Kitobni o'qish: «Крутень»

1

На бескрайних просторах Ополья, в самом истоке небольшой речки с нездешним названием Орда раскинулось древнее русское село Неглинка. По преданиям именно на этом месте когда-то остановили монголо-татарскую орду, оставившую после себя бесчисленные курганы с останками неугомонных воинов, так и не покоривших православную Русь. Если перейти речку и подняться на самый высокий холм, то перед путником открывается живописнейший пейзаж Владимирского Ополья с сёлами и небольшими тихими городками. Особенно красиво здесь летом, когда цветут луга, желтеют хлеба и высоко в небе одиноко поёт жаворонок.

В один из таких солнечных дней ранним утром 1814 года по пыльной просёлочной дороге шёл усталый солдат. Шагал он издалека, от самой западной границы. Вот уже полтора года, как отгремела война с Наполеоном, а он все шёл и шёл домой, не зная усталости, отсчитывая бесконечные версты русской земли. Но вот позади, наконец-то остались леса и перед ним, насколько хватала глаз, раскинулась бесконечная равнина. Солдат много лет не был на родине, но помнил каждый поворот, каждый метр родной земли. Он поднялся на последний холм и первое, что увидел, это блестящий на солнце купол новой церкви. Солдат остановился, снял шапку и трижды перекрестился. Он был дома. Внезапно впереди, прямо на дороге возник небольшой пыльный вихрь и стал раскручиваться, быстро набирая силу. Вначале вихрь крутился на одном месте, извиваясь и кланяясь во все стороны, словно здороваясь с прохожими. Но вот он игриво подпрыгнул и побежал по дороге прочь от человека, поднимая в воздух все, что попадалось на его пути.

– Крутень поднялся. К чему бы это? – подумал солдат, с любопытством и тревогой наблюдая за игрой ветра.

Но вихрь, немного покружив по дороге, вдруг стал стихать, чахнуть и через мгновение совсем исчез, не оставив после себя и следа.

– Вот так и жизнь человеческая проходит, – глядя на пустую дорогу, размышлял солдат, – крутится, хлопочет, а потом раз – и нету его, как и не жил на земле. Маета одна и больше ничего.

Он вздохнул, окинул взглядом поля и пошагал в село, слушая и не слыша бесконечную песнь невидимого жаворонка.

А в это время в небольшой избёнке у большой русской печи возилась с пирогами раскрасневшаяся от жара женщина. В синей простенькой кофте и домотканой юбке она то и дело сновала от печи к столу, привычно укладывая пироги на противень и засовывая их в печь, в самый жар. В её глазах, словно бесенята, играли отблески огня, она о чем-то сосредоточенно думала.

– Настёна, Настёна! – в окно избёнки громко забарабанили, – Митрий пришёл, беги скорее, встречай солдата!

Женщина от неожиданности вздрогнула и выронила из рук ухват. Не оглядываясь на окно, она без сил села на скамью, а в окно все продолжали и продолжали стучать. С печи свесилась седая голова старика свекора.

– Настасья, чего случилось? Никак пожар? Чего бабы то орут? – зашамкал старик, пытаясь слезть с печи. Его голые заскорузлые ступни шарили по краю печи, не находя печурок, – помоги слезть, никак не попаду.

      А Настасья все сидела и сидела, не слыша просьбу старого отца, не откликаясь на крики с улицы. По лицу её медленно текли слезы. Вот открылась дверь в избу, и она сквозь мутную пелену увидела своего долгожданного мужа.

– Митя! – крикнула Настасья и кинулась к солдату, упав в его объятия, – Митя.

Она, уже не сдерживаясь, зарыдала от счастья, целуя запылённое обветренное лицо Дмитрия.

– Да снимите меня, окаянные! – не выдержав закричал дед, – Митька, сынок, сними меня с печи!

Дмитрий засмеялся и, оторвавшись от жены, обхватил отца и легонько поставил его на пол.

– Здравствуй, папаня, вот я и пришёл, – сказал он и трижды расцеловался с отцом.

Дед, глядя на сына тоже прослезился. Он слышал о войне, о ней многие рассказывали. И те, кто побывал на ней и те, кто ходил с обозами в Москву, видел выжженный французом город. Дед Михайло уже не надеялся, что дождётся когда-нибудь своего младшего сына. Похоронив не так давно жену, он перебрался жить к снохе, которую любил и уважал за её покладистый и добрый характер. У остальных двух сыновей и у самих было по полной избе народа, а быть обузой дед не хотел. Дмитрия на службу забрали почти сразу после свадьбы. Он даже не видел, как вырос его сын Егор, ставший единственным помощником в доме, не хоронил свою мать, не заметил, как состарился отец.

– Собирай, Настасья, на стол, да зови гостей, гулять будем, – распорядился обрадованный дед, – гляди, какой герой к нам пожаловал. Это что за медалька у тебя, сынок?

– Это орден, папаня. Называется Георгий Победоносец, – ответил довольный Дмитрий, сняв сумку и усаживаясь за стол.

– Егорий, – тихо и довольно произнёс старик, – вона что. Молодец, Митрий, не посрамил наш род. Журавлёвы никогда врагу не кланялись. Настасья, да не сиди ты сиднем, беги к Петрухе, скажи, что бы мигом были здесь. Скажешь, брат с войны пришёл.

Настасья улыбнулась, вытерла слезы и побежала по селу собирать родню. Она все ещё не верила, что наконец-то вернулся её долгожданный Митя. Прибежал сын Егор и, остановившись перед солдатом, смущённо и солидно поздоровался с отцом за руку. Дмитрий, не ожидавший увидеть почти взрослого сына, даже растерялся. Егор был выше его почти на голову и в плечах намного шире. Настоящий богатырь.

Вечером в избе Журавлёвых негде было протиснуться. У дома и на завалинке сновали односельчане. Всем было любопытно посмотреть на солдата. Особенно интересовались орденом. Никто ещё на селе не приходил с такой наградой. К вечеру в избе уже пели песни. Наскоро собранный стол не умещал всех желающих, некоторые пили стоя, закусывая свежими огурцами и мочёной капустой. У печки сидели старики.

– Что за штука этот орден? Ежели на деньги перевести, сколько будет? – спрашивал у деда Михаила сват Евлампий, такой же древний и вдобавок глухой напрочь.

– Прозывается Егорий, а денег за него не дают, – ответил Михаил.

– Чего? Сколько дают? – приставил ладонь к уху, дед Евлампий.

– Ничего не дают, черт глухой! – заорал дед Михаил.

– Кого дерут? – не понимал Евлампий.

Михаил плюнул на пол в сердцах и, махнув рукой, отвернулся от бестолкового родственника. Он достал кисет и стал набивать трубку. Когда-то, будучи ещё молодым, Михаил во Владимире купил эту трубку на базаре и с тех пор не расставался с ней ни при каких обстоятельствах. За столом к тому времени гулянье шло своим чередом. Дмитрий не успевал отвечать на вопросы, рассказывая о своих похождениях. Он успел уже раз двадцать объяснить, за что получил орден из рук самого Кутузова.

– Митрий, а ты Наполеона видел? – хрустя солёным огурцом, спросил брат Пётр.

– Нет, Петя, не видел, не довелось, – уже изрядно хмельной Дмитрий налил в стаканы самогона, – в атаки он не ходил, его на карете возили. Говорили, маленький шибздик такой и злой, что твой пёс. Вот мы его обратно в будку и загнали. Давай выпьем братуха, что бы этих иноземцев больше не было на нашей земле.

Пётр выпил залпом полный стакан крепкого зелья, крякнул и снова смачно захрустел огурцом. Он был рад, что брат вернулся. Лишние руки никогда не помешают на селе. Летом он работал на земле, а на зиму уходил в город. Пётр был мастеровым человеком, работал плотником, столяром, при случае мог и печи класть. Его семья всегда была сыта, одета и обута. Помогал он и Настасье с отцом. Рядом с Петром сидела довольная Авдотья, жена его, женщина властная, но не злая. Мастерица петь, она на всех посиделках запевала первой. Её звонкий голос заражал своим задором. Стоило ей запеть, как песню вмиг подхватывало все застолье. Дед Михаил сильно любил слушать Дуняшу, как звали её в семье. Вот и сегодня он с восхищением слушал сноху, пытаясь подпевать и отстукивая по полу валенком.

– Молодец, Дуняша, всех за пояс заткнула, – неизменно говорил он после каждой песни.

Только поздно вечером успокоились в дому Журавлёвых. Гости разошлись, Настасья стала убираться, а Дмитрий с дедом вышли на крыльцо покурить перед сном.

– Как жить дальше думаешь, сынок? – дед набил трубку и блаженно затянулся крепким самосадом, – хозяйство-то наше обветшало. Если бы не Петька, по миру пошли бы с Настёной. Молодец, баба. Ты береги её. Такие жены попадаются одна на тысячу и то, не каждый раз. Егорка подрос, тоже хороший парень, не баловень. Я его кое-чему научил, тебе продолжать.

– Ничего, папаня. Я вернулся, теперь заживём потихоньку, а может и на всю катушку, – спокойно ответил Дмитрий.

– Это как же? Вспахать мы, конечно, вспахали, да только не выросло там сегодня почти ничего. Лето сухое, семян едва хватило. То, что уберём, хватит только с долгами рассчитаться, а может и не хватит. Последнюю лошадь продавать придётся. Только и надежды что на корову, да на свиней. Настасья днём и ночью пластается. То в огороде, то со скотиной. Я-то плохой помощник, больше нахлебник, чем помощник.

Дмитрий хитро улыбнулся и вытащил из кармана мешочек, перетянутый тонкой верёвочкой. Он развязал узелки и высыпал на ладонь горсть монет.

– Проживём, папаня. Не хуже других жить будем.

– Эхма, да с таким капиталом и подняться можно. Ну, теперь, точно не пропадём.

Наутро, выйдя во двор, Дмитрий обошёл хозяйство. Покосившаяся избёнка, крытый соломой двор с мычащей коровой, старенькой лошадью и парой свиней, вот и все, что у них было. Из хлева с полным ведром молока вышла Настя.

– Что так рано поднялся, служивый. Отдохнул бы.

– Некогда, Настя, отдыхать. Я вот всю дорогу думал, каким увижу свой дом, живы ли вы, здоровы ли. А увидел и от сердца отлегло. Как говорят, были бы кости, а мясо нарастёт. Я этими самыми костьми лягу, а из нужды вас вытащу. Вот увидишь, так ли ещё заживём.

Дмитрий обнял жену и крепко поцеловал её в губы. Настя выронила ведро, обхватила мужа и прижалась к нему крепким горячим телом. Он подхватил её на руки и ринулся во двор. Они упали на сваленное в углу сено, и уже ничто не могло удержать Дмитрия. Вскоре усталые и довольные, они лежали на сене и смотрели на голубое небо, светившееся в прорехах соломенной крыши. Настя застегнула кофту и счастливо засмеялась.

– Ну и неуёмный же ты, Митя. Видать сильно наскучался на чужбине до бабьей ласки.

Дмитрий только улыбался и молча думал о чем-то, о своём. Настя встала и, подняв пустое ведро, ушла в избу. Во двор зашёл Егор. Увидев лежащего отца, он хотел выйти, но Дмитрий резко встал и подошёл к нему.

– Вот что, сынок. Завтра в город пойдём. Лошадь надо будет купить вторую, наша совсем уже на одра походить стала, да и ещё кое- чего прикупим. Будем подниматься, что бы жить достойно и не кланяться никому. Нужно что бы самим хватало и потомкам нашим, что бы осталось. Вот так-то, сынок.

2

Прошло больше ста лет с той поры, как вернулся домой георгиевский кавалер, участник войны 1812 года Дмитрий Журавлев. Он сдержал своё слово, данное жене. Вывел из нужды семью, дал хороший задел не будущее. Настя родила ему потом ещё троих детей, продолживших династию Журавлёвых. Давным-давно нет его среди живых, а память о нем осталась в сердцах его потомков. На селе семью его называли не иначе, как Дмитриевы, по имени героя, а Журавлёвыми они только в документах значились. Путаница была неимоверная. Такая неопределённость порядком надоела одному из его потомков, тоже Дмитрию и решил он сменить фамилию. Подал куда надо документы, заплатил и стал Дмитриевым. На селе его считали справным хозяином, крепким и надёжным. Семья занималась выделкой кож, обжигала кирпичи, работала в поле, сеяла зерновые. Всегда и везде у них был полный порядок. Земли хватало, большую часть арендовали у тех, кто не мог её обрабатывать. Работы было невпроворот, только успевай поворачиваться. Дмитрий Николаевич вёл дела так, что бы все было с запасом. Если сеяли, то обязательно и на продажу и на семена, а кладки кирпичей всегда стояли возле печи в огороде. Даже кожи и те готовили впрок, не успевая продавать. Именно этому он и четверых своих сыновей учил. Односельчане его уважали и кроме как по имени отчеству не называли.

Но отлаженная годами жизнь вдруг резко изменилась. Привычные устои канули в прошлое. Казалось, что мир перевернулся с ног на голову. Свершилась революция. Сначала скинули царя, а следом за ним и временное правительство. Настали смутные ненадёжные времена. Началась гражданская война. Неглинку она обошла стороной, знали о ней только по слухам. В том, что творилось в стране, судили тоже по слухам, мало что, понимая в текущем моменте и поэтому, не зная, что делать, как себя вести в такой обстановке. На селе вместо старосты стали главенствовать сельсоветы, в которых днем и ночью заседала беднота. Они и решали все вопросы, в большинстве которых тоже многое недопонимали. Однако это была новая власть, советская. Другой, во всяком случае, не намечалось. Разворачивалась борьба внутри села. Борьба бедных с богатыми. Появилось новое, незнакомое определение – кулак. Крестьянам приходилось приспосабливаться, менять планы, не зная, что будет завтра и будет ли оно вообще.

Дмитриев старший из всех сил старался не обращать внимания на перемены, какими бы они ни были. Пока ему это удавалось, и он со временем успокоился. Дмитрий Николаевич продолжал своё ремесло. При этом исправно платил налоги, с властью не конфликтовал.

– Вот, Дуняша, заменили мы свою фамилию, но никто и не заметил обновления, как и не было Журавлёвых на селе, – пожаловался он как-то жене своей, Авдотье,– теперь мы Дмитриевы. Это у нас из рода в род идёт. Я Дмитрий, ты Дмитриевна. Сын у нас Дмитрий. Сам бог велел и фамилию соответствующую иметь.

– Может ты и прав, – согласилась Авдотья, – все равно нас Дмитриевыми все звали. А по мне, хоть и Журавлёвыми, лишь бы достаток был. На селе, Митя, опять перемены. Ты слышал, что народ давеча баял? Коммуны, что создают беспортошные, везде незаконными признают. Какую-то НЭПу вводят. Это что бы, значит, торговлю снова открывали. Видать голод мозги вправил кому надо. Неужто старое время ворачивается?

– Слышал я про этот НЭП. Это политика такая новая, для порядочных хозяев придумана. Стало быть, для нас, – стал пояснять Дмитрий, – а про мозги ты правильно говоришь. Куда они денутся без нас, кто их кормить-то будет, как не мы? Я вот что думаю, Дуня. Надо и нам укрепляться. Земля это хорошо, кирпичи, кожи тоже деньгу дают, а вот мельницу бы ещё купить, тогда и вовсе замечательно было бы. Ух и развернулся бы я тогда, только держись.

Разговор этот проходил в избе за обедом, где кроме Дмитрия и Авдотьи стучали ложками ещё двое неженатых сыновей, Миша и Дима. Двое старших Семён и Пётр уже имели свои семьи и жили отдельно.

– Ты, папаня, не торопился бы, – по-взрослому попытался посоветовать Мишка, – ненадёжно все это. Как бы не отняли все, как в восемнадцатом.

– Цить, у меня, – разозлился отец, – мал ещё, советы раздавать. Начитался своих книжек, так думаешь, умнее всех стал? Я, может об этой мельнице всю жизнь мечтал. Во сне её вижу, как она крыльями машет. Власть не дура, она поняла свои ошибки. Нельзя на селе без нас, трудовиков. С лентяями каши не сваришь. Они только глотки драть горазды, а как работать, так их нету. Надели кожанки, навешали красных тряпочек и думают, что им манна небесная с неба повалится, только успевай рты, растеплят. Размечтались. Как были голодранцами, так ими и останутся. Награбить, это ума не надо, а ты попробуй, сперва заработай, а потом кричи о равенстве и братстве.

Мишка замолчал, уставясь в стол. Он знал крутой нрав отца, спорить с ним было бесполезно. Если что надумает сделать, расшибётся, а сделает по-своему. Вот и сейчас, сказал про мельницу, значит, обязательно купит. Семён всегда молчал, опасаясь гнева родителя, но было видно, что он тоже не разделял его идеи с покупкой мельницы. Обед закончился в напряжённой тишине. Первым не выдержал отец.

– Сукины дети, всю обедню испортили, – Дмитрий бросил ложку на стол и поднялся, – будет так, как я скажу.

– Мы, папаня, ничего не имеем супротив твоей идеи, – спокойно произнёс Мишка, – только когда по миру все вместе пойдём, тогда вспомнишь мои слова.

– Выйди вон! – закричал отец, стукнув кулаком по столу.

Мишка вскочил и пулей вылетел из избы, больно стукнувшись о низкий дверной проем. Парень был ростом под два метра. Следом за ним выскочил и Семён. Они зашли в огород и сели на скамеечку под яблоней. Мишка потирал ушибленный лоб.

– Зря ты, Мишка с папаней споришь, – Семён достал кисет, – знаешь, что он все равно сделает по-своему. Только разозлил его и больше ничего. На, закури, лучше.

– Да пойми ты, Семка, ненадёжно это все, – Мишка оторвал кусок газеты и стал сворачивать самокрутку, – сейчас голод в стране, с ним справится надо. Вот власть и придумала НЭП. Хитро задумано, ничего не скажешь. Экономику поднимут за счёт единоличников, а потом снова всех сравняют. Только тех, у кого нет ни пса, им терять нечего, а вот нас не только с ними сравняют, но и совсем сотрут в порошок. Понимать надо. Зазря только пупы надрывать будем. Придёт какой-нибудь уполномоченный и погонит пинками в Сибирь, и это ещё в лучшем случае. Время неспокойное, смутное. Верить никому нельзя, даже советской власти.

– Может ты и прав, – согласился Семён, – да только папаню все равно не переспоришь, он про эту мельницу все уши прожужжал. Тоже мне, мельник нашёлся. Ты гулять пойдёшь сегодня?

– Пойду, теперь есть чем посветить в темноте, – засмеялся Миша, потирая шишку на лбу,– только тебя с собой не возьму, мне и без тебя есть с кем время проводить.

А в избе в это время сидел Дмитрий и доказывал жене, что мельница нужна именно сейчас, пока есть возможность её купить. Авдотья вначале терпеливо слушала его и согласно кивала головой, пока ей вся эта кутерьма не надоела. Она встала и, взяв в руки ведро, заявила:

– Покупай хоть мельницу, хоть черта лысого, только отстань, ради бога. Мне коров доить пора.

Дмитрий растерянно посмотрел на неё, плюнул с досады и потянулся к кисету.

– Иди, кто тебя держит, а я пойду к Новиковым, попробую цену сбить. Этот черт упрямый цену никак не сбавляет, но я ещё упрямей его, измором возьму, скупердяя. Панова с собой прихвачу, он его в бараний рог в момент скрутит. Семка наш к их Лидке ладится, скоро сватами будем, так что должен помочь.

Неожиданная идея ему так понравилась, что он бросил кисет и чуть не бегом отправился к Панову. У того уже давно был шикарный ветряк за селом. Молоть к нему ехала вся округа, даже с дальних деревень приезжали. Василий Ильич всегда ходил довольный и важный, как кот после миски сметаны. Половина села была у него в должниках, особенно те, кто сейчас в кожанках носился и в сельсовете штаны просиживал. Но Панов не торопился взыскивать долги, он понимал, как это сейчас опасно. Он предпочитал выждать подходящий момент. Только вот этот момент в последнее время все больше отдалялся, грозя и вовсе сойти на нет. Но Панов не хотел в это верить и продолжал придерживаться своей политики.

Дома Дмитрий друга не застал и, не в силах откладывать задуманное, пошёл на мельницу. Он ещё издалека заметил длинную очередь из телег, нагруженных зерном. Подойдя поближе, узнал мужиков из соседнего села. Они сидели на скамейке у амбарушки и от нечего делать нещадно дымили, слушая местного говоруна Лешку Тараканова. Тому было за счастье набрести на такую очередь и отвести душу, рассказывая свои бесконечные побасёнки. Лешку из-за его пристрастия к байкам никто всерьёз не принимал, но за умение развеселить, всегда с удовольствием принимали в компанию. Лет ему было около тридцати, мужик он был видный, красивый, но страсть к рассказам портила все впечатление. Это распространялось только на того, кто не знал Лешку. На самом деле он был настоящий трудовик. Дома у него всегда было, что на стол поставить и что надеть. Жена Алена души в нем не чаяла, дети бегали за ним гурьбой. Лешка никогда не ругался, не кричал и, тем более, не распускал руки. Терпеливый и добрый, придумщик он был первостатейный. Вот и сейчас он что-то увлечённо рассказывал, махая руками чище мельницы, а мужики, слушая его, весело смеялись, утирая слезы. Дмитрий поздоровался с ними и, присев на сваленные мешки, достал кисет. Лешка как раз подходил к сути дела.

– Смотрю я, братцы, а баба-то в воде как-то странно плывёт. Быстро так плывёт и руками совсем не работает, а сзади неё вроде как винт крутится, – Леха показал руками, как было дело.

Мужики снова засмеялись.

– Никак ты, Леха ей и накрутил винта-то, – подначил его Егор Пименов, сосед Дмитрия, стукнув для убедительности кулаком по колену.

– И тут она подплывает ко мне, – не обращая на Егора никакого внимания, продолжал Леха, – и высовывается эдак из воды. Тут я, братцы мои, так и обомлел. Глазищи у неё зелёные-зелёные, волосы черные, длинные, а титьки как у Машки Коробейкиной, кажная с ведро обливное. Остановилась она таким манером и говорит мне: "Давай я тебя, сокол мой ясный, поцелую в губы твои алые". И тянется ко мне, значит, с поцелуем, вполне убедительно так тянется. Меня как паралич разбил, ни ногой, ни рукой пошевелить не могу.

– Тут Леха не руками шевелить надо, а другим местом, – заржал Егор.

Лешка только досадливо махнул рукой.

– А как только она повылезла малость из реки, тут я и заметил, что у неё вместо ног натурально хвост рыбий волочится. Ей богу, братцы, хвост как у карася, что у нас в пруду водится. Увидел я ентот хвост и ещё больше закаменел. А баба та обняла меня руками и так крепко поцеловала, что я чуть не задохнулся. А она, шельма речная засмеялась и шасть снова в воду и исчезла, как и не было. Я только тогда и пришёл в себя, а как очнулся, так бегом до самого дома бежал без оглядки. Русалка это была, самая настоящая, ей богу, не вру.

– Не мог ты, Леха бегом бежать, никак не мог. Тут ты точно сочинил. Про русалку верю, а по беготню врёшь, как есть врёшь, – снова встрял Егор серьёзно глядя на Лешку.

– Это почему я вру, дядя Егор? – подозрительно спросил Лешка.

– Да с полными штанами хреновый из тебя бегун-то был, – засмеялся Егор, хлопнув себя по коленкам. Мужики хором засмеялись. Лешка похлопал растерянно глазами и тоже засмеялся. Он никогда не обижался на шутки мужиков, и они этим непременно пользовались, но всегда в рамках дозволенного. Кулаки у Лешки были пудовые, и кто его знает, мог и не стерпеть обиды, махнуть нечаянно.

Дмитрий тоже посмеялся вместе с мужиками, докурил самокрутку и зашёл в мельницу. Он часто бывал здесь и знал все тонкости настройки жерновов, всегда непременно давал Василию советы, прекрасно зная, что мельник в них совсем не нуждался. Василий стоял у постава и следил за струёй муки. Время от времени он подставлял под неё широкую ладонь и проверял качество помола. Помогали ему двое здоровых сыновей, таких же коренастых как отец, только всегда угрюмых и необщительных. Василий в основном только командовал, да плату за помол собирал. Дмитрий поздоровался с мельником и кивнул в сторону амбара. Василий кивнул в ответ, и они вышли на свежий воздух, отряхивая мучную пыль.

– Слышь, Василий Ильич, – с ходу начал Дмитрий, – надумал-таки я мельницу покупать. Только есть одна загвоздка. Новик, сволочь, цену не сбавляет. Поможешь по-свойски?

Василий грузно опустился на ветхую скамеечку, доставая вышитый цветами кисет.

– Закуривай, Дмитрий Николаевич. Да ты садись, чего носишься. В ногах, как известно, правды нет. Хотя, её сейчас нигде нет.

Дмитрий подозрительно посмотрел на ненадёжную скамеечку, но из уважения к мельнику, осторожно присел. Скамейка жалобно пискнула под тяжестью двух мужиков. Дмитрий насторожился. Василий весело покосился на соседа и ухмыльнулся в густую бороду. Затея с покупкой явно ему не нравилась. Новиков на мельницу только по нужде ходил и почти все помолы были у Панова, а Дмитрий обязательно перебьёт часть клиентов в свою пользу, но и отказать другу он никак не мог. Лидка уже не раз говорила, что Семка сватов ладит, а значит, скоро Дмитрий в разряд родственников перейдёт. Василий не торопясь свернул папиросу, закурил и снова посмотрел на Дмитрия.

– Сбить цену я тебе помогу, так и быть, а вот клиентов нам с тобой придётся поделить. Это я к тому, что бы все по справедливости было, без обид. Дружба дружбой, а табачок я предпочитаю свой курить и тебе советую.

– Полностью с тобой согласен, – обрадовался Дмитрий, – так может сегодня, и пойдём, оболтаем Кузьку Новикова? Вечером покупку обмоем, все, как и полагается. А, Василий Ильич?

– Оно что, можно и сегодня, – растягивая слова для солидности, проговорил хитрый мельник, – а не боишься, что в кулаки запишут?

Дмитрий покачал задумчиво головой, достал кисет и тоже стал сворачивать папиросу.

– Мишка мне сегодня про тоже говорил, теперь ты. Чего вы все боитесь? НЭПа? Так его власть разрешила, а посему все законно, без обману.

– То, что без обману, это и мне понятно, только вот надолго ли? Мишка твой книгочей известный, парень умный и ерунды не скажет. Ты зря его ругаешь, он дальше тебя смотрит и все понимает. Я и то с опаской жить начал, с оглядкой. Ты, Дмитрий Николаевич сам подумай. Революция народу вроде бы все дала. Землю, фабрики, заводы, но в коллективное, государственное услужение. Все вроде бы и твое, а с другой стороны получается, что и не твоё. Как ходил ты вкалывать за копейку, так и будешь ходить до конца жизни. Взять нас, крестьян. Мы были государственные, барина здесь отродясь не было, землю сами обрабатывали, подати платили. А что изменилось? Да все тоже и осталось. Налоги платим, землю обрабатываем. Хрип как гнули, так гнуть и будем. Ну, земли побольше дали, так её ещё поднять надо, эту землю-то. Кто был трудовиком, им и будет, а кто всю жизнь дуру гнал и работать не хотел, так они и сейчас не работают. В гегемоны себя записали, кожанки одели и в командиры залезли. Лишь бы не работать. А жрать-то, они все хотят. А где взять? Да у нас и будут отнимать. Помнишь, продразвёрстки? Отнимут наделы, мельницы, сгонят всех в гурты и будем, как на заводе работать за копейку. Коммуны создают. Там больше половины лентяев, не работают, а делят поровну. Это как, справедливо? Вот то-то. Ты подумай, прежде чем в собственники лезть.

– Думал я, Вася, думал, – бросив окурок, сказал Дмитрий, – не могу с тобой не согласиться, но от своего не отступлюсь. Как там дальше будет, не знаю, а пока есть возможность, буду пользоваться. Так идём к Новику?

– Идём, что с тобой поделаешь, только ко мне зайдём, переоденусь, – вставая, согласился Василий.

Он прошёл в мельницу, дал указания сыновьям и друзья направились к упрямому Новикову, хозяину мельницы.

Добротный дом Кузьмы Новикова, крытый железом, стоял в центре села, недалеко от церкви. Сам Кузьма в одной рубахе во дворе чинил телегу. Тщедушный мужичек, лет около пятидесяти, он имел кроме мельницы большой клин отличной земли сразу за селом, вдобавок, занимался, как и Дмитрий, производством кирпича, держал десяток дойных коров. Его многочисленное семейство с утра до ночи бегало то в поле, то в коровник, то кирпич возило. Достаток в доме был всегда.

– Доброго здоровьишка, Кузьма Никонорыч, – поздоровался Дмитрий, а следом и Василий, – никак за глиной торишься? Я вчера ездил, на неделю навозил.

Кузьма разогнулся, воткнул топор в полено и подозрительно посмотрел на не прошеных гостей. Он сразу смекнул, зачем среди дня пожаловали эти друзья.

– Ну и хитрый черт, этот Митрий. Подмогу с собой привёл. Теперь попробуй, поторгуйся с ними. Вдвоём они и мёртвого уболтают, – недовольно подумал Кузьма, а вслух сказал, – гостям завсегда рады. Только позвольте узнать, что за нужда вас привела среди бела дня ко мне. Уж не пожар ли случился?

– Не приведи господь, о чем ты, Кузьма Никонорыч, какой пожар, – засмеялся Василий, – хотя, отчасти ты и прав. Вон у Дмитрия в одном месте загорелась идея у тебя мельницу купить, да так загорелась, что меня прямо с помола уволок к тебе. Ты как, Кузьма Никонорыч, готов к продаже?

Кузьма задумался. Он слыл упрямым и прижимистым мужиком, но перемены последних лет переменили и его. Новиков не верил новой власти. Слишком переменчивы были её указы. Он решил избавиться от лишнего и опасного имущества, обратив недвижимость в золото. В новые деньги он тоже не верил.

– В дом проходите, – наконец, предложил Кузьма, – такие солидные вопросы и решать надо солидно. Ольга! Накрывай на стол, гости у нас!

Ольга, жена Кузьмы, весёлая и шустрая бабёнка, высунулась из кровника и, увидев гостей, побежала в избу. Василий вопросительно посмотрел на Дмитрия. Он совсем не собирался садиться за стол, впереди ещё было полдня работы. Дмитрий как бы в бессилии развёл руками и умоляюще взглянул на друга. Тот только крякнул недовольно и пошёл за Кузьмой в избу. А там уже на столе стояла четверть самогона, и Ольга уставляла закуски. Кузьма усадил гостей на почётное место под образами, однако все уселись за стол, даже не перекрестившись. В селе не было набожных прихожан. Мало того, истинно верующих было только двое. Марфа безносая, да Маняша-солдатка. Те и в церкви прислуживали и просвиры пекли на пасху, все законы соблюдали. Пановы с Дмитриевыми не то, что не верили, а просто не принимали всерьёз ни церковь, ни её учение. Они и постов-то никогда не соблюдали, а про то, что бы лбы крестить, не могло быть и речи. Самое набожное, что они делали, это регулярно справляли христианские праздники. На этом их вера в бога и заканчивалась.

Кузьма налил всем по стакану самогона. Он отлично умел делать это зелье, настаивая его на особых травах. Рецепт при этом никому не давал. Самогон у него получался прозрачный и мягкий, практически без запаха.

– Давайте, мужики, за покупку, – поднял свой стакан, Кузьма.

Дмитрий от удивления, даже забыл, что и сказать хотел.

– Какую покупку, Кузьма, мы ещё и говорить-то не начали, – проговорил он.

– А чего тут тянуть, вы все равно не отстанете, пока последнюю полушку не отобьёте. Твоя цена, Дмитрий меня устраивает, так, что пейте, мужики, – Кузьма залпом выпил свой стакан и полез в миску за куском мяса. Он не признавал никакой закуски кроме варёного мяса, все остальное справедливо, считая пустым звуком.

– Ну, тогда грех не выпить, – как нельзя довольный сказал Дмитрий и тоже опрокинул свою посудину, закусывая солёными огурцами, – мастер ты, однако, Кузьма самогон гнать. Хоть бы опытом поделился, что ли, а то не дай бог, помрёшь, где мы ещё такой благодати попробуем.

– Не дождёшься, что бы я помер, – ответил захмелевший Кузьма, – этот способ мне мой папаня передал, а я своим детям оставлю. Так, что если захочешь похмелиться, к ним придёшь. Да вы на мясо налегайте, на мясо. Эту зелень только бабы любят, а настоящий мужик должен твёрдой серьёзной едой закусывать, в том его и сила. На днях телушку забили. Объелась, зараза. Ребятня не доглядела. Вот теперь и мяса в достатке. Давай ещё по одному, мужики. Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец.