить бакенбарды вразлет; по смерти же тетушки, оставившей ему большое наследство, бросил службу и переселился в N, где занялся абсолютным ничегонеделанием.
Как проходил свою службу Жабников и как добился значительного чина, было неразрешимой загадкой, ибо по натуре своей это был человек увлекающийся и в своих увлечениях неизменно доходивший до абсурда; форменная ли казенная обстановка его сдерживала или какие другие причины – господь ведает, только на службе он, говорят, отличался даже замечательной выдержкой; как только полученное наследство дозволило ему пораспуститься и забыть, что над его шеей сидит бдительное начальство, Петр Иванович распустился вовсю и всякая выдержка пошла к черту.
Сказавши, что Жабников занимался абсолютным ничегонеделанием, я выразился не совсем точно: он не состоял на государственной службе, не участвовал в земских выборах, не состоял попечителем учебных или иных благотворительных заведений, не занимался, наконец, хозяйством, вполне доверившись полячку-управителю, оказавшемуся сверх всякого чаяния честным малым, но ум Петра Ивановича находился постоянно в работе, и в нем то и дело зарождались новые идеи, с которыми Жабников возился и нянчился, как кошка с котятами.
В области идей Петр Иванович был величайшим энциклопедистом: все сферы человеческой деятельности и знаний были ему равно доступны, от чистой математики до теории сапожного ремесла включительно, и если он не додумался до способа разведения махровых огурцов, то произошло это совершенно по независящим от него обстоятельствам.
Были у него, однако, идеи, нисколько не уступавшие идее махрового огурца. Так, однажды он додумался (и додумался совершенно самостоятельно, без всякого участия графа Л. Толстого) до бренности человеческого естества и необходимости сближения с природою, почему несколько дней подряд не умывался, не чесался и пребывал весь осыпанный каким-то пухом.
Друзья говорили ему по этому поводу:
– Ты бы почистился иной раз, милый человек!
– А зачем?
– Противно смотреть!
– Удивляюсь! Ведь коли ты, например, созерцаешь гусиного младенца, покрытого пухом, для тебя сие зрелище не только не противно, но даже, можно сказать, умилительно!
– Ведь ты же не гусиный младенец!
– Хуже того! Во много раз плачевнее и жалостнее!
– Что плачевнее и жалостнее – это возможно, но…
– Чего «но»? Я живу сообразно с природою.
– Ну и ложь! Пойми, ты животное млекопитающее и как таковое имеешь все права на шерсть, но не на перья!
– А ведь верно! – ударил себя по лбу Петр Иванович. – Степан!
Появился Степан с немым вопросом в вытаращенных глазах.
– А вычисти-ка меня, братец!
Петр Иванович почистился и принял вид, свойственный культурному человеку.
В другой раз я застал Жабникова за изучением «Полного карманного путеводителя по железным дорогам»; он так был занят своим делом, что не услышал моего прихода и привскочил на месте, когда я удалил его по плечу.
– Тьфу! испугал! Порядочные люди всегда заявляют о своем присутствии.
– Я и заявил.
– Кто же так заявляет!
– А то как же?
– Ну, кашлянул бы или высморкался, или вообще, как между культурными людьми подобает!..
– Ладно, в следующий раз! А ты чем это занимаешься?
– Чем?.. Маршрут изучаю.
– Какой еще маршрут?
– В Пруссию, брат, ехать надо.
– Это зачем?
– Во-первых, ружье Кристофу Функу заказать, во-вторых, выучиться стрелять по правилам, преподаваемым в одном прусском лесничестве… И тогда, мой друг, прямо на все международные состязания!..
– Вишь чего захотел!
– Отчего же?! Разве я не могу выучиться?
– В прусском лесничестве?! Ни во веки веков!
– Да ведь господин фон Г. выучился!
– Во-первых, ты не господин фон Г.; во-вторых, господин фон Г. обучался в молодых своих летах, а ты уже, слава богу, дожил до предела закоснелости; в-третьих, господин фон Г., по всем видимостям, – немец, а ты, сколько известно, если не из самого Царевококшайска, то по меньшей мере из окрестностей оного.
– Что же из этого?
– А то из этого, что прусское лесничество, обучившее господина фон Г. и преподавшее ему настоящие правила, тебе никогда оных не преподаст; напротив того, так обучит, что ты не токмо зайцу в голову не попадешь, но и по хвосту оного благополучно пропуделяешь.
– Гм… А ведь, пожалуй, ты и прав.
– Конечно, прав.
– Прав, прав, сам теперь вижу, что прав… Немцы вообще народ ненадежный, а теперь, кроме того, сближение с Францией… нарочно не выучат.
– Ну, вот видишь.
– Да-с. Теперь я и насчет Кристофа Функа сомневаюсь: деньги слупит настоящие, а такую палилку пришлет – из-за угла разве палить… И будет прав по-своему, потому – сближение с Францией.
– Отчего ты англичанам не закажешь? Деньги ведь тебе все равно швырять… По крайности вещь будет солидная.
– Англичан я, брат, не терплю. С того самого момента, как меня в детстве гувернантка-англичанка собственноручно высекла, я их переносить не могу.
– Причина резонная.
– Понятно, резонная. Впечатления детства на век остаются, у меня и теперь при воспоминании соответственные части тела чешутся, вот как!
