Kitobni o'qish: «Стоп-кадр. Легенды советского кино»

Shrift:

Автор-составитель С.А. Громов

Вместо предисловия

Дорогие читатели, предлагаю вашему вниманию книгу, в которой собраны статьи о выдающихся советских киноартистах. Со многими из представленных здесь мастеров мне как актеру и режиссеру выпала честь работать, общаться в быту и даже дружить, поэтому могу заверить: эти публиковавшиеся в разные годы в журнале «Свой» материалы отличаются не только аналитичностью и содержательностью, но и фактической точностью, достоверностью.

Мы уже давно живем в эпоху, которую я характеризую фразой «хроника убывающего плодородия». Процессы деградации и дегенерации – причем во всех сферах общественной жизни, включая культуру – охватили в конце XX века не только Россию. Запад с тех пор вырождается с не меньшей скоростью, хотя нам от этого, как говорится, не легче.

Прежняя, советская кинематографическая школа несмотря на господствовавшую идеологию опиралась на великие русские традиции. Любимые всем народом артисты прекрасно понимали, ЧТО и КАК нужно играть, будь то на сцене, будь то на съемочной площадке. В тогдашнем обществе не были размыты этические нормы, оценочные критерии, морально-нравственные ориентиры…

В последние годы существования СССР страну постиг тотальный обвал, а с гибелью союзного государства положение только ухудшилось. Летом 1992 года в интервью одной из центральных на тот момент газет я сказал:

«Кризис кинематографии – следствие общего кризиса, который переживает общество. С каждым днем преобладает все более разрушительная тенденция снимать кино только о том, что было запрещено десять лет назад, или же копировать Запад, теряя свое лицо, свои корни. Для того, чтобы выздоровел кинематограф, должно прежде всего выздороветь общество…».

Можно ли сегодня, спустя три десятилетия после распада Советского Союза, заявить, что наши общество и кинематограф близки к выздоровлению? И да, и нет. С одной стороны, по сравнению с «лихими девяностыми» у нас стали снимать гораздо больше качественных, востребованных массовым зрителем картин, появились очень неплохие актеры и перспективные режиссеры. С другой, они, эти новые мастера кино, пока еще слишком далеки от того, чтобы создать яркий, общепризнанный (у нас и за рубежом), сравнимый с киноискусством советских лет феномен.

В любом случае нынешним студентам ВГИКа и других фабрик-лабораторий актерского мастерства не мешает многому поучиться у своих предшественников.

В этой книге рассказывается далеко не обо всех артистах, которыми в прежнюю эпоху восхищались как в нашей стране, так и за рубежом. Однако журнал «Свой» продолжает выходить, и в обозримом будущем, если даст Бог, мы сможем издать еще как минимум один сборник, посвященный звездам национального кино.

Приятного чтения!

Ваш Никита Михалков

В плену у Чапаева
Борис Бабочкин

Борис Андреевич Бабочкин (1904–1975)

Судьба этого актера, режиссера, педагога и даже немного критика по-своему загадочна. Борис Бабочкин, разумеется, известен всем и каждому, но – лишь одной гранью своего таланта. При этом сказать про него «выдающийся артист» будет не то чтобы неверно, а просто несоразмерно величине дарования: он все-таки больше, чем артист, и значительнее, нежели выдающийся. Да и сопоставить с ним практически некого, жизненные обстоятельства Бориса Андреевича уникальны. Чапаев, которого он сыграл в одноименном фильме братьев Васильевых, сразу же превратился в мифопоэтическую фигуру исторического масштаба, тем самым выведя актера из сферы эстетики в пространство национальных, коллективных представлений.

«Я вам где командир? Только в строю. А на воле я вам товарищ. Ты приходи ко мне в полночь-заполночь. Я чай пью – садись чай пить, я обедаю – пожалуйста, кушай. Вот я какой командир… А то я ведь академиев не проходил. Я их не закончил», – эта проповедь хорошо иллюстрирует то, что на самом деле привлекло гигантские массы в теории и практике большевиков. Чтобы понять причины, выявить движущие силы русской революции, достаточно одного только «Чапаева»: большой начальник ломает сословные перегородки, приглашая всех к продуктивному сотрудничеству. Идейно-символический капитал важнее, основательнее финансового. Десятки миллионов людей из низов получили уверения в том, что отныне их человеческое достоинство не будет отягощено никаким родовым проклятием. Людям, воспитанным в православной культуре, чапаевский монолог, не исключено, напоминал о Тайной вечере. Скорее всего, с учетом подобных соображений и был написан сценарий.

Детально изучая биографию Бабочкина, оценивая его свершения в кино, театре, сфере художественного чтения, вольно или невольно упираешься в образ Чапая. В свои тридцать лет Борис Андреевич сотворил на стыке развлекательного и пропагандистского жанров нечто такое – уникальное, жизнестроительное, – что легло в основу народного самосознания. И ведь не скажешь, что артист сознательно конструирует идеологему – элементарно актерствует, всего-навсего выразительно играет роль. Кажется, все приемчики на виду. Голос регулярно стремится вверх, обозначая психическую взвинченность. Статная фигура украшает пространство монументальными пластическими композициями, как бы намекая: самолюбивый герой не чужд некоторого позерства. Сменяют друг дружку эмоции и черты характера: обидчивость, тщеславие, вспыльчивость, узость горизонтов…

В сущности, Бабочкин – у него к тому времени накоплен огромный опыт театральной работы с классическими текстами – строит образ по старым лекалам. Демонстрирует типические манеры чрезвычайно эмоционального, пребывающего то в экзальтации, то в состоянии тревоги либо задумчивости индивида, но при этом умудряется дать обобщенный портрет массового русского человека – несгибаемого, идейно подкованного, мечтательного: «Знаешь, какая жизнь будет? Помирать не надо! Да помирать кому ж охота? Да борьба-то у нас такая: либо они нас, либо мы их».

Почему Чапаев стал национальным рекордсменом в области анекдотов? Парадоксальное смешение в его образе – ограниченности с широтой, невротизма с самообладанием, доверчивости и агрессивности, проницательности и некоторой зашоренности – дает возможность ошеломить слушателя переключениями в любой повествовательной стратегии: Чапаев неуловим и в то же время не сводим к какому-либо ярлыку-штампу, он – живчик-уникум и коллективное народное тело, включающее в себя сразу все социальные слои и возрасты, от ребенка до повидавшего виды мудреца.

При всем уважении к Георгию и Сергею Васильевым следует отметить: решающую роль в создании легенды сыграл именно Борис Бабочкин. Если, допустим, пересматривать «Чапаева» с целью опровергнуть вневременной миф, попытаться понизить его статус до устаревшей агитки, то быстро выяснится: фильм непотопляем, едва появляется заглавный герой, тысячелетняя история страны со всеми ее испытаниями и триумфами мгновенно оживает в его образе.

«Надвигалась картина звучащая / На меня, и на всех, и на вас…», – откликнулся на выход киноленты как будто не склонный заискивать перед Советами, но чутко улавливавший «шум времени» Осип Мандельштам. А потом – еще раз, в другом исполненном трагического напряжения стихе: «Поезд шел на Урал. / В раскрытые рты нам / Говорящий Чапаев с картины скакал звуковой…». Здесь – не только и не столько восхищение, сколько признание самостийного внедрения «Чапаева» в наше коллективное сознание. Психическая мощь Бабочкина, дерзнувшего изобразить огромную страну всю и сразу, сообщает и самой киноленте наступательный порыв невиданной силы. Этот аспект замечательно подметил в 1960-е Евгений Евтушенко:

Твои силы, Чапай, убывали,
но на стольких экранах Земли
убивали тебя, убивали,
а убить до конца не смогли.

И хлестал ты с тачанки по гидре,
проносился под свист и под гик.
Те, кто выплыли, – после погибли.
Ты не выплыл – но ты не погиб…

Как совсем еще молодому и крайне амбициозному человеку после такого чудесного свершения жить дальше? Выпускник вгиковской мастерской Бориса Андреевича Владимир Носик вспоминал о том, с какой снисходительностью выслушивал наставник от студентов новые анекдоты о Василии Ивановиче и ординарце Петьке. И тем не менее легко предположить: мифопоэтический триумф Чапая со временем стал травмировать исполнителя – нести такой тяжести ношу на человеческих плечах невмоготу. Он все же как-то справлялся, хотя подобных удач у него больше не было, да и по определению быть не могло.

Бабочкин – мастер перевоплощения и совершенного жеста, речевого и пластического. Смотреть на него даже в средних по качеству фильмах – наслаждение, ибо его актерство – как музыка. Он мог сыграть параллельно основному сюжету, был способен в пятиминутном фрагменте выразить экспрессию наивысшего порядка. Таков, например, эпизод в картине Михаила Швейцера «Бегство мистера Мак-Кинли», где артист играет миллиардера Сэма Боулдера, сильного, умного, циничного бизнесмена, усыпляющего за большие деньги пресыщенных жизнью либо страдающих от неизлечимых болезней людей, чтобы сотни лет хранить тела в специальных подземных хранилищах. Борис Андреевич играет, по сути, антипод Чапаева, однако у этих воплощений есть одно уловимое сходство: в обоих случаях артист четко осознает свою сверхзадачу и с ювелирной точностью ее решает.

Столь же виртуозно он исполнил в 1961-м роль Аадама в спектакле Малого театра «Браконьеры». Основатель и лидер «Современника» Олег Ефремов, сам великий мастер перевоплощения, обязывал артистов смотреть эту работу представителя иного поколения и, казалось бы, другой эстетической платформы. А Бабочкин не без гордости записал в дневнике: «Ефремов ставил мою игру как пример глубины и стиля».

Школа у Бориса Андреевича была первоклассная. Страсть к театру ему, уроженцу Саратова, передалась от старшего брата Виталия. Вначале Борис Бабочкин занимается в Саратовской студии, однако там происходит нешуточный эстетический раскол, и будущая кинозвезда принимает сторону реформаторов. Он навсегда запомнит реплику тамошних педагогов, давших ему рекомендацию для учебы у самого Немировича-Данченко: «Или ты будешь одним из лучших актеров страны, или умрешь на берегу Волги под лодкой!»

В августе 1920-го отправляется на поезде в столицу, имея при себе, помимо заветного письма, пуд муки для пропитания и обмена. Съестной припас еще в дороге у него реквизируют, но это отнюдь не повод, чтобы свернуть с намеченного пути.

Поступает в студию Михаила Чехова, чуть позже – еще и в Госстудию «Молодые мастера» под руководством Иллариона Певцова. Из чеховской компании, где атмосфера представляется слишком уж «монастырской», вскоре уходит. Зато с Певцовым по окончании занятий отправляется в театр Иваново-Вознесенска. Первые годы своей карьеры без устали переезжает из города в город – Могилев, Воронеж, Кострома, Самарканд, Харбин, Бердичев, Пишпек, – исполняя огромное количество самых разных ролей. «Мне нравился провинциальный театр», – отмечал Бабочкин впоследствии, добавляя, что зачастую там приходилось играть по две-три премьеры в неделю.

Провинция, где борешься не столько за первенство в состязании с коллегами-конкурентами, сколько за любовь простодушных, куда более доверчивых и благодарных, нежели в столицах, зрителей, похоже, научила его демократичной манере и яркости подачи.

Вкус к психологическим нюансам помогли развить Михаил Чехов, Илларион Певцов и, конечно же, классическая литература – Борис Андреевич всегда предпочитал качественные, проверенные временем тексты. С артистом Василием Ваниным они еще в 1920-е заключили договор: «Если уходишь со сцены без аплодисментов, ставишь товарищу бутылку пива». Любопытно, что именно Ванин, имевший опыт игры Чапаева в театре, был первоначально утвержден Васильевыми и худсоветом на главную роль, а его друг Бабочкин должен был стать Петькой. Причем обсуждения, связанные с фильмом, часто проходили на квартире Певцова, который на тот момент являлся ведущим актером Ленинградского театра имени Пушкина и опекал постановщиков. Один из них, Георгий, прежде был учеником его студии. Сам Певцов блистательно исполнил в картине роль полковника Бороздина. Все эти факты помогают опознать триумфальное предприятие под названием «Чапаев» чуть ли не как продукт домашних посиделок, но… Друзей и знакомых подбирали не оттого, что берегли «богатую поляну» для своих, а всего лишь потому, что никаких особых дивидендов получить не рассчитывали. Планировалась просто честная работа, подкрепленная солидарным усилием единомышленников. И еще примечательный факт: суперзвезда Художественного театра и таких культовых для своего времени кинофильмов, как «Мать» и «Третья Мещанская», Николай Баталов, получив приглашение на роль Чапаева, отказался. Видимо, не счел приглашение интересным. Какая все-таки великая была у нас культура: никому не известные поначалу люди едва ли не мимоходом создавали мифы, сила которых не иссякнет никогда.

Особняком стоят режиссерские киноработы Бабочкина: «Родные поля» (1944), совместно с Анатолием Босулаевым, и «Повесть о «Неистовом» (1947). Первая картина – с авторским названием «Быковцы» – выдающаяся. Действие происходит в деревне Быковка в годы Великой Отечественной. Борис Андреевич играет председателя колхоза, повоевавшего в Гражданскую, а теперь приставленного к бабам и старикам руководить хозяйством. Настает время посевной, потом – сбора урожая, затем – вновь напряженная посевная… В деревню регулярно поступают похоронки; иногда, впрочем, еще и наполненные героическим светом новости о подвигах и боевых наградах воюющих далеко от дома быковцев. Лента, пожалуй, несколько приукрашивает тяжелый тыловой быт, но все равно реальность представлена в ней так, как, пожалуй, нигде в нашем послевоенном кинематографе. Бабочкин в своей роли удивителен: неузнаваемый мужик со стертой внешностью – таких в пафосном советском кино тех лет обычно назначали на роли отрицательные. Интересно наблюдать, как методично опровергает он «типажные законы», как раз за разом пробивается у него из-под спуда повседневности лихая молодецкая порывистость. Впрочем, актер настолько профессионален, что никогда не использует свои гениальные «чапаевские» открытия ради усиления других, позднейших образов, всегда и все придумывает с нуля.

Бабочкин не «лакирует» народ в лице председателя, не симулирует простоту. Его персонаж снова сложен, многослоен. Есть в картине потрясающий эпизод: старик упрекает главного героя за то, что тот «занесся», «загордился». Начальник парирует: «Врешь, дед, крестьянин я, им и останусь. А смиренности нету во мне, в 19-м году сбросил. И теперь – всем ровня! Ну, конечно, горжусь. Несу себя. Потому – знаю, куда». Борису Андреевичу весьма к лицу эта лексика и подобный строй мысли.

На кадрах хроники занятий Мастера со студентами ВГИКа он говорит: «Запомните на всю жизнь – всегда длинная задача, длинное действие, а не короткая капуста, рубленая и шинкованная».

Так и сам жил – не сбавляя оборотов, не поддаваясь смятению, которое рождалось порой на почве жестких конфликтов. Ведь нетрудно представить, какому количеству талантливых людей было трудно примириться с тем, что именно ему выпал единственный в своем роде счастливый билет – олицетворять эпоху и народную душу в национальном масштабе, историческом измерении. Элина Быстрицкая, работавшая с ним в Малом, однажды корректно обмолвилась: «Он был любим и уважаем множеством наших артистов, но исключение могли составлять высокие дарования, соперничавшие с ним… С ним пытались поступать не очень хорошо, поэтому он так болезненно переживал». Его заветная роль оказалась великим испытанием. Бабочкин не сдался, не вышел в тираж, не стал слабой копией себя прежнего и, как положено великому художнику, продолжал творить неповторимые образы.

Дело Баталова
Алексей Баталов

Алексей Владимирович Баталов (1928–2017)

Он давно и прочно утвердился в общественном сознании как символ интеллигентности. Его киногерои, как правило, исполнены достоинства, наделены лучшими человеческими качествами. Зрители любят их за уверенность в себе и верность моральным принципам, цельность натуры и благородство поступков. 20 ноября со дня рождения этого удивительно одаренного артиста исполнится 90 лет.

Есть сведения о том, что Глеб Панфилов предлагал ему в конце 1970-х сыграть циничного драматурга-конъюнктурщика Кима Есенина в «Теме». Алексей Владимирович благоразумно отказался, а вместо этого принял участие в съемках картины «Москва слезам не верит». Там и состоялась его последняя классическая роль – Георгия Ивановича, Гоши. «Да, у него получается мужчина, который очень много берет на себя», – комментировала партнерша по фильму Вера Алентова.

Вопрос выбора жизненного пути для него изначально не стоял, в чем он непринужденно, без всякой рисовки (впрочем, как обычно) признавался: «Все до одного мои родственники – актеры Московского Художественного театра». Или – даже так: «Если бы в квартире, где я рос, поставить табуретку, она тоже стала бы актрисой!»

Манера Баталова вызывающе современна. Неизвестно, что стало бы с ним в театре, который требует умения методично форсировать эмоцию, усиливать психологический эффект, наращивать во всех направлениях натиск на дышащую синхронно с артистом публику. Наверное, при необходимости тоже приспособился бы: подобрал броские краски, освоил гротескные приемы с вычурно-ядовитыми интонациями. Некоторые сугубо театральные звезды оставляли на пленке потрясающие свидетельства собственного мастерства, но вот беда – со сменой эпох даже самая гениальная вычурность нет-нет да и обнаруживает некоторую искусственность.

Похоже, Баталов усвоил этот урок отменно: его образцовая уравновешенность и десятилетия спустя поражает не меньше, чем в прежние времена. Он глубоко изучил и ловко приспособил к себе систему Станиславского, однако ему всегда доставало внимательности и душевных сил для того, чтобы – наряду с центральной задачей по перевоплощению – успешно адаптировать персонажа к конкретной физической реальности. Многие мастера по инерции или по незнанию киноспецифики слишком настойчиво обыгрывают перед камерой литературную основу, но Алексей Владимирович значимость материальной среды (вещной составляющей, всего того, что нужно учитывать в каждом конкретном эпизоде) котировал не меньше, нежели важность драматургии.

Тамара Семина, пересекавшаяся с Баталовым в работе над лентой Иосифа Хейфица «День счастья» (1964), впоследствии очень точно отозвалась об особенности его существования на площадке: «У него лицо гуттаперчевое, и в соответствии с тем, какая сцена тебе предстоит, он меняет свое состояние. Я поэтому сразу, целиком и полностью погружалась в атмосферу того или иного эпизода. Он как гипнотизер».

Откуда такая сверхвнимательность, чем предопределена, обеспечена? Можно с уверенностью сказать, что она следствие психической стабильности и продукт внутрисемейной определенности. Человека не дергали, не «воспитывали», не «регулировали», а главное, не ставили под сомнение правильность его спонтанных эмоциональных реакций. С малых лет он принимал самого себя таким, каким был на самом деле. Следовательно, располагал достаточным количеством психологических ресурсов, чтобы воспринимать окружающую действительность без оценочной истерии, спокойно, а если требуется, то и стоически. Этим и поражает «типичный» баталовский персонаж в картинах послевоенной поры: твердо встав на земле, он готов пропитать мир оптимизмом, верой и радостью. И при этом особо не спешит «задрав штаны, бежать за комсомолом». Алексей Журбин из «Большой семьи» (1954), Саша из «Дела Румянцева» (1956), Борис Бороздин из «Летят журавли» (1957), Владимир Устименко из фильма «Дорогой мой человек» (1958), Дмитрий Гусев из «Девяти дней одного года» (1962) – все вместе они знаменуют чудесный процесс открытия нового героя. Тот силен и светел, внеидеологичен, но – и это главное – обладает огромным внутренним объемом. Баталов играет предельно экономно, а его образы – молодых и как будто не шибко опытных соотечественников – всеобъемлющи.

У этих парней можно учиться напрямую: как, культивируя внешнюю несуетность, наращивать в себе человеческое достоинство. Своеобразный, порой завораживающий голос артиста, плотный, с красивыми низкими обертонами, не вполне характерен для моложавых худощавых парней. Однако он явный признак психологической укорененности. Баталов сохранит его до последних дней жизни. Лицо покроется морщинами, тело подсохнет, но негромкая, вкрадчивая речь будет выражать неизменный status quo: этот мир принадлежит ему, здесь он – дитя любящих родителей, благодарный ученик, народный артист – у себя дома. Алексей Владимирович очень осторожен в оценках и на вопросы о том, кто был его главным учителем, с некоторых пор станет отвечать: «Конечно, жизнь».

В наши дни необычайную популярность получило понятие «эмоциональный интеллект» – способность распознавать эмоции, понимать намерения, мотивацию; умение управлять чувствами, правильно истолковывать обстановку и оказывать на нее влияние; интуитивно улавливать то, чего хотят и в чем нуждаются окружающие. Трудно найти человека, который продемонстрировал бы совершенство в этой сфере лучше Алексея Баталова. От его ролей и телевизионных выступлений остается приятное послевкусие, которому нашлось теперь внятное определение. С таким эмоциональным интеллектом легко перевоплощаться и в классического рабочего паренька из «Большой семьи», и в обаятельно-мудрого слесаря из «Москвы…», и в ученого-ядерщика из «Девяти дней…», и в типичного чеховского неврастеника из «Дамы с собачкой» (1960). Революционно настроенный канатоходец Тибул из «Трех толстяков» (1966), забывшийся в кутежах правдоискатель Федор Протасов из «Живого трупа» (1969), приват-доцент Голубков из «Бега» (1970), князь Сергей Трубецкой из «Звезды пленительного счастья» (1975) – на любом материале выдающийся исполнитель сохраняет объем своей реальной личности и в обязательном порядке достигает убедительного, в точности по Станиславскому, перевоплощения.

«Как сделать роль? – рассуждал он, будучи завкафедрой актерского мастерства во ВГИКе. – Станиславский говорил: надо определить, какой гвоздь в голове этого героя».

«Гвоздь» – это социально-психологическая конкретика, а уж более точного артиста, чем Баталов, еще надо поискать. Сохранилось его телеинтервью конца 90-х, той поры, когда отечественное кино откровенно загибалось, не получая ни идей, ни финансирования. Алексею Владимировичу пеняют: мол, давно не снимаетесь. «Где бы вы хотели меня увидеть? – с легким сарказмом парирует мэтр. – В каком, по-вашему, кино я не снялся?!» Эта реплика и его интонация – сами по себе «гвозди», осязаемая, хотя совсем уже короткометражная профреализация. Почти аналогичны и оставленные им воспоминания – тематически и стилистически завершенные новеллы. Рассказывая про жизнь в эвакуации в годы Великой Отечественной, первым делом отстраненно информирует о том, что вдали от линии фронта располагались госпитали с самыми тяжелыми ранеными; им не суждено было вернуться на поле боя, а зачастую и к нормальной жизни: «Человек без руки, нет пол-лица. Понимаю, что отдал руку за меня. «За други своя» – именно так я ощущал в 14 лет». А вот дело близится к Победе, возвращается на двух костылях воин, стучится в калитку, из-за которой вываливаются навстречу жена и двое дочерей: «Я увидел Счастье… и никакого значения не имело то, что человек на деревяшке». Повествуя о предельных или даже запредельных вещах, Алексей Владимирович умудрялся, не поступаясь высоким смыслом, избегать выспренности, начисто вытравлять пафос. Как? Это тайна великого артиста со здоровой психикой.

Именно ему Юрий Норштейн доверил закадровый текст «Ежика в тумане»: «Его голос нужно разливать по пузырькам и продавать в аптеках. Божественный терапевтический голос».

А еще, вдохновившись примером знаменитого оператора, сотоварища по фильму «Летят журавли», актер решил снимать кино. «Урусевский – только он заставил меня бросить все и снова начать учиться, чтобы получить право стать режиссером! Урусевский стоял против классической школы гениальных русских операторов». Баталову нравились те, кто принимал дерзкие самостоятельные решения – и не одни лишь киношники. Вторая жена, артистка цирка Гитана Леонтенко, покорила его не только природной красотой, но и выступлениями на манеже, где воедино сплавила изящество с бесшабашной смелостью. Экранизируя «Трех толстяков», режиссер-постановщик Баталов предписал исполнителю Баталову режим полной достоверности, и вот под руководством жены он каждую свободную минуту тренирует обязательную для Тибула ходьбу по высоко натянутому канату. И при всем этом – абсолютное отсутствие звездной болезни, трезвое понимание того, что подлинная жизнь – не фанфары, не тщеславное самоупоение, а внимательное отношение к работе и паузам в трудовом процессе.

Ирина Купченко, которая была его партнершей на съемках «Звезды пленительного счастья», выделила позже следующее обстоятельство: «Вел себя до такой степени скромно, незаметно, словно актер из массовки». Между тем к середине 70-х его кинокарьера длилась два десятка лет и была полна огромных свершений.

Картину «Москва слезам не верит» отдельные коллеги-кинематографисты поначалу высмеяли. Принять историю о нелегком жизненном пути сильной духом женщины, получившей в награду за стойкость интеллигентного слесаря в мужья, «рафинированная», замечтавшаяся о новых социальных горизонтах публика решительно не могла. Приятно видеть выступления Баталова, где он, усмехаясь, рассказывает, как менялся статус картины после того, как ее посмотрели первые 15 млн зрителей, пятьдесят, восемьдесят миллионов и, наконец – по присуждении «Оскара»…

Возвратившись, по сути, к своему раннему репертуару – людям труда, долга, чести, – большой артист актуализировал, ни много ни мало, вечные ценности. В правомерности собственного творческого усилия, а равно в качестве их совместной с Владимиром Меньшовым работы он с самого начала не сомневался. Триумф Гоши и Кати, Баталова и Алентовой, ознаменовал парадоксальную смычку «наивных» народных представлений с предпочтениями изощренного, в известной мере капризного международного жюри.

Оказалось, что высочайший уровень эмоционального интеллекта достижим на разном социальном материале и очевиден внутри любого общественного слоя.

Вот почему Алексей Владимирович, открывший это психоэмоциональное правило еще в середине 50-х (когда смотреть на народ сверху вниз было не принято) добродушно посмеивался, вспоминая о приключениях кассового чемпиона. «Москва…» была, по сути, нашей общей победой над высокомерием и верхоглядством. Артист, прекрасно сочетавший в своем творчестве трезвость ума и радость труда, предметно, чрезвычайно наглядно показывал: человеческая надежность – не роскошь, не экзотика, а непременная производная от психической нормальности.