Kitobni o'qish: «Ночная смена. Остров живых»
Нам повезло. И мне, и тем, кто сейчас рядом со мной. За нас умерли другие, дав нам самое важное – время, необходимое для того, чтобы понять, что происходит. Им этого времени не хватило. Потому они не хуже или глупее нас. Никак нет. Просто менее везучие, принявшие на себя самый первый удар пришедшей на Землю катастрофы, которую у нас сейчас скромно величают Бедой. Такое происходит при любом бедствии: кому-то достается сразу полной меркой, а кто-то успевает понять, что нужно делать, и только поэтому – спастись. Хоть цунами, хоть наводнение, хоть война – разницы особой нет. Все было прекрасно, и вдруг – ррраз, прекрасное заканчивается навсегда… И уже совершенно не прекрасно все вокруг… Нам было трудно понять, что за катастрофа незаметно, но стремительно, началась у нас в городе.
В отличие от наводнений, которые в Питере бывают постоянно, а раз в сто лет бывает Большое Наводнение, внезапное нашествие зомби было впервые. Да и не только у нас: в Москве, откуда эта зараза поперла сначала, тоже никто не мог поверить в такую нелепость. Нет, фильмы про зомбаков, конечно, все смотрели, в компьютерных играх тоже такого было – хоть пруд пруди и к забору прислоняй. Но чтоб в реальной жизни… да еще так буднично, рутинно даже. Без особых шумовых и световых эффектов и жуткой трагической музыки фоном. Но почему-то умершие перестали быть покойными – наоборот, оказались после своего обращения агрессивными, голодными и крайне опасными. И это было по-настоящему страшно.
Видал я человека, которого в Санкт-Петербурге зимой кобра в губу укусила – выздоровел балбес. А вот от самого малейшего укуса вчерашних покойников все укушенные помирали довольно быстро, и ни одного случая чудесного спасения после укуса мне лично не известно. И добрые соседи, и родственники внезапно становились самыми опасными в мире тварями. Куда там жалким кобрам или бездарным крокодилам с пугливыми акулами! В самом начале эту жуть можно было бы пресечь достаточно легко. Но именно то, что произошло нечто из ряда вон – необъяснимое, не могущее быть в природе по определению – сбило с толку, помешало сразу отреагировать адекватно, а дальше стало банально поздно – эпидемия обратимой смерти полыхнула как пожар на пороховом заводе.
Через пару дней мертвяки уже заняли улицы во многих районах, еще через несколько дней по улице безопасно пройти было уже невозможно. Те, кто выжили, как и положено живым людям, в который раз уже за историю человечества показали, что человеческая порода не меняется, и в страшные моменты показывает всю палитру возможного – от святого самопожертвования и человечности до паскуднейшей сатанинской гнусности и невиданной даже у хищного зверья жестокости. В общем – ничего нового, чего не было бы раньше. Новым были только непонятно как функционирующие зомби.
Выжившие организовывались группами, удерживали какие-либо территории, с чьей-то легкой руки названными анклавами. Мне с моими знакомыми повезло оказаться в одном из таких анклавов, который разместился весьма удачно – в старой Петропавловской крепости. Удалось разжиться оружием и – что не менее важно – боеприпасами. Мы смогли удержаться, наладить связь с другими такими же анклавами и даже устроить несколько спасательных операций. И то, что вся наша компания оказалась в составе сводной группы, которая отправилась на зачистку завода по ремонту бронетехники, не удивительно. Сейчас бронетехника – самый востребованный транспорт в городе. Удивительно, что мы и тут уцелели, потому как люди есть разные. Одни организовали тут, на защищенной заводской территории, лагерь для спасения живых, другие – исповедовавшие какую-то не слишком мне понятную религию, сумели в этом лагере взять власть в свои потные ручонки. То, что в такие периоды сектам раздолье – понятно, особенно понятно это сейчас: все рухнуло, чистый Апокалипсис, мертвые по улицам бродят, люди растерялись и многие из них готовы верить любой чуши, лишь бы ее говорили авторитетно и с уверенностью в голосе. Но вот то, что эти сектанты являются еще и людоедами – в голове не укладывается. В городе складов со жратвой полно, на несколько лет хватит, так что не в голоде дело. Дело именно в человеческой натуре. В тех ее сторонах, которые никак не поймешь…
Ночь. Десятые сутки Беды
Темно, знобко и погано на душе. Ноздреватый грязный снег хрустит под сапогами.
– Эти кронштадтские сильно с военными поругались, – говорит шагающий рядом Саша, поправляя звякнувший антабками автомат.
– Что так? – просто чтобы не молчать, отзываюсь я.
– А сухопутные пригнали четыре автобуса с конвоем, отобрали кого помоложе – парней и девчонок – и к себе увезли. А кронштадским, получается, одни старики и старухи останутся при таком раскладе. Пообещали автобусам колеса прострелить, если еще раз такое будет.
– Ясно. Ты бы тоже присматривался: тут девушек еще осталось немного – может, кого и спасешь. Небось, из-за компа и не было девушки-то постоянной?
– Как сказать… – мнется мой спутник.
– Тебе надо завести себе девчонку, – решительно говорю ему в ответ.
– Надо. Они мягкие такие. Их щупать приятно.
Ишь, тихоня… Я-то думал – он сугубо компьютерный ребенок, а он нормально мыслит. Благодаря компам, с одной стороны, можно было познакомиться хоть с японкой, хоть с австралийкой, а с другой стороны – с соседской девчонкой хрен познакомишься, особенно если у нее компа нет. Вот и получилась куча народу, переписывающегося в инете, и в то же время – боязнь противоположного пола при общении вживую стала проблемой.
Хотя, помнится, видал я девушку в отделе с компьютерной литературой Дома Книги – ждал там своего коллегу, а встречи я всегда назначаю в теплом и сухом месте – это у меня после армии рефлекс такой.
Девчонка явно была «на охоте», нормальная такая симпатичная девчонка. Она держала в руках какую-то книжку типа «компьютеры для заварочных чайников» и, приглядев подходящего парня из тех, кто там шарился по полкам, обращалась с вопросом.
Ясное дело, парни тут же начинали пушить хвост и надувать щеки, отвечая на ее вопрос. Что уж она там спрашивала – я не слышал, но, судя по тому, с каким пылом ей начинали растолковывать – вопрос был достаточно простой.
Подошел коллега – я ему показал эту сценку. Коллега хмыкнул: «Толковая девчонка. Берет за самое мягкое место, а парни в этом отделе всяко не самые бедные, не самые глупые, не сильно пьющие и, как положено компьютерщикам, вряд ли избалованы женским вниманием. Она сейчас наберет координат, потом попереписывается по «мылам» – глядишь, и будет свадебка! А парень еще и будет думать про счастливое стечение обстоятельств, про знак судьбы и про то, что его невеста – ламер…»
В чертовой темноте, освещаемой несколькими убогими костерками и огнем в ржавых бочках, лагерь на территории завода смотрится куда как мрачно. И до того, надо полагать, завод по ремонту бронетанковой техники с его здоровенными бетонными корпусами цехов выглядел не слишком уютно, а уж после того, что здесь произошло, и вовсе не кажется теплым местом. Хотя, наверное, когда тут организовали «Пункт спасения» для тех, кому повезло не превратиться в зомби за первый же день накатившей на город катастрофы, впечатления у попавших в безопасное место были другими. Кто ж знал, что власть здесь фатально изменится и все превратится в мерзотный концлагерь буквально за одну ночь. А теперь нам тут все последствия разгребать…
И последствий этих будет много. Освобожденные нами сейчас спят вповалку, где смогли приткнуться, сектанты – или кто тут верховодил последнее время – удрали. Кто успел. Но мне страшно. Даже не потому, что сыро, холодно и темно; не потому, что совсем неподалеку валяется несколько сотен трупов упокоенных уже, да и неупокоенные тоже вполне могут быть рядом – нет, это как раз привычно. Уже привычно. Мне страшно оттого, что я наглядно убедился в том, насколько моментально люди теряют человеческое в себе.
Такое ощущение, что на этой загаженной, пропахшей ужасом территории я нахожусь уже давно. Даже не верится, что, собственно, только вчера сводная компания из гарнизона Петропавловской крепости, Кронштадта, с Медвежьего Стана и от Ржевского полигона бойко начала зачистку этого завода, напоролась на грамотное сопротивление основавшихся здесь сектантов, понесла катастрофические потери и в общем-то чудом сумела все-таки эту территорию очистить.
Теперь сил тут – кот наплакал, а вот спасенных получается несколько тысяч, и что начнется тут утром, когда простоявшие в битком набитых цехах трое суток без воды и еды люди немного придут в себя – сложно представить. Это ж такое начнется… Сейчас-то они все спать повалились, кто где нашел себе место, потому тихо. Ну, почти тихо. Выстрелы-то слышны, только на них никто уже внимания не обращает. Что удивляет и радует: зомби тут пока попадались только некормленые – первичные, если можно так сказать. Ни шустряков, отведавших мясца, ни морфов, изменившихся уже до весьма опасной степени увеличения силы и скорости, пока нет. Тут же даю себе мысленного пинка: в нескольких корпусах завода таких тварей сидит целая куча. Хорошая была затея у сектантов, очень хорошая. И потери мы вчера понесли страшные, когда уже торжествовавшие победу люди получили «подарочек»: радиосигнал подорвал несколько зарядиков в цехе, где сидели специально откормленные шустеры и почти морфы, как стали называть отожравшихся на мертвечине зомбаков, взрывами снесло петли ворот – и куча голодной нежити вымахнула прямо в толпу и освобожденных из соседнего цеха живых, и наших, посчитавших, что дело уже в шляпе и бояться нечего. Меня передергивает от представленного зрелища.
Около полевой кухни оказывается кисло: истопник, скорчившись в позе эмбриона, лежит на какой-то дерюге, повар стоит на коленях рядом, оба окружены кучей народа и даже патрульные тут – и наши, и пара кронштадтских.
Один из них как раз сует лежащему фляжку.
У меня возникает сильное желание прострелить патрульному башку – это тот самый борец за истинно народную медицину, с которым я уже цапался неоднократно. Надо было его с катера все же сбросить, чую спинным хребтом – я еще с ним наплачусь. Успеваю убрать флягу от губ истопника. Встречаюсь взглядом с милосердным патрульным-самаритянином.
– Что вы лезете? – возмущенно спрашивает меня знаток медицины.
– Вы – патрульный? – уточняю я.
– Да. И я оказываю помощь, – горделиво заявляет он.
– Вот сейчас подберется к нам сзади очередной шустер – и будет тут веселье. Помощь я и сам окажу, а вы будьте любезны – патрулируйте, черт вас дери, доверенную вам территорию.
– Но вы ее окажете неправильно!
– Знаете, мне несколько неловко…
– Что?
– Если вы не встанете на ноги и не отправитесь патрулировать, мне придется дать вам ботинком по морде, а это не очень хорошо для воспитанных людей. Идите патрулировать!
Упоминание о шустерах, однако, делает свое дело: одна пара патрульных, спохватившись, начинает выбираться из толпы. Мало того – они тянут за руку и моего оппонента. «Пийшлы, пийшлы!» – убедительно толкует один из них.
– А я уж думал дать ему по харе прикладом, – заявляет Саша.
– Я тоже думал… Что тут у вас случилось? – спрашиваю у заболевшего.
– Живот… схватило… – в два приема выдыхает лежащий.
– Как схватило? Рвота, понос были?
– Как ножом под ложечку пырнули. Больно, аж режет…
– Рвоты и стула не было, – замечает толстый повар. – И ножом не пырял никто: я испугался, рукой залез – нет там ран. И крови нет.
– У вас язву диагностировали? – спрашиваю лежащего.
Истопник испуганно смотрит на меня. Дыхание у него частое и неглубокое – даже так видно, а поднесенная к его носу кисть руки это подтверждает – кожа на тыльной стороне кисти нежная. Дыхание улавливает четко.
– Да была вроде. Думаете, она?
– Мужайся, княгиня, – печальные вести, как пелось в опере «Князь Игорь», – глупо шучу я. – Думаю, что у вас прободная язва желудка или двенадцатиперстной кишки. Будем вас эвакуировать. Саша, свяжись с нашим ботаником – ургентный случай, надо больницу предупредить – операционная нужна на ушивание перфорированной язвы желудка. Нам тут транспорт необходим для доставки лежачего на берег и транспорт с берега до больницы.
Саша начинает бубнить в «Длинное Ухо», как он называет свою рацию.
– А без операции – никак, а? Обязательно резать надо? – жалобно спрашивает пациент.
– Никак. Но вы так не волнуйтесь – в клинике и операционная есть, и врачи – сделают в лучшем виде, – пытаюсь его успокоить.
– А может все-таки не надо резать, а?
– У вас дырка в желудке. Сквозная. И все из желудка льется долой. Прямиком на кишечник, в брюшную полость. Сейчас вам хреново, потом через несколько часиков станет полегче – отомрут нервные окончания, а еще через несколько часиков будет отличный разлитой перитонит, и придется ампутировать кусок кишечника. Дальше вы или будете как многочисленные наши сограждане – зомби или выживете, но останетесь калекой. Мне очень не весело вам это говорить, но лучше, чтоб вы были в курсе дел.
– А попить можно? Во рту пересохло!
– Сейчас ватку намочу, язык увлажним – легче станет, а вот пить нельзя категорически. Кстати! – тут я поворачиваюсь к повару – Вы же говорили, что вы – биолог?
– Да, а что?
– Почему допустили к пациенту этого самозваного лепилу с фляжкой?
– Знаете, он был очень убедителен, а я, к своему стыду, должен признать – растерялся…
Смущенный повар лезет на кухню – продолжать раздачу жидкого супчика, благо толпа голодных все же дала возможность разобраться с заболевшим. А сейчас уже заворчали, нетерпение проявляют.
Ну да, разумеется – как появляется очередной наглый сукин сын, так окружающие вместо сапогом ему под копчик – развешивают уши. Потом удивляются: где мозги были. Знакомо. Главное – вести себя самоуверенно, тогда любая лажа годится… Эх!
Поверхностный осмотр только подтверждает диагноз.
Холодный пот, живот как доска и любое движение усиливает боль.
В утешение рассказываю страдальцу про то, как я давным-давно делал хирургическое пособие в глухомани – операция была по удалению нагноившегося ногтя на большом пальце ноги. Под анестезией стаканом портвейна пациент пел лежа на койке и играл на баяне, чтоб ему было не страшно, а я оперировал безопасной бритвой «Нева» и перочинным ножиком. Да, еще у меня были пассатижи… И самогонка для стерилизации операционного поля и инструментов. Зажило, кстати, отлично. И новый ноготь вырос нормальным.
Больного увозит в кузове обшарпанная «Газель», а мы застаем определенно суету, характерную для начала действия. Больного сгрузят на берегу – там, где развернут с самого начала операции медпункт – и быстро эвакуируют катером. Повар, вспомнив нечто важное, успевает поделиться этим важным с нами. Возвращаемся груженые этим самым важным к медпункту…
– Решили выдвинуться к пустым цехам, как тебе и хотелось, – удивляет меня снайпер Ильяс, который сейчас командует нашей группкой.
– И почему такое пуркуа па? Ты ж мне отказал категорично, когда я тебя просил проверить пустые цеха.
– На свете есть такое, друг Гораций, о чём не ведают в отделе эксгумаций! – вворачивает одну из своих типовых судебномедицинских шуточек стоящий рядом с нашим новоиспеченным командиром мой младший братец. – Возник шанс разжиться всяким вкусным, заодно оказав массу благодеяний страждущему человечеству.
– Я пустой. Медикаменты нужны.
– Сейчас с берега привезут. Давай, прикидывай, кого из медиков берешь, – невесть откуда взявшимся бодрым командирским тоном спрашивает Ильяс.
– А чего прикидывать – братец и медсестрички остаются тут, поиск проводить будут санинструкторы, ну и я с ними в первый раз схожу. Поднатаскать. Тут другой вопрос возник.
Ильяс поднимает вопросительно бровь.
– Повар этот напомнил, что куча жертв при переправе Великой Армии через Березину была связана с особенностями человеческой психологии…
– Бре! Сейчас будешь рассказывать, что мосты французские саперы построили еще вечером. Ночью мосты стояли совершенно пустые, никто по ним не шел, хотя некоторые толковые офицеры пытались заставить этих «жарильщиков» оторвать задницы и пройти полкилометра, но все сидели у костерков, а вот утром ломанулись скопом, устроили давку, попадали с мостов в воду, сами мосты своей тяжестью поломали и в итоге обеспечили полноценную катастрофу. Так?
– Так. А ты откуда знаешь?
– Ты ушами слушаешь? Я тебе говорил уже – мой предок там отличился. У нас в роду к предкам относиться принято серьезно. Мы ж, – Ильяс ядовито ухмыляется и с нескрываемой издевкой выговаривает, – не цыфилисофанные, дикие… Ладно. Сам думаю, что с утра хлопот добавится – куда там…
– Я все же не понимаю, что вдруг ты согласился… Не, ты, конечно, у нас командир, и как скажешь – так и будет; но все-таки?
– Там стоит брошенная исправная бронетехника. Несколько единиц. Кронштадтские пока не сообразили, армейские – тож туда опасаются сунуться. Руки у них не доходят. А нам – как бы и кстати. И медпомощь оказали, ну и к подметке что-то прилипло… Не отлеплять же… Компрене ву, или нет?
– Ву! Сейчас сумку пополню. С братцем своим детали обговорю – и форвертс!
– Это по-какейски?
– Вперед. По-немецки – поясняю ему.
– По-немецки я только «ахтунги» знаю.
Ильяс подмигивает. Не могу понять, но как только он стал командиром нашей «охотничьей команды» что-то в нем изменилось. Или наш снайпер сам поменялся?
Пока я снова набиваю сумку, никак не могу отделаться от впечатления, оставшегося после разговора с нашим командиром. Вишь, у них в семье помнят парня, который воевал, черт возьми, аж два века назад. Честно говоря, мне завидно. Хотя вот я своего деда помню.
Он был очень спокойным и работящим человеком – причем руки у него были золотые. Одинаково мог починить часы и сделать легкую и удобную мебель, сделать сруб для дома или починить резную раму для старинного зеркала. Неторопливый, добродушный.
Про войну рассказывать не любил. Свое участие в ней оценивал скромно. Потому я, воспитанный на поганой совковой ГЛАВПУРовской пропаганде, считал, что вообще-то, раз солдат не убил пару сотен немцев и не сжег десяток немецких танков, то и говорить не о чем.
Это большая беда: про войну наши воевавшие рассказывать не любили – берегли нас от тех ужасов, а пропагандисты, как правило, были из «героев Ташкентского фронта», и потому их стараниями сейчас разные выкидыши от истории плетут невиданную чушь, а им верят внуки и правнуки тех, кто победили великолепную германо-европейскую армию, кто дал нам жить и так напугал наших неприятелей, что полвека мы не воевали – нас боялись. Вот, кстати, битые немцы про войну рассказывать любили. Такие мемуары понаписали, что любо-дорого. Посчитать если, так они дважды все наше население постреляли, все танки пожгли и всю авиацию сбили, и почему опозорились в конце войны сдачей своей столицы и безоговорочной капитуляцией – совершенно непонятно.
Еще будучи совсем мелким, я сильно удивился, когда мы с дедом мылись в бане. У деда правая ягодица сверху была украшена пятачком тонкой блестящей кожицы, а вот снизу отсутствовал здоровенный кусок – с мой кулак, причем там шрам был страшным и здоровенным. Каким-то перекрученным, сине-багровым, в жгутах рубцовой ткани.
Естественно, я поинтересовался. Дед, смутившись, объяснил, что это пулевое ранение. Навылет.
Должен признаться, что как-то мне это показалось диким. Ведь все ранения у смелых – спереди. А тут сзади. Да еще в попу. Совсем как-то неловко. Очень нехорошо. Хотя деда жалко, конечно, но как-то стыдно и нехорошо.
На том дело и закончилось. В разговорах с мальчишками «про войну» я эту тему старательно обтекал. В семье были еще воевавшие, но все они как-то категорически не вписывались в плакатный образ бойца-победителя.
Часто в гости приходил брат деда. С одной стороны, он был моряком, участвовал в обороне Одессы, списавшись там с корабля на берег – в морскую пехоту.
Это звучало дико – «морская пехота». Сейчас такое представить трудно, потому как американцы со своими маринами – морскими пехотинцами – так всем прожужжали уши, что теперешние дети, небось, скорее пехоте удивятся. А вот в то время, когда я был маленьким, как-то странно это звучало. Как какой-то суррогат пехоты. Моряки же должны на кораблях воевать, а тут вдруг – в пехоте. Все равно как спешенный танкист или летчик.
Потом брат деда воевал под Севастополем. Там и попал в плен. Ну, как так в плен?
А героически подорвать себя гранатой? С десятками немцев? И хотя дед уважительно отзывался о том, как воевал его брат, к самому брату он относился не очень хорошо.
Я это понимал так: брат деда женился на некрасивой бесцеремонной толстой бабе с трубным голосом, много пьет и с дедом часто спорит. Отсюда и прохладность в отношениях.
Сильно потом уже узнал, что брат деда после немецкого плена, хватанув еще конца войны после освобождения, все время был уверен, что скоро будет новая война и потому глупо заводить детей, а надо жить в свое удовольствие. Ладный умный парень стремительно спился. И красивые женщины, идя чередой, как-то незаметно превратились в страшноватых баб, последней из которых хватило ума держать мужа (таки убедила расписаться) постоянно датым. Меня еще удивляло, что она отмеряет ему из бутылочки, которая всегда была у нее в сумке, дозы портвешка – по чуть-чуть, но довольно часто.
Деду не нравилось, когда его брат начинал над ним посмеиваться: ишь, выводок родил, а вот сейчас война будет – и все. Я-де хоть пожил! Не нравилось, что пьет. Не нравилась его беспардонная жена…
А потом мне попалась книжка Ремарка «На западном фронте без перемен». Этого писателя я уважал, и потому отношение его героя к ранениям в задницу, как к совершенно одинаковым с другими, меня удивило и заставило подумать. То, что и смелый может получить рану в спину, а тем более в задницу – это я тоже понял.
Опять же и бабушка как-то невзначай вспомнила, когда я пришел из школы с разбитым носом, что вот дед-то в драке был крут и обидеть его было непросто и что она – будучи завидной невестой с выбором – выбрала его после того, как он на деревенских посиделках отлупил деревянной лавкой целую кодлу пришедших озорничать парней из соседской деревни.
То, что мне удалось в свое время выспросить у скупо рассказывавшего деда, запомнилось. Получилось отрывочно и не очень точно – дед-то мне называл и деревни, и части, и фамилии генералов и другого начальства, фамилии товарищей – он все это отлично помнил. Забывал то, что было час назад, а то, что было тогда – помнил точно и не путался.
В финскую войну дед служил в зенитно-пулеметной роте. Это счетверенные станковые пулеметы «Максим» на тяжеленной тумбе, установленные в кузовах грузовиков.
Работы было много, боев мало. У финнов было негусто самолетов, летали они редко.
Финская армия дралась за свою землю свирепо, и потери в нашей пехоте, штурмовавшей линию Маннергейма, были серьезны. Деду запомнились наши горелые танки – особенно многобашенные монстры. Дырочка в броне маленькая, а танк сгорел, люки закрыты и горелым мясом пахнет вместе с горелой резиной. Или – если не горелый – под танком и на броне кровь студнем…
Выбили финнов из деревни. Танки по улицам ездят спокойно, а пехотинцев тут же расстреливают, не пойми откуда. Прибыло начальство. Распорядилось. Пришли огнеметные танки – маленькие, с длинным стволом, на конце которого горел шмат пакли, и от этого огня вспыхивала струя горючей жидкости. Сожгли дома. Оказалось, что стрельба велась из подвалов, переоборудованных в доты. Саперы эти подвалы подорвали практически без потерь – вместе с их гарнизонами. Ходили слухи, что у финнов воюют и женщины.
Мои руки автоматически раскладывают поувесистой сумке бинты и медикаменты. Это никак не мешает вспоминать.
Дед ни разу среди мертвых финнов женщин не видел, но эту точку зрения разделял уверенно. Ему надо было с приятелем перейти открытое пространство между двумя рощицами – на виду у финнов. Решили дернуть «на авось» – обходить больно не хотелось.
Только вышли – с того края, из кустов, куда они направлялись, им кричат: «Не ходите здесь! Снайпер стреляет!» И – хлоп выстрел. Мимо!
Дед и его приятель пустились бегом. Еще выстрел – и еще мимо.
Дед был твердо уверен: женщина стреляла, потому и промазала. Мужик двух дурней ленивых не упустил бы.
Усмехаюсь про себя. Тогда это было совершенно нормально, сейчас бы уже окрестили сексизмом.
Колонну грузовиков вечером обстреляли из засады. Ответ получился внушительный, финны его явно не ожидали – видно, приняли боевые машины за обозные – вот и напоролись. Из счетверенных-то – сильное впечатление. Один пулемет, не напрягаясь, 300 выстрелов в минуту, а тут вчетвером с одной только машины – 1200 пуль в минуту, да машин – не одна. Колонна остановилась. Потом собрались и прочесали опушку. Нашли какие-то финские шмотки и брошенный автомат «Суоми» с круглым диском.
Боец, который на гражданке был часовщиком, взялся его разобрать. Разобрал-то его быстро, а потом оказалось многовато лишних деталей. Не получилось его собрать – бросили в костер.
Почему-то часть роты стояла отдельно, и потому пришлось выбирать каптенармуса и повара для тех, кто стоял в отрыве от основной группы. Выбрали деда, чем он явно гордился – мне так это и сейчас кажется хлопотным делом, а деду польстило, что его посчитали достойным, порядочным человеком. Ну, он и натерпелся в первый же день. Привез мясо и, взвесив – ужаснулся: недостача, причем большая. Кинулся обратно. Ему со смехом показали на все еще лежащий на весах топор – дед его сгоряча положил вместе с мясом, вместе и взвесил. Получил дополнительно кусок с гарниром из шуточек. Привез, сварил, взвесил вареное мясо. Опять ужаснулся – мяса стало снова меньше, чем было. Чертовщина какая-то! Ну, осторожненько поуточнял и успокоился – умные люди разъяснили: мясо, оказывается, уваривается – вареное легче сырого…
(Думаю, что сейчас многие удивятся: во, какие лохи! И эти болваны не стырили кусок мяса, а вернули, и каптер дурак какой-то: при кухне, а не воровал, да и работе обрадовался – тоже, значит, лох; не лохи – оне не работают! Могу только сказать: если так – поганое сейчас время.)
А то время, когда они были подальше от начальства и как бы совсем сами по себе, было очень спокойным. Не было дурацкой работы из принципа: чтоб только солдат занять. Деду, например, очень не нравилась перебивка лент для пулемета – это было как раз «чтоб не бездельничали»: из длиннющей ленты в 1000 патронов надо все патроны вынуть, почистить саму ленту, почистить патроны и потом машинкой вставить их обратно. Было много работы по обустройству – уже была зима, а надо было и жилье сделать, и баньку: в войсках того времени это было привычно – как встали на место и надолго, тут же начинали обзаводиться баньками для личного состава. Командиры гордились, если их подчиненные и живут удобнее, и баня лучше, чем у соседа.
Помимо деда, были и другие мастера – но плотники. А плотник супротив столяра-краснодеревщика – никакого сравнения не выдерживает. Поэтому дед еще и стройкой там руководил. Соседям нос утерли – добротные получились и блиндажи, и баня, и прочее, что требовалось. Дед хорошо и печи клал.
Одно деду жизнь отравляло: на кухне у него крыса завелась. Вот посреди леса – и крыса.
Дед чистюлей всегда был, и такое соседство его бесило. Он раздобыл у приятелей наган – почему-то с отпиленным куском ствола – и решил крысу подкараулить у одного из ее выходов. Несколько раз крыса выбиралась не оттуда, где ее ждали – но, наконец, совпало, и дед ее героически пристрелил. Для остальных бойцов это приключение было долго основной темой и источником всяческих шуточек и подковырок – как Иваныч за крысаком охотился. Но вместе с тем зауважали еще больше, потому как чистота на кухне – это дело.
А дед после похорон убиенного крыса подале от кухни задумался: что пасюк посреди леса делал? Ну не живут крысы в лесу, они в домах живут. Стал копать снег, где крысова нора была.
Под снегом – слой углей. А под углями – недогоревшие доски-бревна и кирпичный свод с люком. Дом был с подвалом. Дом-то сгорел, а подвал уцелел и оказался набит всякими соленьями-вареньями, что здорово улучшило рацион зенитчиков. Ощутимый оказался приварок.
(Опять же по нынешним понятиям – лохство сплошное: что бы стоило товарищам все это продать, а не отдавать даром… Разбогател бы!)
Вообще финские дома поражали зажиточностью: сами-то дома – не так чтоб очень, наши тоже не хуже строили, а вот городская мебель и особенно костюмы «на плечиках» – удивляли. Дело понятное: война шла в самых фешенебельных местах Финляндии, на курортах Карельского перешейка, потом в 1944-м докатилась до куда более скудных и убогих мест – разительный был контраст, а на карельском жили весьма небедные финны. В подвалах оставались запасы – и хотя политбойцы рассказывали, что финны все отравляют, – ели. Многие поживились финским добром из брошенных домов. Дед не польстился. Еда на войне – это одно, а воровать вещи был не приучен. Посылал дочке (моей будущей маме) цветные картинки в письмах. Птички, цветочки…Пачка открыток где-то попалась. Вот их и пользовал.
А еще отметил, что у финнов срубы рубили не так, как у нас, да еще то, что сараи для хранения сена были «дырявые»: бревна со здоровенными щелями уложены – видно, чтоб сено на сквозняке было…
Потерь в зенпульроте было мало и какие-то они тоже были нелепые. Два солдата чистили пулеметы после стрельбы. Один случайно нажал грудью на общий рычаг спуска. Стоявший напротив был убит наповал – в одном из четырех пулеметов в стволе оказался патрон…
К деревне, где стояли наши войска, из леса на лыжах прикатили гуськом пятеро финнов. Их увидели издалека и сбежались посмотреть. Кто-то ляпнул, что это финны в плен сдаваться идут. Народу набежало много, а финнов пятеро, идут целенаправленно, ясно видят же, что в деревне русские. Наверное, действительно сдаваться. А оказалось – не совсем. Подъехали поближе, шустро развернулись веером и влепили из автоматов «от живота» – да по толпе. Наши шарахнулись в разные стороны, но многим досталось. А финны так же шустро по своей лыжне – обратно в лес. Тут и оказалось, что поглазеть пришли без винтовок. Пока то-се – финны уже у леса. «Если финн встал на лыжи – его и пуля не догонит». Но одного догнала. Тогда двое финнов раненого подхватили под мышки, двое других съехали с лыжни – и пошли, торя лыжни для носильщиков, чтоб тем, кто раненого тащит, не по целине переть – и в момент в лес.
После этого наши сделали такой вывод: без винтовки – никуда. Чтоб всегда при себе. А то умыли почти вчистую… Так и учились.
