Kitobni o'qish: «Дети войны. Чёрная быль»
Запах – полынь горькая.
Птица – аист (бусел).
Человек – думающий.
Посвящаю
четырнадцатилетнему брату моему Антону, зверски замученному в застенках НКВД в 1944 г. в Житомире
От автора
Повесть «ДЕТИ ВОЙНЫ» – воспоминания детства, собранные воедино. Главное – она правдива, так как непосредственным участником событий является ребёнок, от лица которого ведётся повествование. А детская память на всю жизнь сохраняет пережитое в первозданном виде!
«ДЕТИ ВОЙНЫ» – пронзительная, жёсткая, беспощадная книга. Да, правда не всегда бывает доброй. Да и кого может оставить равнодушным судьба ребёнка, прошедшего все ужасы военного и послевоенного времени?!
В этой книге – история страны, в которой нельзя было гордиться своими корнями, своей национальностью. Малоизвестный факт о жизни поляков в СССР, на оккупированных территориях, заставляет задуматься.
Говорят, война спишет всё. Но всё ли? Как найти оправдание жестокости, лжи и подлости? Да и можно ли «по-доброму» вспоминать о том, как увозили твоих отца и мать, как тебя в одночасье сделали круглым сиротой «без рода, без племени», как солдаты и офицеры НКВД вели себя подобно обычным бандитам и насильникам.
В противовес энкавэдэшникам – истинные офицеры Красной армии, ставшие учителями в детских домах; простые сельчане. Именно они смогли отогреть замерзшую и озлобленную душу ребёнка; показать, что в мире, помимо зла и несправедливости, существуют доброта, красота, музыка и смех. Это офицеры-фронтовики, вернувшиеся с войны и вынужденно оказавшиеся никому не нужными; солдат, подвозивший мальчишку, убежавшего из детприёмника НКВД, и подаривший ему свою шинель; директор детдома – человек честный, благородный и справедливый.
В основе книги лежат события, связанные с широкомасштабной депортацией гражданского населения с территорий Западной Украины и Западной Белоруссии, захваченных СССР в 1939 году. Официально заявленная цель депортаций заключалась в удалении из новоприобретённых областей «контрреволюционных» и «социально чуждых элементов». Фактически же она представляла собой попытку изменения национального и социального состава местного населения. Именно поэтому основная часть ссыльных пришлась на поляков, проживающих испокон веков на этих землях.
В главе «Вороньи гнёзда» само название символично. Вороны – умные птицы, создающие союзы на всю жизнь. А как они заботятся о своём потомстве! Как взрослые птицы опекают птенцов, выпавших из гнезда! С какой яростью и силой они защищают их от опасностей! Гнёзда – это их дом, их крепость, их семья. Разори гнездо – вороны улетят. Но пройдёт время, и они вернутся на старое место, и опять в ветвях дерева появится гнездо – и всё начнётся сначала.
Война и власти предержащие разорили многие гнезда, разрушили жизни, обрекли на страдания миллионы детей, но не убили их души. Человек, подобно вороне, возвращается к своим корням, к месту, где он вырос, где его любили и дарили тепло, даже в воспоминаниях. В этом – жизнь.
Идею этой книги можно выразить словами: важно не то, кем ты работаешь, какая у тебя профессия, должность, а то, о чём ты думаешь, о чём вспоминаешь.
Предисловие
А найдется ли оправдание миру, нашему счастью и даже вечной гармонии, если во имя этого, для прочности фундамента, будет пролита хотя бы одна слезинка невинного ребенка? Слезинка эта не оправдает ни один прогресс, ни одну революцию, ни одну войну.
Фёдор Достоевский
Ранним летним утром вдоль главной улицы Львова, по тротуарам, прогуливалось много нарядных людей, преимущественно женщин, в дорогих платьях и больших, украшенных цветами шляпах. Это были поляки, проживающие в городе. Они встречали своих.
Первой шла кавалерия. Все кони одинаковой масти и необыкновенной красоты. Кавалеристы в мундирах тёмно-синего цвета с ярко-красной отделкой, с блестящими в лучах солнца пуговицами. На головах – поражающие своей необычностью и красотой конфедератки. Встречали польских уланов.
Среди них был младший подофицер (застемповый) Казимир Стаховский, в будущем мой отец. Стоявшие на тротуарах нарядные женщины бросали уланам цветы. Где-то среди этих разодетых в красивые одежды женщин находилась и Ганна Жуковска, в будущем моя мать, уроженка города Львова, одного из красивейших городов Европы.
Шёл 1918 год.
В 1935 году Казимир Стаховский и Ганна Жуковска (Стаховская) вместе с детьми, Антоном и Ядвигой, по настоянию моего дедушки переехали в Житомирскую область, в родной край – Полесье.
Дедушка был мудрым провидцем.
22 сентября 1939 года во Львов пришла СОВЕТСКАЯ ВЛАСТЬ.
Те, кто не уехали, столкнулись с советскими буднями: репрессии, депортация. Новая власть постоянно грозила арестом только за то, что ты был тем, кем был. Счёт арестованных пошёл на тысячи. И хотя на тот момент советских солдат увидели далеко не во всех городах и селах Западной Украины, в восточных областях было спокойнее. Станислав Стаховский не мог нарадоваться переезду сына с семьёй в родной дом. Рада была приезду старшего брата и Кристина. Она так и осталась жить с отцом, оберегая его от горестей и недуга.
За два года до моего рождения рядом с домом дедушки был построен ещё один, так что я родился уже в нашем доме. Отец мой, Казимир Стаховский, – уже давно не польский улан, а простой сельский учитель. И моя мать, Ганна Жуковска (Стаховская) о Львове даже не вспоминает.
Запахи
Я люблю наш дом, и порой мне кажется, что я помню свое рождение в нём. Мне уже четыре года, и я думаю о нашем доме как о живом существе. Глажу его белые стены с необыкновенным запахом, который сохраняется надолго после побелки. Мне нравится этот запах. Полы в доме – из гладко выструганных досок, широких и толстых. Отец с Антоном натирают их пчелиным воском, специально приготовленным дедушкой. Я люблю сидеть на полу и гладить ладонями натёртые до блеска доски.
– Чувствуешь, какой запах? Мёдом пахнет, – смеётся дедушка.
У нас с Антоном – своя комната, у Ядвиги, сестры моей, – своя. Мать с отцом спят в самой просторной, с окнами в сад. А ещё у нас большая белая печь. Зимой я люблю спать на ней.
– Печь лечит, – говорит дедушка.
– Как она лечит?
– Когда ты заболел, мать укладывала тебя на середину печи, прямо на черень, а сверху ещё укрывала одеялом – и болезнь отступала.
Дедушка много чего знает и рассказывает мне, а я слушаю и запоминаю.
– Вот ты ногу проколол на стерне прошлым летом, и образовался нарыв на твоей ступне, а я тебе смазал его дёгтем, и нарыв прорвался: дёготь вытянул всю гадость – помнишь?
– Да, дедушка, я помню: мне сразу стало так хорошо!
– Вырастешь и узнаешь, что это и есть лекарство народное.
Я вырасту и узнаю, что народное лекарство – дедушкин дёготь – станет мазью Вишневского. Дедушка гнал дёготь из берёзовой коры и смазывал им колёса телеги. Дом наш – из тёсаных брёвен, посеревших от времени и дождей. Дранка на крыше дома тоже посерела и стала тёмной.
– Природа сама придала дереву цвет и защиту, – говорит дедушка, проводя ладонью по гладким выпуклым брёвнам.
Двор огорожен струганными жердями. В конце двора стоит гумно, покрытое соломенной крышей, рядом – пристройка-хлев для лошади и коровы.
За гумном до самого оврага, заросшего густым ольшаником, тянется огород. Летом в огороде чего только не растёт: картошка, капуста, горох, помидоры, огурцы… Все ароматы смешались в единый.
Я лежу на земле и смотрю на склонённые жёлтые шапки подсолнухов, они мне кажутся большими деревьями.
А ещё я люблю запах полыни. Она густо растёт по всей меже до самого оврага. Я ложусь, подминая её мягкие пахучие стебли, и смотрю в небо. Под белыми пушистыми облаками кружат вороны. Они всегда прилетают с одной и той же стороны.
Меня обволакивают густой запах полыни и какие-то видения, слышу голос матери:
– Антон, посмотри Бронека. Наверное, опять в чернобыли заснул.
– Да, вот он! Лежит в полыни.
Я обнимаю Антона за шею и спрашиваю:
– Почему полынь называют чернобылью?
– Не знаю, надо спросить у дедушки, – задумавшись, отвечает он.
– А почему в хлеву место для лошади есть, а самой лошади нет? – спрашиваю я у отца, когда мы сидим за обеденным столом и мать наливает из чугунка в наши тарелки горячий, вкусно пахнущий борщ.
Отец не спеша натирает чесноком такие же горячие пампушки, кладёт одну передо мной, говорит:
– Лошадь забрали в колхоз… у всех, не только у нас.
Запах от пампушек и борща заставляет забыть всё, что я ещё хотел спросить. После обеда, поднявшись из-за стола, как всегда, первым, отец, улыбнувшись маме и направляясь к выходу, сказал:
– Теперь наша лошадь – в колхозной конюшне, вместе с другими соседскими лошадьми. И у неё уже есть потомство – вороной красавец. Антон его Орликом назвал.
– Хочу увидеть Орлика! – кричу я, подбегая к отцу.
– Конечно увидишь, – смеётся он, поднимая меня своими сильными руками к самому потолку: – Ты же у нас вон какой большой!
К дедушке я хожу почти каждый день. Его дом – через межу от нашего. К нему примыкает большой сад. В нём много яблок, груш, слив. Я люблю груши-дички. Дедушка укладывает их в корзину и оставляет её на какое-то время на сене в сарае, чтобы дички «дошли» – стали мягкими. Запах от них разносится по всему двору. По краям сада растут старые липы. Дедушка посадил их, когда был ещё молодым. Между липами – ульи.
– Совсем как маленькие домики, – говорю я дедушке.
– Это и есть домики – для пчёл, – соглашается дедушка. – Пора наведаться к нашим кормилицам.
Он берёт уже приготовленный дымарь, надевает на голову соломенную шляпу с сеткой, закрывающей лицо, и направляется к ульям. Я сижу у окна, и мне хорошо видно, как дедушка, подойдя к улью, открывает крышку и направляет в него дымарь. Густой дым обволакивает открытый улей. Потом двумя руками он вынимает из улья рамку: она вся покрыта пчёлами. Дедушка аккуратно щёткой сгребает с рамки пчёл обратно в улей и снова направляет в него дымарь. Я боюсь пчёл и не подхожу к ульям. Дедушка знает это и говорит мне:
– Пчёлы редко нападают, если только их не растревожить.
– А как их можно растревожить?
– Ну, например, рядом нельзя резко взмахивать руками, тряпкой или палкой. Нельзя трогать пчеломатку.
– Пчелиную мать?
– Да, пчелиную мать, она у них как царица. И когда она вместе с роем покидает улей, то у пчелиного роя только одна забота – защищать пчеломатку. А если случайно поранить пчеломатку или, что ещё хуже, убить её, тогда рой может напасть на человека.
– А как узнать матку? Она же среди пчёл, а их много.
– У неё брюшко длиннее, и цветом она отличается от остальных пчёл.
Дедушка лукаво улыбается:
– Однажды, когда я открывал улей, пчеломатка села на руку, и тут же меня облепил пчелиный рой. Я стоял с вытянутой рукой, но пчёлы не обращали на меня внимания, они просто закрывали жужжащей шапкой свою мать… Я спокойно подошёл к улью, стряхнул в него рой, и пчёлы успокоились.
А ещё я люблю слушать рассказы дедушки про бусела. Дедушка набивает свою трубку табаком, не спеша раскуривает её:
– Бусел – Божья птица. Большой грех её обидеть. Клокот бусела, когда он задирает свой большой клюв в небо, – молитва бусела. Он летает над землей, собирает по болотам всякую нечисть, очищает нашу землю.
Дедушка на минуту умолкает, вновь раскуривает погасшую было трубку, щурясь, смотрит на меня:
– На зиму буселы улетают на самый край света, где, искупавшись в чудесном озере, становятся людьми, а весной, окунувшись в другом озере, вновь превращаются в птиц и возвращаются к нам, в свои гнезда. Часто буселов называют человеческими именами: Бенедикт, например. У нас, поляков, значит «благословенный».
– Дедушка, а можно мы своего бусела назовём Антоном?
– Как твоего брата? Конечно можно. Антони – польское имя, означает «бесценный». Твоё имя – Бронислав, у нас – «славный защитник».
Потеребив усы, дедушка добавляет:
– Так что ты, внучек, теперь наш славный защитник.
– Дедушка, а буселы сами себе гнездо построили?
– Сами, но мы им помогли. Однажды буселы прилетели и стали кружить над нашим огородом, а потом сели на верхушку дуба. Долго там сидели, пощипывая себя; клокотали, задирая клювы к небу; потом улетели.
Тогда твой отец вместе с Антоном приладили на верхушке дуба старое колесо от телеги. Понатыкали в него сухих веток – получилось гнездо.
– И буселы вернулись?
– А то как же! Вернулись – и с тех пор каждый год прилетают в своё гнездо: теперь это их дом.
– И они никогда не покинут своё гнездо?
Вздохнув, дедушка тихо произнес:
– Буселы покидают своё гнездо, только когда чувствуют беду.
Утром, едва проснувшись, я выбегаю во двор и смотрю на верхушку дуба: в гнезде стоят на своих тонких, как тростинки, ногах два бусела и клокочут, задрав к небу большие клювы. Их клокот похож на удары палки об палку. Для меня они звучат как музыка…
Запах молозива – самое осязаемое, самое ясное воспоминание детства! Я почти физически ощущаю его. Слышу нежное и слабое мычание только что родившегося телёночка, который лежит возле печи на разостланной дерюжке, покрытой соломой, чтобы не прилипало тельце. Мать суетится у печи, ласково приговаривая:
– Ну вот и хорошо, теперь тебе уютно и тепло. И мама твоя довольна, слышишь, она разговаривает с тобой!
Из хлева доносится мычание коровы Зорьки.
За окном зима, мороз расписал красивыми узорами стекло в окне. Я стою на широкой лавке возле окна, дышу на стекло и в оттаявшем кружочке вижу снежные сугробы вдоль нашего забора, отца и брата Антона. Они расчищают двор от снега. Из будки, тихо повизгивая, выглядывает Волчок. Наверное, ему холодно.
– У него густая шерсть и ему совсем не холодно, – успокаивает меня мать. – Дедушка подошьёт твои валенки, и ты выйдешь к Волчку.
Мама всё замечает, даже то, о чём я думаю.
Дни слагались в недели. Недели – в месяцы. Зиму сменила весна, весну – лето…
Я просыпаюсь от ярких лучей, проникающих сквозь белые занавески на окне. В комнате, где мы спим с Антоном, дверь открыта, и я смотрю, как мать отодвигает заслонку в печи. На её лице – особое выражение, и я догадываюсь: будут пироги с яблоками. В нашем доме всегда пахнет горячим хлебом и пирогами.
Хлеб пекли из муки, которую дедушка молол прямо в доме. Кристина расстилала на полу широкое льняное полотно. На него дедушка ставил большой низкий стол-табуретку на толстых ногах из дубовых брусков, которые сделал сам в Верхолесье. На этот стол устанавливал круглую толстую колоду, она была неподвижной, дедушка называл её «лежак». Посередине лежака был металлический штырь. На него дедушка насаживал верхнюю колоду-круг, называл её «бегунок».
Я люблю смотреть, как дедушка мелет зерно, превращая его в муку:
– Видишь, в центре бегунка – большое отверстие, сюда мы засыпаем зерно, а вот этим рожком, – он взялся обеими руками за гладкую палку-рукоятку, прикреплённую на краю верхнего круга, – мы вращаем верхний круг-бегунок и одновременно засыпаем в отверстие зерно, а на разостланное полотно на полу уже сыпется мука. Понял?
– Да, дедушка! Можно я буду тебе помогать?
Я люблю лето! После Святой Троицы в доме осталось много пахучих веток, зелени.
Стебли рогозы большими пучками стоят в углу под образами, аккуратно разложены даже на полу. Образа убраны белыми полотняными ручниками. Мать их отбеливала и гладила, готовила задолго до святок. А Ядвига сплела венок из берёзовых веток и полевых цветов, он тоже под образами. Лёжа на кровати, я смотрю на Святого, а он смотрит на меня. Мне кажется, что он со мной разговаривает, только я не слышу его голоса, но понимаю – это очень важные слова. Спрошу у мамы, пусть расскажет о них. Она произносит эти слова каждый день, утром и вечером.
Подбегаю к открытому настежь окну, смотрю на густые кусты, усыпанные маленькими цветочками. За кустами – розовые пионы, яркие настурции, бархатцы-чернобривцы. Их много – и комната наполняется чудесными запахами.
– Ты любишь лето, потому что сам летний, – ласково произносит мать, как будто прочитав мои мысли.
– Через неделю к нам приедут из Львова твои крестные, дядя Юзеф и тётя Сабина, – говорит она, прижимая меня к себе. Я радуюсь, что скоро увижу своих крестных.
Выбегаю во двор к Волчку. Он тычется мордой мне в грудь, даже лизнул в щеку. Шерсть у Волчка густая и тёплая, а глаза – как у человека. К нам подошел Антон, погладил Волчка.
– А почему мы зовём его Волчком? – спрашиваю я у Антона.
– Потому что он похож на волка. Видишь, какая у него густая шерсть, и он такой же серый, как волк.
– А ты видел живого волка?
– Видел, в прошлом году в лесу.
– И тебе не было страшно?
– Нет, не было. Волки людей не трогают.
– Я знаю, так и дедушка говорит.
Ночью, во сне, ко мне пришел Волчок. Я смотрю ему в глаза – и вижу волка…
В небе ярко светит солнце. Антон, Ядвига и я сидим в тени под яблоней в нашем саду, на разостланной дерюжке. Ядвига – самая старшая из нас. Она учится в Киеве на учительницу и приезжает домой на целое лето.
– Как хорошо дома, даже уезжать не хочется, – говорит она грустно.
– А ты и не уезжай, – отвечаю я.
Она шутливо укоряет меня:
– А кто тебя учить будет? Ты же хочешь быть грамотным. Не будешь ведь работать в артели, как Антон?
– А может и буду, мне нравится артель, – говорю я, положив руку Антона к себе на колени, трогаю мозоли на его ладони.
Антон работает в артели, где изготавливают колёса для телег. Артель эту основал наш дедушка, Станислав Сигизмундович Стаховский. Вскоре о ней узнали далеко за пределами Полесья. Люди приезжали из дальних сёл и даже из других областей, чтобы заказать колёса в Верхолесье, у великого мастера Станислава Стаховского, который делал колёса для телег «без единого гвоздя».
Я так хотел увидеть, как делают колёса из дерева! Меня мучил вопрос: почему они круглые, если деревья растут прямыми. И вот однажды, ранним тёплым весенним днём дядя Мурга подъехал к дому на лошадях, чтобы отвезти дедушку в Верхолесье. Помню, как, усаживаясь на телегу вместе со мной, дедушка сказал:
– Пусть внучек увидит наше ремесло, потрогает его глазами и душой, авось пригодится.
Моей радости не было конца до самого Верхолесья! Мы ехали через убранное поле к видневшемуся вдалеке лесу. Потом по ухабистой, переплетённой толстыми корнями дороге через лес. Наконец выехали к большой поляне, вокруг которой росли могучие ветвистые дубы и старые берёзы. Посреди поляны, под навесом, работали люди. Среди них – мой брат Антон.
На краю поляны стояли несколько срубов, покрытых дранкой. Дядя Мурга остановил лошадей у самого большого сруба с окнами. Пока дедушка и дядя Мурга беседовали с рабочими, Антон показал мне всё, что было на поляне, и рассказал, как делаются деревянные колёса.
– Видишь, там, под навесом, много деревянки?
– Дрова! – не удержался я.
– Нет, не дрова. Это заготовки для колёс.
– Но колёса же круглые, – удивился я, а Антон улыбнулся в ответ.
– Вот здесь, – он подвёл меня к большому помосту-столу на толстых ногах-пнях, – на этом устройстве, делают колёса круглыми.
И стал рассказывать про отпарку заготовок из берёзы и дуба, как гнут обода после отпарки при помощи ручного ворота.
– А вот под этим навесом, – он подвёл меня к нему, – обрабатывают все необходимые детали для колёс. Видишь ножной токарный станок, похожий на прялку? На нём обтачивают ступицы для колеса.
– Что такое ступица?
– Это центральная часть колеса. Она соединяется с ободом спицами. Их тоже строгают и обтачивают.
Ближе к вечеру мы возвращаемся домой. Помню, как мягко постукивали колёса нашей телеги, а я смотрел на деревья, мимо которых мы ехали – большие и прямые, как стрелы. Их свалили, распилили, обстрогали, обтачали – и они уже колёса. Чудно как…
Антон, не вставая, дотягивается до ветки – и на дерюжку падают красные яблоки.
– Это же малиновка! – восторженно радуется Ядвига. Она берёт яблоко и, поднеся к лицу, гладит им свои губы.
– А знаете ли вы, что этот сорт яблок существует уже более двухсот лет? Впервые их описал в 1845 году французский помолог Лерой, а другие предполагают, что малиновка – сеянец персидской яблони.
Видя нашу растерянность, Ядвига смеётся:
– Чтобы знать всё это, нужно учиться.
Сад наш отгорожен от сельской дороги забором из длинных струганых жердей. С дороги во двор сворачивает телега с запряженными лошадьми. Это наш отец возвращается с колхозной конюшни.
До чего же красивые кони!
Колхоз даёт отцу лошадей в благодарность за обучение детей в сельской школе. Антон помогает распрягать коней. Отец поглаживает им холки, протягивает к их бархатным губам на ладони корки хлеба. Кони нет-нет да и норовят ткнуться губами в его лицо, оставляя густую пену на белой полотняной рубашке.
Я подбегаю к отцу. Он берёт меня на руки и высоко поднимает над своей головой:
– Ну что, сынок, поедем завтра сено косить?
– Поедем! Поедем!
Громко и радостно кричу я, прижимаясь к широкой груди отца. Вижу, как ласково улыбается мать, стоя на пороге возле открытой двери.
Косьба начинается рано утром. Ещё свежо, и мне зябко, но на телеге много сена. Усаживая меня, отец укрывает мои ноги дерюжкой. Сено пахучее, от него идёт тепло.
Я смотрю, как отец и Антон медленно, враскорячку, идя друг за другом, кладут влево от себя скошенную траву, блещут шуршащими косами, и широкие пустые полосы оголяют землю.
Перед сном Антон обещает мне:
– Завтра мы с хлопцами поведём колхозных лошадей в ночное, и я дам тебе посидеть на Орлике.
Я долго не могу уснуть и хочу, чтобы скорее наступило утро. Просыпаюсь от громкого ржания во дворе.
Орлик!
Перед тем как выехать со двора, Антон сажает меня на Орлика. Придерживая его уздечкой, поглаживает вздрагивающую холку.
– Не бойся, он же родственник наш.
Я тоже глажу шелковую гриву Орлика, смотрю в его смеющийся большой глаз.
– Видишь, он уже признал тебя, – Антон протягивает Орлику сухарик, – вот подрастёшь и будешь водить его в ночное.
От радости я наклоняюсь к гриве Орлика и целую её.
Антон щёткой расчёсывает бока и хвост.
– А что вы делаете в ночном? – спрашиваю я Антона.
– Разжигаем костёр, рассказываем всякие истории. Я люблю лежать на траве и смотреть в ночное небо, на звёзды. Их там миллионы, а тишина такая, что слышен каждый шорох. Иногда громкий сап какой-нибудь лошади. Это означает, что к ней подкралась ласка.
– И заплетает в её гриве косички, – добавляю я.
– Ты у кого узнал про ласку? – улыбаясь, спрашивает Антон.
– А я слышал, как дядя Мурга жаловался дедушке, что на конюшне появилась ласка и заплетает косички в гривах лошадей. Зачем она это делает?
– Да никто не знает. Она очень хитрая и такая шустрая, что её трудно увидеть. Люди рассказывают, что она прыгает на спину лошади и слизывает соль с её шеи. Если лошадь послушна её желанию, она окружает её лаской, заплетая косички в гриве. Но если лошадь сопротивляется, ласка её мучает, и тогда у лошади начинается сап. Она мечется в стойле, бьёт копытами землю.
Сельские мальчишки постарше водили колхозных лошадей в ночное каждое лето. И никаких сёдел, только уздечка. Садились прямо на голую спину лошади и с криками, свистом неслись по убранному полю прямо к лугам. Большей радости нельзя было желать…Возвращались из ночного с утренней росой. Матери выносили им парное молоко в глечиках.
Антон въезжает во двор, где я уже поджидаю его. Протягиваю Орлику ладонь с корочкой хлеба.
Он аккуратно ухватывает её своими мягкими губами. Я счастлив! Мне так хочется поскорее вырасти, чтобы все увидели, как я сажусь на Орлика и со всеми мальчишками по широкой сельской улице скачу в ночное. Я даже метку сделал на дверях гвоздиком и, прикладывая палочку к голове, спрашиваю у дедушки, как подрасти. Дедушка смотрит на мою метку и усмехается в усы:
– Ну, во-первых, ты должен кушать всё, что даёт тебе мама. Ложиться вовремя спать. Утром обязательно умываться и делать зарядку: приседать, отжиматься на руках.
Утром я бегу к колодцу. Там, в деревянном желобе, вода чистая, как слеза. Снимаю рубашку и обливаюсь, набирая её в пригоршню. Ко мне подбегает мать, в её руках большое льняное полотенце. Она вытирает мне грудь, спину.
– Вода же холодная, сынок, простудишься!
Дни стоят теплые, мы играем с мальчишками «в войну». Обхватив ногами палку, «скачем галопом», изображая конницу Будённого и «польских уланов». Все мальчишки хотят быть будённовцами.
– Твой отец был польским уланом, и ты будь им! – кричат они, размахивая над моей головой камышовыми палочками-саблями. Я сшибаю их палочки своей, потому что она у меня толще и длиннее. Следом за нами бегут собаки, заполняя улицу громким лаем вместе с нашими ура-а-а!
– Ну, и кто же победил? – спрашивает дедушка, встречая меня у порога дома.
– Польские уланы! – отвечаю я с гордостью.
– Дедушка, мой отец тоже был польским уланом?
– Был, Бронек, только давно, ещё в двадцатые годы. Конница маршала Тухачевского рвалась к Варшаве, красные хотели захватить Польшу. Вот уланы и спасли её от врагов наших. Твои мама с отцом жили в то время во Львове – это была Польша.
– Расскажи мне, как мой отец защищал Польшу от красных. Ну расскажи, дедушка!
– Когда-нибудь, внучек, расскажу. Сейчас не время, – отвечает он, вытирая слезящиеся глаза.
Я долго не могу уснуть. Сквозь окно пробивается тусклый свет, на стенах шевелятся тени. Мне они кажутся польскими уланами. Среди них, с саблей в руке, мой отец. Он сражается с красными всадниками. Кони у всадников тоже красные. Мне страшно, и я кричу, подбегает мать.
В этом году выдался богатый урожай. Убирать выезжаем всей семьёй, собирались с раннего утра.
– Бронека возьмём с собой или оставим с дедушкой? – спрашивает Ядвига у отца.
– Как же я буду без помощника, – улыбается отец, берёт меня на руки. – Будешь помогать, сынок?
– Буду! Ещё как буду! – радуюсь я, прижимаясь к отцу.
Мы на ржаном поле. Мать усаживает меня на разостланном рядне возле копны, сложенной из снопов. Ставит возле меня кошелку:
– Тут еда наша. Стереги от птичек, дорогой. Ты наш помощник.
Мне хорошо видно, как мать, ловко взмахивая серпом, подминает густые стебли ржи. Ядвига, сдвинув на лоб запыленную белую косынку, не отстаёт от неё. Отец вместе с Антоном вяжут снопы и укладывают «колодцем» в копу. Сверху укрывают копу снопом потолще, словно шатром, раздвинув щетинистые колосья.
К вечеру, уставшие и счастливые, собираемся домой. Отец рассаживает нас в телеге на пахучее сено, покрытое разноцветной дерюжкой. Ядвига и мать – посередине телеги, Антон – сзади, свесив босые ноги. Меня отец усаживает рядом с собой, на передке. Одной рукой обнимает меня, прижимая к себе, в другую берёт вожжи. Вороные бегут ровно, фыркая и встряхивая гривами, отмахиваясь от назойливых оводов. Я с восторгом смотрю, как сверкающие на солнце подковы глотают убегающую из-под копыт дорогу. Дома нас встречает дедушка. Въезжая во двор, замечаем на небе чёрную тучу громко каркающих ворон. Их так много, что даже неба не видно.
– Опять вороньи тучи, и всегда с одной стороны, от Чернобыля: жди беды, – говорит мать с тревогой, ставя на землю кошёлку и глядя на небо.
Ядвига тоже, не отрываясь, смотрит на пролетающих ворон:
– С тех пор, как мы переехали сюда из Львова, только и слышу: Чернобыль – беда! Чернобыль – жди беды. Почему этот город называют Чернобылем? Чернобыль – это же трава, горькая полынь, да и только. Какой беды оттуда можно ждать людям? До Чернобыля – сорок километров. Рассказывают какие-то небылицы, да ещё и крестятся при этом.
Ядвига подходит к дедушке, кладёт руки на его худенькие плечи.
– Может вы, дедушка, знаете, про какую такую беду говорят люди?
Дедушка, раскуривая свою трубку и поглядывая на вороньи тучи, задумчиво говорит:
– В тех местах, где город Чернобыль, издавна живёт легенда, а может и быль: жили там хорошие люди, долго и счастливо жили, много веков. Потом пришли плохие, и случилась большая беда. Всё, что там было: дома, поля и все люди – погибли враз и навсегда. В народе эта легенда живёт как «чёрная быль». И место то заросло полынью. Так и город назвали, нехорошее это место…
– Ну, и не нужно там жить, земли же много вокруг, – Ядвига, не скрывая тревоги, направляется с дедушкой к дому.
