Kitobni o'qish: «По велению Чингисхана. Том 2. Книга третья»

Shrift:

Книга третья

Глава первая
Легенда о Бодончоре

Миф о примитивном обществе, т. е. в его первичных живых формах, не просто рассказываемая сказка, но проживаемая реальность. Мы находим в нем не только дух изобретения нового, свойственный романам наших дней, но живую реальность, в которую безусловно верят, т. е. верят в то, что она имела место в изначальные времена и продолжала затем оказывать влияние на мир и судьбы людей… Это не те истории, жизнь которых сохранена благодаря суетливому любопытству, изобретательности и правдивости. Напротив, для аборигенов они являются утверждением первичной, более великой и более важной реальности, которая управляет современной жизнью, судьбой и деятельностью человечества, и знание о которой дает людям, с одной стороны, мотивы для ритуальных и моральных актов, а с другой – указания к их исполнению.
Бронислав Малиновский,
«Миф в примитивной психологии»,
об исследовании на Тробианских островах

Как жизнь превращается в легенду, а легенда – в историю? Этого никто в точности не знает, да, пожалуй, и знать не может.

Дни бесконечной вереницей следуют за днями, один год неуследимо перетекает в другой, и хотя течение времени порой кажется совершенно монотонным в сезонной своей повторяемости, одномерным, но все вокруг постепенно, не торопясь меняется, просто жизнь не сразу выказывает новое в себе.

Каким долгими казались дни в детстве! Как мучительно долго длилась суровая зима, и, казалось, что уж не дождешься благословенной весны. До сих пор не покидают его, уже старого человека, воспоминания о тех страшных испытаниях, что пережил он в год одинокой зимовки на речке Тюнгкэлик…

Но потом, чем старше и умудреннее жизнью становишься, чем больше опыта преткновений о жизненные преграды и невзгоды, тем быстрее мчатся в трудах дни и недели, просто диву даешься. Чем азартнее работаешь, больше собираешь вокруг себя родов и племен, чем шире размах твоих деяний, тем быстрее мчатся месяцы и годы.

И не зря же испокон века мудрейшие из людей – как правило, пожившие – в обиде были на краткость и мимолетность времени, уподобляя жизнь человеческую мгновению, за которое пролетает за окном птичка…

Объединение в один прочно связанный Ил еще совсем недавно наставлявших, как глупые бараны, друг на друга рога мелких кочевых племен принесло Бодончору такие многосложные, запутанные задачи и осложнения, о которых он раньше и думать не мог.

Подобно древнему великому тюркскому предводителю, оставившему потомкам надпись на памятном камне: «Стремясь объединить тюркский народ, ни днем не сидел, ни ночью не спал, пролил столько черного пота и крови», – он тоже немало лет трудился не покладая рук, чтоб объединить племена близлежащих степей под одним началом. В конце концов, ему удалось уговорить большинство их, объединить на добровольных началах в один Ил.

– Корень всех наших бед в нашей малочисленности и разбросанности по степям, так что объединим силы, сплотимся вокруг одного могущественного Ила, подобно нашим предкам – тюркам, и только тогда враги начнут остерегаться нас, – постоянно твердил Бодончор своим старшим братьям. Борьба всей его жизни наконец увенчалась успехом, цель, для достижения которой он пожертвовал едва ли не всем, достигнута. Казалось бы, живи теперь мирно, отдыхай от трудов, благодари судьбу.

Только у многоликой и непредсказуемой жизни испытания и трудности никогда не кончаются, едва решишь одну задачу, как тут же возникают, к великой досаде, две-три новых. Оказывается, чем сильнее, чем грознее для соседей становишься ты, тем могущественнее враги, тем больше их, которых ты этим приобретаешь. И если идти наперекор всем, затевать войну с каждым вызвавшимся соперником, то этим кровопролитным сварам не будет конца. Но ведь всему есть свое время – как войнам, так и миру. Для разумного человека предпочтительней мир, и нормальная жизнь возможна лишь тогда, когда вступишь с могущественными своими врагами в благоразумные мирные переговоры, заведешь с ними обоюдовыгодную торговлю, дружеские, добрососедские отношения, а то даже и родственные. Нет, добром можно сделать куда больше нужного, чем любым оружием.

* * *

Если оглянуться назад теперь, когда все уже позади, сколько же бед ему пришлось пережить и сколько других, грозящих, пресечь, сколько сил и здоровья потрачено, чтобы народ свой, родичей сохранить, с наименьшими потерями довести до сегодняшнего дня. Это теперь прошедшее можно вспоминать спокойно, а тогда было немало таких моментов, когда напряжение становилось уже непереносимым, кажется, и через пропасть неминуемой гибели приходилось перебираться по самой тонкой жердочке, убегая, еле-еле избегая ее, конечной беды. И во всем этом явственно чувствовалась невидимая помощь Вышнего Духа, Всемогущего Тэнгри, без нее бы пропали.

Но не дает покоя иная мысль, которая свербит. Почему? Зачем? Ведь у Всевышнего не мы одни, все мы верующие и неверующие, правые и заблуждающиеся в его длани…

Но почему он из сонма народов выбрал нас? Зачем? Значит, не зря, но для чего? Что за миссию он хочет возложить на нас? И сможем ли мы осуществить и исполнить Его высшую волю?

Первое время после восседания Бодончора на ханский ковер почти каждый год они голодали, считай, кое-как перебивались, жили скудно и неумело, как-то расхлябанно. Он получил в управляющие руки настолько бедные племена, что люди их не способны были думать ни о чем другом, кроме как не перемерзнуть бы лютой зимой, не умереть от голода, а летом – как бы убежать от испепеляющей жары и бескормицы в горы.

А теперь он дал всем родам и племенам сытую, богатую жизнь, одел многих в разноцветные и тонкие, струящиеся шелка, всю Степь от края и до края заполнил стадами и табунами. Как говорится в пословице предков, наделил рабов своих собственными рабами, черные работники – чагары обзавелись своими работниками.

Только мало кто ему за это теперь благодарен. Всем кажется, что это они сами все обрели, достигли своим умом и трудом. Но где же вы, спрашивается, были до этого, почему жили подобно бродячим, вечно голодным собакам, поджав хвосты и тощие животы?..

Да, мало кто понимает, что все это достигнуто ценой неимоверных усилий их навсегда забывшего о спокойном сне Хана и немногих его ближних сподвижников. Ведь чем дальше развивается, уходит от былой нищеты жизнь, чем она благополучнее становится, тем все больше одолевает людей самомнение, недалекое убеждение, будто все это происходит само собой, как воздаяние им за некие их заслуги.

Но что толку огорчаться по поводу того, насколько узок и беден стадный человеческий ум, без конца сетовать на это… Редко кому дается способность проникнуть в первопричины явлений, понять, что, откуда и как начиналось и почему вышло так, а не иначе.

Однако, не лишенный и сам человеческих слабостей, все равно огорчаешься то и дело, начинаешь думать: неужели я столько претерпел, столько выдержал трудов, падая от изнеможения, не знал ни отдыха, ни покоя, терпел порой унижения, света белого не видел – и все ради вот этих самых тупых тварей, не умеющих отличать добро от зла, заслугу от вреда, правду от лжи? Не любящих и не желающих думать? Но потом и раздумаешь: а их ли это дело? Пусть себе живут, плодятся и богатеют под твоей рукой пастуха, под недремлющим приглядом твоего разума… Да ведь и ты – что ты сам без их численной силы, исполнительных рук, расторопных в мелких делах мозгов, без их готовности к подчинению? Нет, каждому – свое…

А можешь ли ты и сегодня со всей уверенностью сказать, что окончательно обеспечил благоденствие своего народа, устроил для них навсегда крепкую, надежную жизнь? Навряд ли. И не только из-за опасностей впереди, но и потому, что желания людские и чаянья ни на чем надолго не останавливаются, а все растут, алчут лучшего и большего, жадно завидуя соседу по сурту или государству. И опять вспоминается грустная мудрость поживших, все перевидавших людей: сколько бы ни сделал для человека добра, никогда не дождешься от него вечной благодарности, и человеческую жадность ничем не утолить… Истинный смысл людской неблагодарности Бодончор понял только теперь, почти прожив свой век… Но и это имеет хорошую сторону. Если бы он еще в молодости понял все это, то не стал бы надевать на свою шею столь тяжкое ярмо, оставил бы все как есть и опять пустился с немногими верными в путь, в дальние края, ища места поспокойнее и посытней. Но тогда бы не было и мощного, хорошо обустроенного и богатого Ила…

А ведь даже и старшие братья, которые так просили, умоляли его, столько всевозможных слов говорили, лишь бы убедить его стать Ханом, не скажут теперь слова благодарности.

У человека, не умеющего смотреть далеко вперед и предвосхищать события, не прибавится этого дара и с возрастом, богатством, могуществом, границы ума от этого, увы, не расширяются, а скорее уж наоборот, как это видно по братьям. Они уже и забыли, благодаря чьим усилиям, чьей организующей воле появилось у рода их и у них самих все это богатство. Вместо понимания от них можно ожидать лишь претензии, что их заслуги не оценены по достоинству, что не возданы им должные почести, не оплачено сполна их радение…

Ну а в великом стаде как во всяком множестве есть все: и неприятие, и понимание. Но даже там, в среде не больно-то думающих, лучше его придворной челяди понимают, что жизнь под крылом большого, крепкого Ила намного надежнее и благополучней, чем в эгоистическом раздроблении.

* * *

Если долго сидишь на месте вождя, владыки, то жизнь все больше начинает напоминать панораму Степи с высокой вершины каменной горы. Как-то предугадываешь, кто куда сейчас двинется, как поступит, и даже о чем помышляет. Из-за этой благоприобретенной дальнозоркости начинает мниться уже, что можешь увидеть, предугадать будущее на глазок, без старого, хорошо опробованного набора способов разведки и осмысления сложившейся ситуации, основываясь лишь на витающих вокруг тебя разных придворных слухах и предположениях, доверяя с излишком мнению засидевшихся тоже рядом с тобой мудрецов. Дальнозоркость оборачивается тем, что начинаешь хуже видеть вблизи, вокруг себя, и оттого тут незаметно пристраиваются всякие, которых ты вчера еще и видеть не хотел… Еще одна незамечаемая напасть – стараться делать все самому. Кажется, что без тебя уже ничего не получится, никто ни с каким делом не управится. Да и люди твои начинают думать так же, привыкают не брать на себя ответственность… Увериться и в этом тоже – вот начало беды.

Такой вождь долго на ханском ковре не просидит. А если и усидит, то принесет своему народу много разочарований и бедствий.

Чтобы не случилось этого, нужно не стремиться руководить всем лично, а отбирать и приближать к себе лучших из твоих людей, умеющих думать о будущем и отыскивать пути к нему. И дать им время и средства, чтобы раскрыть свои возможности, а потом в полной мере использовать их выдающиеся способности, таланты. Только имея под рукой таких верных и умных сподвижников, сможешь управлять всем громоздким обозом Ила, предвидеть события и принимать своевременно меры, чтобы не оплошать перед будущим, не упустишь из виду реальных угроз и выигрышных ситуаций.

К долговременному и прочному бытию народа никогда не дойдешь легкими путями, таковых попросту нет. Такие устойчивые сооружения строятся только в результате многолетних и тяжелых, на грани возможности, усилий. И ты обязан своих людей, способных мыслить широко и далеко, держать в стороне от тех джасабылов, кто способен проворно решать мелкие, сиюминутные жизненные задачи, скорых на подъем и соображение. Ибо они никогда не совпадают ни по образу мышления, ни по характеру, начинают лезть в дела друг друга, оспаривать первенство, враждовать. А дела-то их, по сути, несопоставимы и находятся на разных уровнях государственной работы. Те, кто работает на будущее, всегда медлительны и неповоротливы в повседневных мелких проблемах, которые играючи решают джасабылы, и потому остаются в проигрыше. Их предназначение – выполнение сложных, далеко идущих по своим целям поручений, задач, порой не имеющих однозначного решения, достигаемых поступенчато, исподволь.

Если сможешь найти взаимопонимание и установить правильные отношения с такими людьми, то они ни перед чем не остановятся ради достижения поставленных тобой перед ними целей, пойдут на любые испытания, ибо они уже считают эти цели и своими тоже. Но ты должен никогда, ни на птичий шажок не нарушать границы и значение личности и должности каждого из них. Даже во гневе, в великом недовольстве не должен принижать их до уровня какого-нибудь мелкого слуги, они к этому очень чувствительны и могут из верных союзников превратиться в тайных врагов. Надо всегда помнить и соблюдать иерархию, никого излишне не возносить перед другими за случайное достижение и не унижать за столь же случайный промах. Трудно, конечно, с должной точностью придерживаться этой заповеди, и сама по себе наисложнейшая задача – верно определить возможности человека. Не существует в мире одного такого мерила, для каждого нужно свое. Особенно важно это при очередном присвоении чинов и назначении на должности; тут уж, стараясь быть крайне осторожным, стремишься решать все лично. И порой приходится все это делать, решать срочно, чтобы не упустить время – в тех же сражениях, например, в горячке боя, назначая вместо убитого темника другого. А сколько порой зависит от одного лишь тумена…

И какими бы мучительными ни были иной раз такие раздумья, но вопросы, от которых зависит прочность и устойчивость Ила, должны решаться так скрупулезно, чтобы не было допущено никаких ошибок. Ибо слишком дорого они стоят.

Все четверо старших братьев Бодончора хоть и прожили до преклонных лет, но ума большого так и не нажили, мудрости себе не прибавили – изрядно, впрочем, прибавив в весе, в обширности чрева. Двое старших в молодости имели иссиня-черные волосы, а двое других были такими же светловолосыми, как и Бодончор. Но потом, когда все они поседели, стали даже и по внешности совершенно одинаковыми и заходили к нему гуськом, одинаково переваливаясь с боку на бок, как откормленные селезни.

Но никогда, даже в мелочах, они не были согласны друг с другом, постоянно спорили. И Бодончор совершенно не может понять, зачем им нужно так упорно отстаивать свое личное, но мало чем отличающееся от других мнение, как будто это имеет хоть какое-то значение. Может, так выражается их застарелая внутренняя неудовлетворенность из-за того, что им пришлось в крайне трудное время поставить над собой самого младшего? Теперь-то, на всем готовом, каждый из них рад бы взгромоздиться на ханский ковер… Но можно было не опасаться их заговора против него. Даже двое из них не могли бы прийти хоть к какому-то согласию, не то что все четверо. Да это и к лучшему для них же самих. Хотя кто знает, кто может заглянуть поглубже даже и в эти маленькие, заплывшие жиром мозги?..

Любой разумный владыка, сделавший многое для своего народа, хочет услышать в свое время правильное, непредвзятое толкование своих деяний, ждет мудрой и взвешенной оценки их. Но такие трезвые голоса немногих, если они даже и есть, безнадежно тонут в громком гуле пустых славословий, лживых восторгов придворных льстецов и подпевал. Куда ни повернись, ни шагни – везде они подкатятся к тебе с заранее заготовленными угодливыми речениями, обволакивающей лестью, переживаниями. Со временем все чаще замечаешь, что те, кто когда-то действительно были твоей опорой, надежными соратниками, немало сделавшими для общего нынешнего благополучия, постепенно превращаются в вязкое окружение, отгораживающее тебя от твоего народа и отрезающее народ от тебя. И потому никого почти не видишь, кроме них, и никого, кроме них, не слышишь. Под видом заботы о твоей безопасности, твоем ханском величии и шагу не дадут ступить без охраны и без их назойливого сопровождения, отслеживая до малейшего жеста все твои поступки, ловя на лету каждое слово, проникая в твои намерения. Вот и получается, что, по сути, лишаешься права свободного передвижения, попадаешь в своеобразную, сопровождающую тебя повсюду, тюрьму…

Охраняя твой покой якобы для высших государственных раздумий, для решения судьбоносных задач, они решают за тебя, с кем тебе встречаться и беседовать, а кого не допускать, они даже определяют тему разговора, разрешая просителю говорить одно и запрещая другое, особенно же не любя независимых, смелых и думающих. И в результате ничего, кроме того, что хотят преподнести они, ты не знаешь и не слышишь; и если бы ты даже и захотел думать по-другому, то как разглядишь то, что тебе не дали увидеть, и угадать то, что не дали услышать, понять? Тем самым ты, не замечая того за собой, позволяешь им как угодно управлять твоими мыслями, выполняешь их волю, идешь у них на поводу, как взнузданный конь…

И сколько уже владык из века в век попадало в такую ситуацию, в придворное непробиваемое окружение, как в тюрьму, ими же самими для себя созданную… Но разве что единицы из них, подобно Бодончору, сумели вовремя понять это и вырвались из страшного, губительного для государственного дела кольца, разорвали его. Да и впредь, похоже, большинству властителей в мире не избежать этого превращения в домашних, дворцовых узников, игрушку своих приближенных, каковой те будут вертеть как им угодно.

И тяжело думать, что судьба целых народов зависит чаще всего от доброго ли, дурного ли нрава и ума единственного человека, ставшего правителем… Можно ли при этом ожидать, что когда-нибудь наступят добрые для всех времена? Нет, конечно. Видно, так задумано все это Великим Тэнгри, и с ним не поспоришь. Можно только кое-где, в отдельных владениях смягчить это разумным управлением, не более того.

Что и говорить, много огорчительного в жизни на этой срединной земле. Есть только одна бессловесная наука для всех до одного глупых народов – страдания, да и их действие недлительное, иначе бы не повторялись бессчетно. Мало чему учится человек, причем доброму не чаще, чем злому. Видя то, обо что спотыкался семяжды семь раз, все равно пытается бездумно, наудачу перешагнуть… Видимо, короткая память людей – проклятие Демона дурной стороны неба. Нечего и спрашивать, будет ли все это вечно повторяться, наслаиваясь и умножая зло, в несчастное наследство переходя от поколения к поколению, из рода в род…

– И разве может быль о моей жизни, о моих блужданиях, поисках и обретениях, мои мысли, к которым пришел ценою огромных страданий и усилий, превратиться в правдивое предание и сохраниться во благо наследующих нам, послужить добрым примером какому-нибудь далекому потомку, мудрому вождю… кто знает?.. Кто знает…

Так, говорят, стенал в конце своей земной беспокойной жизни великий и мудрый Бодончор.

Глава вторая
Межвременье, или В преддверии нового года

Из главы «Забота о Государстве»:
1. Сунь-цзы сказал: Причин, по которым начинается война, пять. Первая – борьба из-за честолюбия, вторая – борьба из-за выгод, третья – накопление вражды, четвертая – внутренние беспорядки, пятая – голод.
2. Названий войны также пять. Первое – война справедливая, второе – война захватническая, третье – война личная, четвертое – война насилия, пятое – война против самих себя.
3. Когда пресекают насилия и спасают свою страну от беспорядков – это война справедливая. Когда нападают, полагаясь на многочисленность своей армии, – это война захватническая. Когда поднимают войско из-за своего гнева – это война личная. Когда отбрасывают всякую законность и гонятся за одной выгодой – это война насилия. Когда поднимают всю страну и двигают многочисленную армию, в то время как в стране беспорядки и люди изнемогают, – это война против самих себя.
4. Для прекращения каждой из этих пяти войн имеются свои пути. Справедливая война непременно прекращается смирением; личная война непременно предупреждается искусной речью; война насилия непременно преодолевается обманом; война против самих себя непременно преодолевается искусной тактикой».
Сунь-цзы, «Трактат о военном искусстве» (IV в. до н. э.)
из книги Н.И. Конрада «Избранные труды» (ХХв.)

Год Белого Мерина, а если быть точным, то год 1210‐й от Рождества Христова, промелькнул быстроногим скакуном в бесконечных тревогах и хлопотах.

Как всегда в канун нового года – года хой, или иначе, года овцы, – Чингисхан собрал в Ставке старейшин и военачальников на совет. Но разве могли они сами выбирать и решать, что им делать в предстоящем году? Верховный властелин хоть и находился до сих пор в неподвижности, но глаза его цепко следили за всеми и каждым, заставляя смелых робеть, а горделивых вытягиваться в струнку. Сама судьба на этот раз срывала с их языков хвалу небесам, которые давали Великому Хану силы после его тяжелого недуга, и самому вождю, при котором только можно было жить так свободно и счастливо под этими небесами.

Приближенным Хана действительно было грех жаловаться на жизнь. С той поры как нашли управу на давних, но излишне возомнивших о своем значении, союзников тангутов, Степь вновь была под контролем. Шли новые подати. Из глубинок Алтанского улуса дни и ночи напролет тянулись к окраинам пустыни Северного Хобо (Гоби) караваны верблюдов и лошадей, навьюченные провизией и товаром.

При этом у собравшихся в Ставке на совет воителей и мудрецов не было прежней уверенности, когда они вмешивались в малейшие волнения в Степи, зная, что, не прилагая сил, одним туменом могут, что называется, нащелкать по носу любому «расшалившемуся» народу. Теперь особенно настороженно приходилось оглядываться на чжурчженов, которые могли собрать и обеспечить довольствием войско несметное: они имели множество родственных племен и народов. Поэтому во всех отдаленных районах монголы проводили массовую мобилизацию.

* * *

Обездвиженный Чингисхан все видел и примечал: истинное обожание в глазах одних и корыстную лесть в устах других, пустомельство третьих и молчаливое многоречие четвертых. Но более всего его волновало то, что чжурчжены на протяжении Великой стены, тянущейся вдоль окраин пустыни Хобо, сосредоточили крупные военные силы, навезли провизии.

Теперь они могли напасть на монголов одновременно с разных сторон совершенно самостоятельными частями. Тогда, без того малочисленному монгольскому войску придется раздробиться на десятки фронтов, превратившись в крупинки военных формирований, которые чжурчжены в каждом отдельном случае легко подавят численным превосходством.

Чингисхан еще не заговорил, когда стал услышан. Тойоны в раз словно проглотили свои восхваления и перешли к делу. Было ясно, что выжидательная позиция для монголов проигрышна во всех отношениях. Требовалось опередить события, ударить первыми, как делали они практически всегда. Но разница заключалась в том, что крупные войска найманов или тангутов превышали численностью в два, в три раза, а на этот раз предстояло сразиться с противником, в десятки раз превосходящим числом! Но когда народу, имеющему характер, грозит истребление, то путь остается один: смерть или победа.

Промедление было хуже смерти, ибо тогда их ждало еще и бесславие. Алтан-Хан найдет общий язык с кара-китаями и Мухаммет-Султаном, что нападут с запада. Объединенное войско покроет Степь, как песок в суховей. Монголы должны были напасть первыми, пустив впереди себя слух, будто Мухаммет-Султан хочет подмять под себя Алтан-Хана, а вместе они считают себя выше кара-китаев, которым, в свою очередь, и знаться-то с первыми зазорно.

Чингисхан также понял, что ему не избежать встречи с Алтан-Ханом, которой до сей поры удавалось избежать. Наступал решительный момент, когда Степь должна была потягаться силами со всем иным миром.

* * *

Вот уже более десяти лет великий тойон Джэлмэ, отвечавший за отношения с внешними странами, вел тайную слежку за Алтанским улусом.

За это время монгольские лазутчики пустили глубокие корни в китайскую землю: они сумели распространиться повсюду и проникнуть в самые разные слои населения, а также в средние звенья руководства.

Большинство из них – торговцы или люди, близкие к торговым кругам, вхожие в знатные семьи, умеющие провернуть разные сделки на всех уровнях.

В любой стране, даже при жестоком деспотическом режиме, торговец всегда пользуется определенными льготами, ему предоставлено больше свободы, чем другим, к нему бережнее относятся власти. С торговцами нельзя поступать вероломно, ибо они люди, широко известные в народе: все, что с ними происходит, быстро становится достоянием общественности, но главное – может отразиться на обороте денежных потоков. А какому правителю хочется остаться с пустой казной и тощим карманом?

Купец разъезжал повсюду, его караваны добирались до самых отдаленных уголков, следовательно, многое в мире знал и видел. Он был не только торговцем, но и вестником, носителем всего нового, законодателем моды. Поэтому прибытие купца для любого стана, улуса или городища становилось событием, собирало множество народа со всей округи, перерастало в празднество.

Чжурчжены от роду были людьми прямыми, бесхитростными. Им самим бы и в голову не пришло извлечь из разъезжающих по их земле купцов какую-нибудь иную выгоду, кроме купли и продажи товаров. Но китайские мудрецы надоумили простодушных властителей работящего и воинственного народа, чтобы те приблизили к себе крупных купцов, превратив их в осведомителей.

Встревоженные и напуганные подобными предложениями, купцы сразу же послали людей к Джэлмэ. Мудрый Джэлмэ после недолгих раздумий пришел к простому решению: он разрешил всем купцам дать согласие чжурчженам работать на них. Но как работать – другое дело.

После этого купцы из монголов или примкнувшим к ним народов стали своими людьми в землях чжурчженов, перед ними открылись все дороги, упростились формальности. Им даже разрешили торговать за Великой стеной, углубляться в пределы Китая. Многие военачальники и даже правители округов постепенно оказались их приятелями.

* * *

Купец Игидей, некогда росший вместе с Тэмучином, совершенно обжился среди найманов. Торговал он в основном скотом. Это было хлопотное дело, требующее больших разъездов. Перегнать стада баранов, табуны лошадей или караваны верблюдов, чтобы те не потеряли в численности, а по пути нагуляли вес, что называется, не мед хлебать. Нужен постоянный надзор и еще раз надзор не только за животными, но и за целым сюняем пастухов, надсмотрщиков, лекарей, торговцев и прочего работного люда.

Игидей всегда завидовал Сархаю, продающему оружие, или Махмуду, торгующему китайским шелком. Им был не страшен мор животных или падеж. Они могли остановиться, отложить дела в распутицу или иное межвременье, переждать, отдохнуть. А скот и на день не оставишь без присмотра, не запрешь на замок. Ему нужен корм с утра до вечера, а для этого требуются все новые и новые пастбища, вечные сборы, короткие стоянки и нескончаемый путь.

Слава Всевышнему Тэнгри: как только найманы примкнули к монголам, можно было не бояться воров или вождей мелких племен, так любивших прежде промышлять разбоем на дороге. Уводили целые стада! Специально для охраны купцу приходилось содержать вооруженных и обученных воинов.

Раньше у найманов воровство было делом обычным: отобьется от стада животное – не стоит даже искать! Кто первым увидел, тот себе и присваивал, будь это овца или верблюд. И каждый военачальник или вождь в пути обкладывал данью, какой ему вздумается. А если кто-то осмеливался им противоречить, противостоять, такого смельчака могли пустить по миру, отобрав все. Или просто убить вместе со всеми сопровождающими людьми.

Теперь же все изменилось. Купцы старались вести караваны по тем путям, где располагались части монгольского войска. Здесь, во всех округах, царили порядок и железная дисциплина. Еще бы: по законам Великой Ясы воровство и разбой карались нещадно – так что человек с отрубленной по локоть рукой или переломанным хребтом не вызывал в Степи никакого сочувствия. Все знали цену его увечья.

Торговля стала процветать. Купцы платили разумную дань и водили караваны в полной уверенности, что не потеряют и малой толики своего имущества, если, конечно, не прогневят Господа и тот не нашлет на них силы небесные.

Монгольские тойоны-юрджи были не только заложниками порядка. В пору, когда добыча от охоты становилось скудной, они покупали немало скота, причем расплачивались сразу же: так у них было заведено.

Прослышав, что постаревший, подуставший от бесконечных разъездов и начавший прибаливать Игидей надумал отойти от дел, Хан пригласил его к себе.

Игидею доводилось бывать в ставках великих Ханов и во дворцах императоров. И везде его поражали благолепие и роскошь царских покоев, среди которых мал казался он себе и ничтожен со всем его накопленным за жизнь добром. Песчинка в пустыне. И также всякий раз Игидея изумлял непритязательностью сурт владыки Степи, повелителя народов от океана до океана, Чингисхана. И, как ни странно, скромность утвари и строгость убранств Далай-Хана заставляла трепетать больше, нежели любое богатство.

На этот раз Хан пригласил друга к себе в небольшой походный полотняный сурт.

Поинтересовавшись по обычаю житьем-бытьем, Хан изучающе оглядел круглое одутловатое лицо друга детства, его расплывшееся, дряблое тело. Как человек, осведомленный о его намерении отойти от дел по причине болезни, спросил прямо:

– Что, Игидей, решил осесть? Не рановато ли опускать руки?

– А что делать? Мочи нет! Дальние дороги уже не по силам стали, ослаб, одряхлел, понял, что пришла пора…

– А чем займешься?

– Если выделите землицы, вернулся бы на родину, на берега родимой Селенги, где прошло детство, держал бы кое-какой скот по силам, не замахиваясь на большое дело. Пожил бы свободно, сколько еще отпустит Бог…

– Как хорошо! – вырвалось у Хана.

Игидею показалось, что в облике этого великого человека на какое-то мгновение проглянул образ того впечатлительного мальчика, которого когда-то знал он: далекие, тоскующие огоньки пастушьих костров вспыхнули в его глазах.

– Бывает, что и мне кажется, будто и я рано или поздно вернусь к такой вольной жизни… Видимо, это зов крови.

– Странно из ваших уст слышать о вольной жизни. Ты Далай-Хан, и нет в мире человека, который был бы более волен, нежели ты.

– Властелин никогда не принадлежит себе, иначе он перестает быть властелином.

– Так, может, вместе все бросим: я свой караван и торговлю, а вы – всю созданную великую империю, и отправимся в пастухи?! – со смехом воскликнул Игидей.