Kitobni o'qish: «Первый русский самодержец», sahifa 16
XXIV
Гибель Эммы
Огненный флаг, обещанный Иваном Пропалым, был выкинут им с башни замка Гельмст.
Его скоро заметили находившиеся в засаде в лесу, невдалеке от замка, русские дружинники, предводительствуемые Чурчилой и Димитрием.
– Сдержал свое слово Пропалый. Вот уж прямо по-молодецки! Славно светит он нам дорогу к замку! Ну, братцы, разом! Промните коней, да и у самих, чай, кровь застоялась! – разнеслись по встрепенувшейся дружине восклицания.
Все было забыто – сон, усталость, самая родина.
Мигом вскочили все на коней и пустились туда, где виднелось громадное зарево. Через рвы и канавы началась скачка: приманками служили слава, золото, раны и смерть.
Подъемный мост был поднят, но русские даже не взглянули на него. Они спешились, спустились в ров и туда же свели своих лошадей. Вода во рве замерзла.
Если бы рыцари заметили движение русских и захотели воспрепятствовать им в переправе, то могли бы очень легко это сделать, так как соскочить в ров было делом нетрудным, а подняться на крутизну его сопряжено было с большим трудом.
Но из замка их не заметил никто, и они все благополучно выбрались на ровное место.
– Братцы! – воскликнул Чурчило. – Рубите и жгите мост! Во-первых, мы ответим Пропалому на его же язык, на язык огня, во-вторых, без моста никто из нас не подумает возвратиться назад.
Сказано – сделано. Мост запылал, русская дружина мчалась между двух огней.
– Кто это там на стенах? Переговоры, что ли, вести с нами хочет? – сказал один из дружинников, показывая рукою на стены замка.
Все поглядели по указанному направлению и, подъехавши ближе и всмотревшись, увидали ужасное зрелище. Иван Пропалый с товарищами висели мертвыми на зубцах стен. Головы их были раздроблены, тела изуродованы, свежая кровь шла из их ран.
Насилу узнали их земляки.
В их сердцах и взорах закипела месть.
Прикрывшись щитами, с гиком ярости бросились они на замок, откуда слышались им смешанные громкие голоса, галоп лошадей и звук оружия.
Задрожали тяжелые ворота под первым натиском русских. Рыцари повыглянули на осаждающих из окон и говорили себе в утешение, что врагов малая кучка, что муха крылом покроет всю шайку, – так ободряли они своих рейтаров, но сами не трогались с места.
Русские кричали им, осыпая окна градом стрел.
– Ну-ка, выходите сюда, железные люди! Что вы головы-то высовываете, как лягушки из воды! Выходите смелей, мы раскупорим вашу скорлупу!
Бернгард, раненный в схватке с дружиною Пропалого, отдыхал в замке, фон-Ферзен бросался во все стороны, отдавал приказания одно нелепее другого, так что никто не понимал его и слушавшие только пожимали плечами, глядя на помутившегося умом старика. Доннершварц, празднуя победу над Пропалым и помянув его полной чарой, расхрабрился и выехал на двор, но когда ропот ужаса при новом нападении русских достиг до него, он совершенно обезумел от страха и кричал, что под замком есть надежное убежище в подземелье, куда он и советовал ретироваться. Страх вышиб у него всю память, он забыл об Эмме, Павле и Гримме. Весь замок кружился в глазах его. В эту минуту фон-Ферзен схватил за поводья коня его и потащил за собою.
Мимо них пронесся в битву не усидевший на стенах замка Бернгард. Рейтары понеслись за ним, многие спешились и полезли на стены замка защищаться.
Смертный час несчастной Эммы был близок. Это нежное слабое созданье, напуганное столькими ужасами, убитое столькими горестями, лишилось совершенно ума и в отчаянии бегало по саду, призывая своего Гритлиха. Только шум битвы вызвал ее оттуда. Не чувствуя холода, побежала она через двор с слабым остатком памяти и начала искать свою комнату, но огонь охватил уже большую часть замка; хотя она и не нашла ее, но, не страшась пламени, ползла с непомерной силой и ловкостью между рыцарями на стенах. Легкое покрывало окутывало ее голову, рыцари не узнали ее, да и им не до нее было.
– Кто за мной! – слышался голос Бернгарда, с отвагой кидавшегося отражать русских от разбитых уже ими ворот, но число его рейтаров редело, и один оглушительный удар русского меча сшиб с него шлем и оторвал половину уха; рассыпавшиеся волосы его оросились кровью.
Бледный месяц выплыл из-за облаков и уныло глядел на кровавое зрелище.
Волны огня бушевали все сильнее и сильнее и ярко освещали битву, отбрасывая от себя далеко зарево. Со стен замка сыпалась смерть.
Невзирая на это, русские приставляли к ним лестницы и, отражая удары, смело лезли по ним, весело перекликаясь друг с другом.
– Чокайтесь, братцы, со смертью!.. Лезь прямо на нее!.. Ну, лицом к лицу… Вот так!
И действительно, иной, пораженный на верхней ступени, летел мертвым на землю.
Эмма стояла на стене, недалеко от клокочущего пламени, машинально распростерши руку и обводя всех диким взглядом, наблюдая за каждым взмахом меча, как бы ожидая, что один из них наконец поразит и ее.
Григорий, заметивший на щитах некоторых рейтаров девиз Доннершварца, до того времени не участвовавшего в битве, ринулся на них, и скоро меч его прочистил ему дорогу к их начальнику.
Доннершварц, весь залитый железом, подобно другим рыцарям, стоял среди своих телохранителей.
Григорий, наехав на него, поднял наличник своего шишака.
– А, ты захотел проститься со мной, щенок! – заревел Доннершварц. – Прощай, кланяйся чертям! – Он поднял свое тяжелое копье.
– Прощай, вот тебе посылка на тот свет! – возразил Григорий и, предупредив удар, нанес свой.
Копье вонзилось в бок железного рыцаря; Григорий, переломив копье, оставил острие его в ране. Доннершварц зашатался, тихо вымолвил свою любимую поговорку и, свалившись с лошади, рухнул на землю.
Григорий тихо отъехал от сраженного им врага, поднял взор свой к небу, и вдруг сердце его наполнилось неописанною радостью.
Его Эмма стояла на стене, молча, сложа руки, и глядела на него пристально, но холодным, безжизненным взглядом.
Он, поняв этот взгляд и молчание за ненависть к себе, горько улыбнулся и тихо и нежно назвал ее по имени.
Она встрепенулась, быстро и внимательно посмотрела на него и, вскрикнув, покатилась со стены.
Григорий обмер.
В это время русские продолжили себе путь и через стену. Он первый вошел в двери замка и только тогда очнулся.
Первое, что бросилось ему в глаза, был обезображенный, еще теплый труп любимой им девушки.
Григорий упал на него с диким стоном и зарыдал.
Слезы облегчили его, но страшная мысль осенила его и он почувствовал, что отныне укоры совести не оставят его до самой смерти.
– Ее поразила моя измена своим кормильцам, она покончила с собой, не вынесши низости любимого человека… Что ж, и мне остается… умереть…
Он бросился в битву искать смерти.
Вдруг он услыхал знакомый голос.
Он взглянул назад и заметил старика, который, прислонясь к стене, один защищал вход через нее в замок. Димитрий, нападая на него, вышиб меч из рук его, нанес удар и, перешедши через его труп, соединился со своими.
Григорий узнал этого старца. Это был фон-Ферзен. Он подбежал к нему и принял последнее проклятие от умирающего. Это было последней каплей, переполнившей чашу нравственных страданий несчастного юноши. Он, как сноп, повалился без чувств около трупа своего благодетеля и был вынесен своими на плечах из этого кладбища непогребенных трупов.
Все еще свирепствовавшее пламя освещало уже русские шишаки на стенах замка. Решил победу Чурчило, поразивший насмерть единственного храброго защитника замка, Бернгарда.
Начался грабеж добычи, а затем попойка победителей, ликовавших весь остаток ночи на дворе догоравшего замка.
XXV
Под Новгородом
– Слава тебе, Господи! Вот и Аркадьевский монастырь, вот Никола на Мостицах, вот Лисья горка, вот Городище, а вот и храм нашей матушки-заступницы святой Софии! – радостно восклицали русские дружинники, возвращавшиеся из Ливонии с богатою добычею и увидевшие издали куполы и крыши родных церквей, позолоченные лучами зимнего солнца.
– Господи, благослови наше прибытие, – благоговейно сказал Чурчило, истово перекрестившись. – Сильно бьется ретивое, что-то знаменует оно.
– Как жаль Григория, пропал без вести, лишась своей возлюбленной! Где-то мечется теперь, сердечный? Нигде не отыскали мы его! – заметил Димитрий.
– А больше всего поразило его другое горе, – промолвил Чурчило, – когда он узнал, что отца его, Упадыша, прокляли во всех новгородских соборах. Куда же ему деться, его бедной головушке? Где теперь найдется ему отчизна? Жаль его, жаль!
Скоро многие из воинов могли уже различить крыши своих домов и в восторге спешили окончить путь, погоняя лошадей.
Великий, богатый Новгород развернулся перед их глазами безграничной панорамой, кипел своим многолюдством, и звуки разных голосов достигали уже их ушей, сливаясь с разносимым ветром благовестом к вечерням.
В это время великий князь быстрыми шагами подступал к Новгороду, а передовой отряд его спешил занять Городище.
Чурчило с товарищами уже подъезжал к городу. Вблизи уже показались кресты многочисленных церквей новгородских. Дружинники скинули шапки и набожно перекрестились.
– Стойте, братцы! – сказал Чурчило, осенив себя троекратным крестным знамением. – Прежде чем приедем домой, подумаем, где он у нас будет: на воле или в ратном поле?
Дружинники остановились.
– Вон, прямо-то, по косогору, что-то желтеется на снегу, – заметил Димитрий. – Я думаю, что это не городки ли уж поделаны для защиты.
– Да, должно быть, что мы с битвы поспеем прямо в битву, – добавил один из воинов.
– Кажись, война у наших закипает с московитянами; но куда нам деваться, чью сторону держать, куда лететь, на вече, или на сечу? – задумчиво произнес Чурчило.
– Мы с тобой всюду поспеем, – отвечал Димитрий. – Пусть голос наш заглушают на дворище Ярославлевом – мы и не взглянем на этот муравейник. Нас много, молодец к молодцу, так наши мечи везде проложат себе дорожку. Усыплем ее телами врагов наших и хотя тем потешим сердце, что это для отчизны. А широкобородые правители наши пусть толкуют про что знают, лишь бы нам не мешали.
– Для земли родной забываю я обиды и для земляков готов всегда держать меч наголо! Однако сделаем привал, чтобы свежими и бодрыми вернуться домой, – сказал Чурчило, слезая с лошади.
Все спешились.
Кто начал кормить из полы кафтана свою лошадь, кто стал распивать круговую чару запасного вина.
Вдруг невдалеке от них показались длинные обозы, тянувшиеся из Новгорода и пробиравшиеся на псковскую дорогу.
Дружинники долго недоуменным взором следили за ними.
– Однако надобно узнать, кто это прокатывает свое имущество? Видно, залежалось оно в сундуках, так хотят его проветрить, – сказал Димитрий.
– А быть может, везут его припрятать в надежное место от зорких глаз москвитян. Только едва ли удастся что спрятать от них: говорят, они сквозь землю видят, как сквозь стекло, да и чутье у них остро к злату и серебру, – заметил Чурчило.
– Эй вы, куда едете? На теплые моря, что ли? – крикнули дружинники провожавшим обоз людям.
Те сперва испугались и хотели даже повернуть лошадей, но затем, вглядевшись в кричавших, доверчиво приблизились к ним.
Это были иноземные купцы, ехавшие с товарами в Псков, спасаясь от хищничества москвитян.
Начались спросы-переспросы.
Купцы рассказали дружинникам о новгородских событиях последних дней и о начавшейся войне Великого Новгорода с великим князем Иоанном и добавили в заключение, что до них донеслась весть, что псковские дружины сошлись с дружинами великого князя, а съестные припасы и другое продовольствие подвигаются также к москвитянам и отстоят уже далеко от них. Новгородские ратные люди покушались было подстеречь их, так как охранных воинов немного, но все еще перекорялись, кому вести их туда.
– Братцы, метнемся на псковитян перемежных, захватим, что можем! Веселей будет домой въезжать! – воскликнул весело Чурчило и тотчас вскочил на лошадь.
Все последовали его примеру.
Обозы тянулись своею дорогою.
Окольным путем, тайком от глаз и ушей пробиралась неугомонная дружина. Почти на каждом шагу их стерегла опасность; в виду их разъезжали московские воины, сторожившие вылазки новгородцев.
Это был передовой отряд, посланный занять Городище.
Новгородские удальцы, доехав до известного им оврага, влево от большой дороги, пролегавшей через лес, поскакали по сугробам снега, и наконец один из них, приостановясь, слез с лошади, приник ухом к земле и быстро сказал:
– Едут, полозья скрипят по снегу, и недалеко.
Большую дорогу окружили со всех сторон и, выждав псковитян, мигом налетели на них с обоих боков повозок.
Начался грабеж.
Из охранной дружины многие разбежались, а остальные полегли на месте.
– Что, небось, тяжело вам везти поклажи-то свои? Вот мы облегчим их немного, – приговаривали новгородцы, разгружая повозки.
Но вскоре им надоело это и они, схватив за уздцы лошадей, повели их за собой.
Вскоре они выбрались благополучно из леса на просеку, под покровом уже нависшего на землей мрака. Опять перед ними расстилался Новгород, блестящий огнями.
Ночь уже вступила в свои права.
Дружинники ехали тихо, путеводимые городскими огнями, и скоро окрик сторожевого у городских ворот коснулся их ушей.
Быстро разнеслась молва по Новгороду о возвращении Чурчилы с удальцами.
Толпа молодежи бросилась встречать его. Сколько задано было ему вопросов, сколько посыпалось на него рассказов.
Чурчило узнал о бегстве своего отца, но от него скрыли истинную причину и место, где он находится, и старались поселить к москвитянам жестокую ненависть.
Он боялся спросить о своей Насте, но догадливые предупредили его и рассказали, что она никуда не показывается и все проливает горькие слезы от разлуки с ним, а что отец ее, посадник Фома, принуждает ее выйти замуж за одного вельможного ляха, который для нее переменил даже веру.
– Нет, – сказал Чурчило, сверкнув глазами, – венец или гроб сулит мне моя судьба, но при жизни своей злу такому не попущу я свершиться!
XXVI
Единоборство сына с отцом
Ночь спустилась над Новгородом и его окрестностями.
Подобрав в руки висячие мечи и чуть шевеля наборными уздами, приближался отряд московской дружины к Городищу. Темнота скрывала следы его, и он скоро достиг места, которое было назначено пунктом атаки, и остановился под прикрытием оврага выжидать глухого времени ночи.
Огоньки мелькали еще перед ними вдали чуть видимыми точками; снег порошил и ложился на доспехи воинов белою тканью.
Воеводы сидели в кружке. Один только из них, маститый старец, отделившись от прочих, стоял, скрестив руки на груди, против Новгорода и, казалось, силился своими взорами пробить ночную темноту.
– И куда этот старик движет столетние ноги свои! – говорил, указывая на него, один из сидевших воевод. – Если и мыши нападут на него, то прежде огложат его, как кусок сыру, чем он поворотит руку свою для защиты. Уж он и так скоро кончит расчеты с жизнью. Один удар рассыплет его в песчинки, а он все лезет вперед, как за жалованьем.
– А почем знаешь, чего не ведаешь. Быть может, он первый вышибет победу у врага. Вишь как идет вперед, а по проторенной-то дорожке за ним всякому идти охотнее.
– Да мы и без него пойдем на Городище как домой, – возразил третий.
– Вот и последние огоньки зажмурились в Новгороде. Теперь ударим-ка.
– Смелей! – проговорил быстро старик, подходя к ним, и бодро и легко вспрыгнул на коня.
– На коней! Вперед! – крикнули воеводы и во весь карьер пустились вверх на Городище.
– Ступайте на тот свет, дорога всем просторна! – встретили их голоса, и передние воины, осыпанные градом стрел, покатились вместе с конями под гору.
– А! подстерегли, злодеи! – воскликнул старик и, оправясь от первого отпора новгородцев, разжег нагайкой своего коня и пустил его в самую середину врагов.
Битва сделалась повсеместною.
Москвитян было больше числом, но Чурчило, предводительствуя новгородцами, сохранял равновесие сил, сражаясь в центре.
Меч его сверкал над головами врагов, щит его был перерублен, и он откинул его.
Старик, со стороны москвитянин, с ловкостью юноши управлял своим оружием, меч его только вместе со смертью опускался на головы противников, защемлял и мял крепкие шишаки их.
Чурчило в свою очередь не делал мечом ни одного промаха.
Все воины дрались с остервенением.
Новгородцы не уступали.
Главные бойцы-противники наскочили один на другого.
– Сдавайся! – воскликнул Чурчило, закидывая на спину другой щит свой и направляя на старика меткий удар.
– Я никогда не сдавался и не поддамся никому! – гордо отвечал старик и ловко отбил удар Чурчилы.
– Так я научу тебя ползать не только предо мной, но еще под ногами моего коня! – с бешенством крикнул новгородский богатырь и одним взмахом меча своего вышиб меч противника.
– Сдавайся же! – приставил он острие меча к его груди, – а то я проткну тебя насквозь, как воздух!
– Как удастся, повалимся хоть вместе, – отвечал старик и пустил в него копье, мотавшееся за его спиною.
Копье вонзилось в шею лошади, задрожало в ней, и она, пронзенная, зашатавшись, упала со всадником.
Быстро вскочил Чурчило на землю.
– О, ты не стоишь железа!
Он повернул свое копье тупым концом и готов был вышибить из седла своего противника, как вдруг раздавшийся вблизи выстрел осветил лица обоих.
Они с содроганием отступили друг от друга.
– Батюшка! – упавшим голосом прошептал Чурчило и выронил из рук меч.
– Сын! – воскликнул не менее пораженный Кирилл. – Это мы с тобой ищем жизни друг у друга?.. Вот до чего нас довела лихая судьба!
Старик всплеснул руками.
Чурчило молчал.
– И ты останешься другом врагов моих? Прежде отрекись от меня! – продолжал Кирилл.
– Что же делать, батюшка! Я целовал крест служить Великому Новгороду.
– Ин быть так! – сквозь слезы проговорил старик.
Кругом них раздались гики и вопли, кипела битва, но отец, не взирая ни на что, слез с лошади и, возложив крестообразно руки на голову коленопреклоненного сына, благословил ее.
– Быть может, мы не увидимся! И я целовал крест Иоанну. Проклятие небес поразит того, кто не исполнит клятвы! Прощай, кланяйся Фоме. Если он одумается, то я охотно готов назвать его дочь моею.
Чурчило плакал навзрыд.
Кирилл тоже.
– Еще прощай!
– А если мы в другой раз встретимся? – спросил Кирилл.
– Тогда уж, конечно, я отклоню меч свой от тебя! – отвечал сын.
Они обнялись и расстались.
Москвитяне между тем стали брать видимый перевес численностью.
Димитрий один не в силах был отражать их напора. К тому же какой-то лях, вмешавшийся в число сражающихся, вскоре бежал и расстроил своих.
Смятение в рядах сделалось всеобщим.
Чурчило, расставшись с отцом, бросился на помощь к товарищам, но поздно: он успел только поднять меч, брошенный ляхом во время бегства, и поспешил с ним на помощь к новгородскому воеводе, недавно принявшему участие в битве, и, будучи сам пеший, стал защищать его от конника, меч которого уже был готов опуститься на голову воеводы… Чурчило сделал взмах мечом, и конь всадника опустился на колена, а сам всадник повалился через его голову и меч воткнулся в землю.
– Кто бы ты ни был, храбрый витязь, – радостно произнес воевода, спасенный от смерти, – прими от меня этот перстень вместо талисмана и действуй на меня им по твоему произволению: все, что только нейдет против чести и совести, все сделаю я для тебя. Клянусь в том смертным часом моим!
Он сунул в руку Чурчилы перстень.
Последний обомлел: он узнал по голосу спасенного им: это был посадник Фома, отец Насти.
Нравственное потрясение, в связи с обилием потерянной крови, обессилило его.
Он упал.
На двух щитах понести его в Новгород.
Новгородцы отступили.
Таким образом Городище было занято москвитянами в одну ночь.
Вечером 27 ноября великий князь подступил к Новгороду с братом своим Андреем Меньшим и с племянником князем Верейским и расположился ставками у Троицы на Озерской, на берегу Волхова, в трех верстах от города, в селе Лошанском. Брату своему велел он стать в Благовещенском монастыре, князю Ивану Юрьевичу – в Юрьевском, Холмскому – в Аркадьевском, Александру Оболенскому – у Николы на Мостицах, Борису Оболенскому – в местечке Сокове, у Благовещенья, князю Василью Верейскому – на Лисьей горке, а боярину Федору Давыдовичу и князю Ивану Стриге-Оболенскому – на Городище.
Город, таким образом, был окружен со всех сторон; великий князь решил заставить сдаться новгородцев, истомив их голодом.
Псковитяне подвозили к нему, кроме огнестрельного оружия, хлеб пшеничный, калачи, муку, рыбу, мед, и стан его имел вид постоянного шумного пира.
Новгородцы же были лишены всякого продовольствия и голодали.
Только порой смельчаки, предводимые Чурчилой, внезапно делали вылазки из города, врасплох нападали на москвитян и отбивали у них кое-что из продовольствия.
Великий князь знал Чурчилу, знал, чей он сын, и назначил награду за поимку его столько золота, сколько потянет сам пойманный.
Но сделать это было нелегко.
