В погоне за Призраком

Наедине со смертью

Оборонительные линии гитлеровцев были прорваны. Преследуя отступающие войска противника, части Советской армии ушли вперед. Неумолчный гул их орудий приглушен теперь расстоянием. Вторые эшелоны наступающих армий свертывали тем временем свое громоздкое хозяйство – длинные коммуникационные линии пожирали слишком много бензина, нужно было подтягиваться ближе к фронту.

Саперная рота капитана Кравченко, включенная приказом начальника инженерных войск в состав рекогносцировочной группы, срочно выехала на поиски нового места расквартирования второго эшелона гвардейской армии. Вскоре ими были облюбованы уцелевшие бетонированные казематы и блиндажи противника, в просторных помещениях которых без труда можно разместить людской состав, склады и мастерские.

Саперы капитана Кравченко в течение двух дней производили очистку этой местности от мин. А когда об окончании работ было доложено начальнику тыла, он распорядился с утра следующего дня начать расквартирование тыловых частей на новом месте.

Капитан Кравченко лично осмотрел разминированные участки и остался доволен работой своих саперов. Казалось бы, что после этого старшему сержанту Брагину не о чем беспокоиться, но не таков характер старшего сержанта. К тому же он замещает тяжело раненного командира взвода. В том, что работа его взвода сделана добросовестно, у него, впрочем, нет ни малейших сомнений. Но мог же оказаться где-нибудь такой хитроумный сюрприз, которого никто не заметил?

Надо, значит, пойти и осмотреть все еще раз, несмотря на позднее время. Саперам нельзя ошибаться. Их ошибка слишком дорого может стоить.

Когда старший сержант приходит к месту работ своего взвода, солнце склоняется уже к горизонту, но лучи его еще не успевают потускнеть. Даже в подземных сооружениях довольно светло.

Брагин очень внимательно осматривает просторные бетонированные помещения брошенных гитлеровцами позиций. Они сильно загрязнены, и нужно будет немало потрудиться, чтобы привести их в порядок, но все, что зависит от саперов, сделано здесь обстоятельно, и несчастного случая можно не опасаться. Миноискателями проверена тут каждая пядь пола, а стены прослушивались стетоскопами с не меньшей тщательностью, чем организм больного опытным врачом. А там, где нельзя было положиться на приборы, доверялись утонченному обонянию собак-миноискателей.

Да, все тут сделано обстоятельно и добротно. Старший сержант ни в чем не может упрекнуть своих саперов.

Закончив осмотр, он выходит из подземных помещений на свежий воздух и оглядывается вокруг. Здесь тоже все, кажется, в порядке. Успокаивающие таблички с надписью «Разминировано» стоят на своих местах.

Делать Брагину больше нечего. Он обходит еще не убранный проволочный забор и, сокращая расстояние, направляется к себе в роту не обычной дорогой, а через высотку, поросшую кустарником. Кусты, однако, растут тут так густо и оказываются такими колючими и цепкими, что времени на преодоление этих препятствий потратишь гораздо больше, чем выиграешь его за счет сокращения расстояния. Целесообразнее, пожалуй, вернуться к проволочному забору и идти в роту знакомой дорогой – извилистой тропкой, протоптанной его взводом.

Брагин уже поворачивает и хочет двинуться назад, как вдруг нога его спотыкается о какую-то палку. Он нагибается и поднимает с земли немецкую гранату с длинной рукояткой. Граната заряжена, и, если оставить ее тут, кто-нибудь может на ней подорваться. Старший сержант крутит ее в руках и, не зная, куда деть, сует за пояс.

А солнце теперь уже у самого горизонта, следует, значит, поторапливаться. Едва, однако, делает Брагин еще несколько шагов, как чувствует вдруг, что проваливается куда-то. Судорожно хватаясь за колючий куст, он задерживается на мгновение, но тонкие ветви, не выдержав тяжести его тела, надламываются, и Брагин летит вниз…

Больно стукнувшись о что-то твердое, он оказывается на дне небольшого каземата. Осмотревшись, замечает, что каземат бетонирован и в свое время являлся, видимо, одним из отделений другого, более крупного подземного сооружения.

Все овальное помещение каземата теперь совершенно пусто. Даже лестница, которая вела раньше наверх, отвинчена. На полу остались лишь следы ее крепления. Присмотревшись повнимательней, старший сержант обнаруживает вскоре небольшую дверь, плотно забитую камнями с наружной стороны. Очевидно, она ведет в соседнее помещение. Брагин наваливается на нее всем телом, но она не поддается его усилиям. Тогда он пробует кричать и даже стреляет несколько раз из пистолета, но его никто не слышит.

«Ничего себе ловушка, – невесело усмехается Брагин. – Насидишься теперь тут…»

Решив не расходовать попусту патронов и не надрывать горло, старший сержант садится на дно каземата, чтобы более спокойно обдумать создавшееся положение. До сих пор в шуме собственных шагов, гулко звучавших в пустом каземате, он ничего не слышал, но теперь в наступившей тишине различает вдруг довольно отчетливое тиканье. Напрягая слух, он определяет вскоре, что тикает что-то в стене, значительно выше его головы. И чем больше прислушивается он, тем несомненнее для него становится, что звук этот производит часовой механизм мины замедленного действия.

Брагин даже вздрагивает невольно. Немцы оставили свои позиции три дня назад. Значит, часовой механизм их взрывателя находится в действии уже третьи сутки и может сработать каждую минуту. Предельный срок его завода хотя и равен двадцати одним суткам, но немцам не было смысла устанавливать его на такой длительный срок. Теперь, когда их главная оборонительная полоса прорвана, фронт не задерживается долго на одном месте, и немцы понимают, конечно, что никто не станет сидеть здесь почти целый месяц.

Старший сержант Брагин, привыкший к трезвой оценке положения, не может обманывать себя ложной надеждой. Для него несомненно, что завод часового замыкателя не может превышать трех-четырех суток.

Представив себе, с каким грохотом взорвется этот каземат, Брагин чувствует легкое головокружение. Конечно, он не новичок на фронте, пережил не одну жестокую бомбежку и не раз лежал под ураганным огнем противника, но тогда все это казалось естественным, а здесь, в этой бетонированной мышеловке, наедине с миной, готовой взорваться каждую секунду, становится просто жутко. Ведь если он здесь погибнет, то никто даже знать не будет о его смерти…

И тут на какой-то миг возмущение нелепостью своего положения и полной невозможностью предпринять что-либо расслабляет его нервы, и он кричит, призывая на помощь. Тотчас же устыдившись этой слабости, он до боли сжимает зубы и берет себя в руки. Нужно ни в коем случае не терять головы и трезво обдумать положение. Судя по померкшему свету в отверстии над головой, ночь уже вступала в свои права. Шансов на то, что кто-нибудь забредет сюда и услышит старшего сержанта, становится все меньше и меньше. Остается надеяться только на себя и искать выход здесь, в самом каземате.

Верхнее отверстие каземата находится так высоко, что дотянуться до него без помощи лестницы нет никакой возможности. А боковая дверка каземата, как уже упоминалось, завалена камнями с наружной стороны и приоткрывается всего лишь на несколько сантиметров.

Положение кажется почти безвыходным… Но тут у Брагина мелькает вдруг мысль: зачем немцам понадобилось ставить здесь мину замедленного действия? Кого они хотят взорвать? Кто полезет в этот бетонированный, спрятанный в кустах колодец?

Конечно, сюда может совершенно случайно провалиться кто-нибудь вроде него, Брагина, но вряд ли придет кому-нибудь в голову использовать этот каземат для жилья. При наличии других, более удобных помещений, это маловероятно. Должны же были считаться с этим немцы? Да, должны, конечно. Разве же целесообразно использовать сложную мину замедленного действия для уничтожения одного-двух человек?

А между тем часовой механизм замыкателя продолжает четко отмеривать секунды, значит, мина для чего-то предназначена же?

Мысленно представив расположение соседних блиндажей, Брагин приходит вскоре к мысли, что один из них, самый большой, в котором работал его взвод, должен довольно близко примыкать к этому каземату. Может быть, заваленная камнями дверь как раз и ведет в него?

Он соображает теперь, что в этом глухом каземате поставлен, видимо, лишь часовой взрыватель, чтобы скрыть его от саперов, а сама мина находится в самом большом и самом удобном для размещения людей блиндаже.

Старший сержант вытирает холодный пот со лба. Взрыв теперь хотя и не угрожает ему непосредственно, но беда может быть гораздо большей. Он знает, что сюда уже движутся подразделения второго эшелона и на рассвете, а может быть, и раньше они займут заминированный блиндаж.

Брагин торопливо достает из кармана газету, скручивает ее жгутом и зажигает. Осветив стену, тщательно изучает ее. Там, где слышится тиканье, хорошо заметны свежие следы цемента. Судя по форме пятна, тут, видимо, и замурован часовой взрыватель замедленного действия. Брагин знает, что обычно такие взрыватели помещаются вместе с миной, но в данном случае, наверное, идет от него к мине или даже к нескольким минам детонирующий шнур.

Что же делать? Как предотвратить беду? До замурованного взрывателя ему ведь не дотянуться…

Газетный факел давно потух, а Брагин все еще не знает, что ему предпринять. Нужно как-то исключить всякую неопределенность, но этого можно достичь лишь единственным способом – уничтожением мины подрыванием. Помещение соседнего блиндажа, предназначенное для частей второго эшелона, должно при этом разрушиться, конечно, но пусть уж лучше взорвется оно сейчас, чем после, когда разместятся в нем люди.

А часовой механизм продолжает все так же размеренно тикать. В почти абсолютной тишине, царящей вокруг, звуки эти кажутся теперь Брагину неестественно громкими. Они раздражают его. Нужно немедленно прекратить это тиканье. Старший сержант зажигает остаток газеты и снова освещает стену. Затем он достает пистолет, выдыхает воздух из легких, тщательно прицеливается в то место, где замурован взрыватель, и стреляет.

Брагин неплохой стрелок, но от волнения он не попадает в центр светлого пятна. В полутьме вообще ведь немудрено промахнуться. Пуля его, не пробив и ничего не отколов от стены, с визгом отскакивает от нее.

«А что, если цемент везде такой же крепкий и из пистолета не пробить его?» – тревожно думает Брагин и стреляет еще раз.

Теперь пуля попадает в цель и откалывает кусочек заделки ниши. Часовой механизм продолжает, однако, работать с прежней безукоризненностью.

Брагин злится и стреляет несколько раз подряд… Каземат наполняется гулом выстрелов, сильнее пахнет порохом, но когда шум утихает, снова отчетливо слышится все то же раздражающее тиканье часового механизма.

Брагин теперь уже почти в ярости вскидывает пистолет и изо всех сил нажимает на спусковой крючок, но на этот раз раздается лишь глухой щелчок курка. Кончилась обойма, а запасной у Брагина нет. Гаснет и факел.

Старший сержант с ожесточением бросает пистолет и совершенно обессиленный опускается на пол каземата. Отверстие над его головой едва различимо, но постепенно оно снова начинает светлеть, окрашиваясь в желтый цвет. Брагин догадывается – это взошла луна.

«Что же делать теперь?..» – лихорадочно думает старший сержант, все еще беспомощно сидя на полу каземата. Временами ему начинает казаться, что шумят где-то моторы и движутся люди. «Может быть, это уже прибывают части вторых эшелонов?» – проносятся тревожные мысли. Он вскакивает тогда и принимается торопливо шагать по каземату.

Когда положение начинает казаться окончательно безвыходным, он дрожащей рукой нащупывает немецкую гранату, все еще находящуюся у него за поясом. Достаточно метнуть ее в стену, в которой замурован часовой взрыватель замедленного действия, чтобы от попадания в него осколков гранаты или от одной только детонации он сработал и взорвал мину в соседнем блиндаже. Конечно, при этом может пострадать (и даже непременно пострадает) и сам Брагин, но другого выхода у него нет.

Старший сержант уже берется за рукоятку гранаты, как вдруг в светлом отверстии над головой замечает морду волка с фосфорически светящимися глазами. Присмотревшись, он видит, что ошибся: к нему в каземат заглядывает не волк, а собака. Брагин даже узнает в ней знакомого пса из отделения собак-миноискателей.

– Рекс! – радостно кричит он. – Это ты, Рекс?

– Это мы, – слышит он в ответ голос ефрейтора Голикова, голова которого появляется теперь рядом с мордой Рекса.

– Вася… – уже не имея сил кричать, чуть слышно шепчет Брагин. – Это ты, Вася?..

– Да-да, это я! – торопливо отзывается Голиков голосом, дрожащим от радостного волнения. И не успевает Брагин слова сказать, как слышит вдруг грохот падающего на него ефрейтора.

– Ох, черт побери! – стонет Голиков, ворочаясь в темноте. – Чуть голову себе не сломал. Глубина-то какая!..

– Что же ты наделал, Василий? – испуганно произносит Брагин, помогая ефрейтору подняться на ноги. – Оба мы теперь попались в эту мышеловку. Надо же было и тебе в нее угодить!..

– Ничего, ничего, – бурчит Голиков, ощупывая свое тело. – Главное, что кости целы, а вдвоем мы уже как-нибудь выпутаемся. Не из таких еще положений выкарабкивались.

– Опять у вас хвастовство, Голиков! – уже своим обычным тоном говорит Брагин. – Слушайте лучше внимательно, какова обстановка.

И он торопливо рассказывает ефрейтору, как попал сюда в этот бетонированный колодец, как обнаружил здесь часовой взрыватель и как неудачно пытался подорвать мину с помощью пистолета.

– Видишь, какое положение сложное, – заканчивает старший сержант. – В таком мы, пожалуй, и не бывали ни разу.

– Не вижу, однако, оснований, чтобы духом из-за этого падать, – замечает на это Голиков неестественно бодрым голосом, хотя у Брагина нет никаких сомнений, что он понимает всю серьезность создавшейся обстановки. – Я сейчас Рекса в роту направлю за подмогой.

Он негромко свистит псу, все еще лежащему у верхнего отверстия каземата и скулящему чуть слышно.

– А ну-ка, Рекс, марш домой! – командует Голиков. – Живо, дружище!

Ефрейтор свистит теперь громче, и голова собаки сразу же исчезает из светлого пятна над головами саперов.

– Теперь он к своему вожаку примчится, к Алехину, – поясняет Голиков. – А мы с Алехиным на этот случай специальную договоренность имеем. Он ведь знает, что я ушел с Рексом вас разыскивать. И командиру роты об этом доложено. Когда Рекс к ним явится, они поймут, что я с вами остался, и придут на помощь…

– Ну, ладно, допустим, что все это так и случится, – останавливает его Брагин. – А взрыватель тем временем сработать может. Я думаю, что нам сейчас не о спасении своем нужно заботиться, а о том, как бы взрыв предотвратить.

– Давайте тогда посмотрим сначала, где он тут помещается, – предлагает Голиков, начиная ползать по полу каземата. – Я так неожиданно нырнул сюда, что даже фонарик выронил. Земля там очень сыпучая. Я и скользнул вниз, как в прорубь. Ага, вот он!

Голиков наконец нащупывает что-то среди комьев осыпавшейся земли и начинает щелкать металлической кнопкой.

– Неужели испортился? – с досадой говорит он, но яркий свет брызжет вдруг из его рук, освещая выпачканное пылью лицо Брагина. – Ну и видок же у вас! – смеется ефрейтор.

– Оставь, не до шуток теперь! – недовольно обрывает его старший сержант. – Дай-ка фонарь.

Голиков протягивает ему карманный фонарик и внимательно следит за овальным пятном света, скользящим по серой стене каземата.

Брагин, в руках которого находится теперь фонарь, медленно подводит луч к замурованному в стене взрывателю. Вот уже видно в свете его место заделки, мелкие трещинки на ней и какое-то темное пятно… Нет, это не пятно, это выбоина, дыра, образовавшаяся от вывалившегося куска цемента. Значит, пистолетные выстрелы повредили заделку ниши, в которой находится взрыватель.

– Ну-ка, Вася, обопрись о стенку, я к тебе на плечи вскарабкаюсь. Может быть, дотянусь до взрывателя, – говорит Брагин, подталкивая Голикова к стене.

– Давайте-ка лучше я. Я ведь полегче, а вы покрепче, поустойчивее. Тут что, Федя стоит?

– Какой Федя? – не понимает Брагин.

– «Feder-пятьсот четыре», – поясняет Голиков.

– Похоже, что он, – подтверждает Брагин и упирается в стену так, чтобы Голикову удобнее было взобраться к нему на плечи.

Несмотря на свою кажущуюся неуклюжесть, ефрейтор довольно ловко взбирается на старшего сержанта и, придерживаясь за стену, медленно выпрямляется. А когда становится во весь рост, голова его оказывается как раз против ниши, в которой замурован часовой взрыватель.

– Ну, видишь ты что-нибудь? – нетерпеливо кричит снизу Брагин.

– Да, это действительно «Feder-пятьсот четыре», – отзывается Голиков. – Вы отшибли кусок цемента как раз против смотрового окошка его корпуса. Я попробую сейчас отколупнуть еще несколько кусочков, они, кажется, не очень крепко держатся.

– Попробуй, – соглашается Брагин. – Поосторожнее только.

Спустя несколько мгновений старший сержант слышит, как падают сверху небольшие кусочки цемента, отламываемые Голиковым.

– Могу теперь добраться и до головки взрывателя, – кричит сверху ефрейтор.

– А подвижное кольцо под крышкой корпуса удобно будет повернуть?

– Не очень, но попробую.

– Не торопись только и не шевели взрыватель, – советует Брагин, жалея, что согласился стоять здесь внизу и поддерживать Голикова. Нужно было бы самому заняться этим делом и видеть все собственными глазами.

– Видишь ты на подвижном конце красный треугольник? – спрашивает он Голикова, нервничая оттого, что ефрейтор слишком долго, как ему кажется, возится там с чем-то.

– Вижу. Он как раз против надписи «Geht».

– Это значит, что часы идут и взрыватель находится в боевом положении.

– Спасибо, что объяснили, а то я не знал, – недовольно отзывается Голиков.

– Если будешь огрызаться, сброшу наземь, – грозит Брагин. – Слушай внимательно и делай, что я тебе прикажу. Возьмись осторожно за подвижное кольцо и поверни его так, чтобы красный треугольник его стал против белого треугольника на корпусе с надписью «Steht». Понял?

– Не только понял, но уже и повернул. Балансирное колесо давно уже остановлено. Не слышите разве, что фашистские ходики перестали тикать?

– Черт бы тебя побрал, Голиков, с твоим самовольством! – злится старший сержант. – Вывинчивай теперь винт с надписью «Schorf» из прилива трубки корпуса.

– Пусть ваш лифт спустит меня поскорее на землю, – весело говорит ефрейтор. – И винт уже вывинчен, и капсюледержатель вывернут.

…Когда к каземату приходят саперы, приведенные сюда Рексом, они не слышат внутри его ни единого звука. А когда освещают фонарями дно, то видят там двух боевых друзей, безмятежно спящих на плащ-палатке Голикова.

– Черт побери, – сонно бурчит ефрейтор, разбуженный окликом сержанта Алехина, – даже в этой преисподней не дадут поспать как следует!

Проклятый дзот

– Опять раненого принесли из-под этого чертова дзота, – с тяжелым вздохом произносит старший сержант Брагин, кивнув на санитаров с носилками.

Ефрейтор Голиков ничего ему не отвечает, слышно только, как скрипит зубами.

– Что же вы молчите, Голиков? – удивленно спрашивает Брагин, хорошо знающий словоохотливость ефрейтора.

– А что говорить-то? – лениво отзывается Голиков, занятый текущим ремонтом своей гимнастерки. – Я уже сказал свое слово: нам нужно за это дело взяться. В два счета заткнем ему глотку.

– Опять у вас одно бахвальство, – пренебрежительно машет рукой на ефрейтора старший сержант, направляясь в сторону землянки командира саперной роты.

Капитан Кравченко, высокий, худощавый офицер в очках, пришел в армию из какого-то гражданского инженерного управления, но, глядя на его подтянутую, стройную фигуру, на ладно подогнанное обмундирование, трудно поверить, что он офицер запаса. Видимо, Кравченко и не молод, но выглядит тридцатилетним, регулярно занимающимся спортом мужчиной.

Саперы гордятся своим капитаном и очень уважают его за удивительную выдержку и бесстрашие в бою. В обычное же время он нетороплив и рассудителен, никогда не раздражается и не повышает голоса в разговоре со своими подчиненными. Это не мешает, однако, высокой дисциплине его роты.

Когда старший сержант Брагин заходит к Кравченко, капитан разговаривает с кем-то по телефону. Похоже, что с дивизионным инженером.

– Три попытки уже сделали, и все неудачно, – докладывает капитан Кравченко. – Есть и потери… Сегодня тоже двух ранило. А пехота залегла. Никак не может вперед пробиться из-за этого проклятого дзота…

Потом он внимательно слушает, изредка приговаривая: «Так точно», «Никак нет»…

Трубку на телефонный аппарат капитан кладет со словами: «Будет выполнено, товарищ майор!» – и Брагин окончательно убеждается, что разговаривал он с дивизионным инженером майором Костиным.

Разговаривая с Костиным, Кравченко то и дело косил глаз на старшего сержанта, стоявшего у дверей землянки, а заканчивая разговор, торопливо поворачивается к нему.

– Вот вы-то мне как раз и нужны, товарищ Брагин. Догадываетесь, о чем шел разговор с дивизионным инженером?

– Так точно, догадываюсь, товарищ капитан.

– Приказано сделать еще одну попытку, – продолжает Кравченко, с удовольствием разглядывая через свои сильные очки плотную, коренастую фигуру старшего сержанта.

– Ясно, товарищ капитан. Разрешите только и Голикова взять на это дело.

Командир роты понимающе улыбается: он хорошо знает и подвиги двух этих саперов, и неразлучную дружбу их.

– Ну, это уж само собой, – одобрительно произносит он.

…Голикова Брагин находит в глубоком овраге неподалеку от землянок саперной роты. Ефрейтор, не замечая старшего сержанта, с увлечением бросает какой-то довольно объемистый пакет в прямоугольную рамку, укрепленную на шесте. Забросив его в отверстие рамки три раза сряду, он отступает на шаг и начинает свое непонятное занятие снова.

Брагин присаживается на бугорок, поросший выжженной солнцем травой, закуривает свою неизменную трубку и не без любопытства наблюдает за Голиковым. Ефрейтор трудится буквально в поте лица. Не оборачиваясь и не обращая ни на кого внимания, он все бросает и бросает в отверстие рамки свой увесистый пакет, отступает от нее все дальше и дальше, пока не начинает промахиваться. Тогда Голиков снова возвращается к позиции, с которой не только добрасывал пакет до рамки, но и безошибочно попадал в нее. Отметив эту дистанцию колышком, он промеряет расстояние шагами и тут только вытирает пот, обильно струящийся по его загорелому лицу, и осматривается по сторонам.

– Что это вы за цирк тут устроили, Голиков? – спрашивает его старший сержант, кивнув на шест с рамкой.

– Тренируюсь, – коротко отвечает Голиков, оправляя гимнастерку и застегивая воротник.

– Надеетесь, значит, попасть без промаха?

– У меня тут все рассчитано до тонкости, так что надеюсь, – самоуверенно заявляет ефрейтор. – Проклятый дзот этот я сам лично изучил в бинокль. К тому же расспрашивал саперов, которые уже побывали возле него. Размер его амбразуры и высота ее над землей выдержана мною в точности.

– Вы, значит, считаете, что главное – это точно угодить в амбразуру? – хитро прищурясь, спрашивает старший сержант, часто попыхивая своей трубочкой. – А не знаете вы разве, что уже попадали в нее и другие саперы?

– Знаю, – спокойно отвечает Голиков, щелкая зажигалкой и закуривая папиросу.

– Тогда вы должны знать и то, что ничего из этого не вышло. Немцы тоже ведь не спят там. Как только влетает к ним заряд, так они его тотчас же и выбрасывают назад.

– А надо, чтобы не выбросили, – упрямо произносит Голиков, и добродушное лицо его приобретает суровое выражение.

Старший сержант достаточно хорошо знает характер своего приятеля, чтобы не догадаться, что тот, видимо, уже придумал что-то. Да и вообще стал он в последнее время серьезнее. Брагин заметил в нем перемену после того, как ефрейтор получил из дому письмо от сестры, сообщившей ему о смерти матери и младшего брата. Они погибли от бомбы, попавшей в их дом во время одного из налетов немецкой авиации.

Голиков в тот день был очень мрачен, но никому ни слова не сказал о своем горе. Ни слез, ни жалоб не слышал от него и Брагин. Только несколько дней спустя показал он старшему сержанту это письмо со страшным известием. И лишь одну фразу услышал от него при этом старший сержант:

– Дорого им это будет стоить!

Он произнес эти слова с таким убеждением и ненавистью, каких Брагин не ожидал от этого веселого, добродушного и даже, пожалуй, немного легкомысленного человека. Он, правда, не потерял своего веселого нрава и после этого, сильно потрясшего его, известия, но стал теперь еще более изобретательным, когда дело касалось выполнения боевых заданий. И выдумка его действительно всякий раз дорого стоила гитлеровцам.

Видя теперь, с каким упрямством готовился Голиков к штурму неприступного немецкого дзота, Брагин невольно проникается к нему уважением.

– Ну, ладно, Вася, – говорит он Голикову уже не тем полуофициальным, полунасмешливым тоном, каким обычно разговаривает с ним, а задушевно, как другу, – докладывай, что придумал.

Ефрейтор садится на землю рядом со старшим сержантом, и они добрых полчаса обсуждают план Голикова во всех деталях. А когда командир роты капитан Кравченко в сопровождении командира взвода лейтенанта Захарова спускается в овраг, чтобы подготовить Брагина и Голикова к выполнению задания дивизионного инженера, он видит двух друзей, с увлечением бросающих в деревянную раму завернутые в тряпку пакеты.

Высокий, худощавый Голиков, изгибаясь и прищуриваясь, забрасывает свой пакет не только без промаха, но еще и с каким-то артистическим изяществом. Коренастый, приземистый Брагин проделывает то же самое проще, безо всяких внешних эффектов, но так надежно и основательно, как привык делать все и в мирное время на своем заводе, и в дни войны на фронте. И если у Голикова во всем чувствовалось удальство, то у Брагина преобладало чувство долга, сознание ответственности за порученное дело.

Заметив командира роты, саперы кладут на землю свои пакеты и спешат к нему с докладом.

– Разрешите, товарищ капитан… – начинает Брагин, но Кравченко лишь машет на него рукой.

– Все и без того ясно, – говорит он, и в голосе его звучат довольные нотки. Подойдя к лежащим на земле пакетам, он коротко спрашивает, поднимая один из них и взвешивая на вытянутой руке:

– Сколько?

– Три кило двести, – поспешно отвечает Голиков.

– Значит, по восьми больших толовых шашек? Ну что ж, пожалуй, достаточно.

…Саперы молча ползут друг за другом – Голиков впереди, Брагин чуть-чуть сзади. (Капитан, наблюдавший за их тренировкой, решил, что ефрейтор точнее забрасывает пакет в отверстие рамки, и приказал ему первому бросить заряд в амбразуру дзота.)

Ночь непроглядно темна, но наши артиллеристы открыли такой огонь по дзоту, что все вокруг полыхает теперь вспышками разрывов снарядов. Пехотинцы, ползущие следом за саперами, тоже ведут почти непрерывный огонь по амбразурам и примыкающим к дзоту окопам.

Брагин и Голиков еще днем тщательно изучили в бинокль все подступы к дзоту и довольно уверенно продвигаются теперь вперед, используя для укрытия каждый бугорок, каждую неровность местности. Над головами их шумят снаряды нашей артиллерии, свистят пули автоматчиков. Кажется, приподними чуть-чуть голову – и все будет кончено. А нужно ведь подползти как можно ближе к дзоту, чтобы у заранее намеченного ориентира вскочить на ноги, как только прекратит огонь наша артиллерия, и мгновенно забросить в черное отверстие амбразуры тяжелый груз взрывчатки.

Брагину кажется все время, что Голиков ползет слишком медленно.

«Страшно ему, наверное…» – невольно думает он.

Старшему сержанту тоже страшновато, но он воспитал в себе такое чувство долга, которое выше всех остальных его эмоций, и это помогает ему владеть собой. Голиков же кажется ему безрассудно смелым, но Брагин не доверяет такой смелости.

«Зря капитан приказал первым Голикову, а не мне забросить в дзот взрывчатку…» – с тревогой думает теперь Брагин, замечая, как все медленнее мелькают перед его глазами подошвы сапог ефрейтора.

Старший сержант слегка приподнимает голову, чтобы посмотреть, сколько же еще осталось ползти ему до пня, у которого он должен остановиться и приготовиться к метанию взрывчатки. Пень, освещенный отблеском пламени разрывов, теперь совсем близко. Еще несколько мгновений – и Голиков достигнет его. Нужно, значит, и ему, Брагину, приготовиться к подаче сигнала артиллеристам.

Он вытаскивает из-за пояса ракетный пистолет и крепко сжимает его в правой руке. А Голиков уже не ползет больше, он словно застыл на месте. Но Брагин знает, что ефрейтор сейчас укладывает поудобнее пакет взрывчатки и, нащупав косо срезанный конец огнепроводного шнура, не очень, наверное, послушными пальцами достает головастую спичку из коробки.

«Успел он приготовиться или не успел? Успел, наверное…»

Брагин решительно нажимает спусковой крючок пистолета. Струя зеленого огня с сердитым шипением вырывается из его широкого дула и взвивается в черное небо над дзотом. В ее призрачном свете Брагин видит, как, поджав под себя ноги, скорчился Голиков, приготовившись к прыжку.

Огонь нашей артиллерии прекращается почти мгновенно. Становится непривычно тихо. Но что же медлит Голиков? Разве он не успел еще приложить головку спички к сердцевине огнепроводного шнура и чиркнуть по ней спичечной коробкой? Дорога ведь каждая секунда… Неужели он в самом деле испугался?

Брагин знает, что бывает так: страх скует вдруг все мышцы, и нет сил шевельнуть ни рукой, ни ногой. Но что же делать? Сейчас ведь снова оживет проклятый дзот, ослепленный и оглушенный на время нашей артиллерией.

А может быть, Голиков зажег уже бикфордов шнур и огненная струя бежит теперь по его пороховой сердцевине к капсюлю-детонатору? Сколько прошло уже времени: три или четыре секунды? Три или четыре сантиметра огнепроводного шнура успели, значит, уже сгореть? Пройдет еще шесть-семь секунд – и грохнет ведь взрыв…

Брагин делает резкое движение в сторону Голикова и действительно видит в темноте искорки огнепроводного шнура. Нужно сделать еще один скачок в сторону ефрейтора, вырвать у него из рук взрывчатку и бросить ее в сторону, дзота, пока еще не поздно…

Но Голиков сам вскакивает наконец и, торопливо пробежав несколько метров в сторону дзота, сильным взмахом правой руки бросает вперед пакет взрывчатки с горящим бикфордовым шнуром. Старший сержант не успевает даже заметить, попал он в амбразуру или не попал, как вдруг, сотрясая землю, гремит глухой взрыв! Бурый дым и багровое пламя вырываются почти из всех амбразур дзота. Взрывная волна больно ударяет в уши, обдает старшего сержанта запахом тола и каким-то удушливым смрадом.