Kitobni o'qish: «Птица горести»
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Я – историк. Сегодня вечером на Патриарших будет
интересная история!
Булгаков, «Мастер и Маргарита»
Мир особенно красив, когда он предстаёт пред человеком в разных красках. Палитра этих оттенков безгранична, но её, как и всё сущее, можно с грубой людской расчетливостью разделить на преобладающие цвета: белый, серый, зелёный и желтый.
Первый укутывает природу мягкой белоснежной шубой, и она, доверчивая и наивная, поддавшись нежным ласкам, забывает обо всем на свете. В объятиях она медленно проникается пленительным забвением и впадает в сладостную дремоту. И тут-то наступает время серого цвета: он, словно разъярённый муж, движимый силой ревности, резко срывает с её плеч шубу, подаренную любовником, и начинает яростно топтать памятный подарок – белизна меняется серостью. Общая картина становится мрачнее, когда в глаза кидается обнаженный, дрожащий под стыдливым горем стан несчастной: он источает бесцветное уныние. Однако время, как для одних служит губительным оружием, так для других лекарством. Природа, будто женщина, совершившая ужасную ошибку, скоро с исступлением предается мукам сожаления и всем таящимся там страданиям. Преодолев мучительный путь раскаяния, она начинает расцветать – робко, стеснительно, обретая прелесть юной девушки. И вот мир окрашивается зелёным цветом. Здоровая и полная сил природа вкушает всю прелесть жизни, и грудь её вздымается под тёплым ветром счастья. Наступают безмятежные часы непрерывного блаженства… как вдруг, среди свершившихся грез, рождаются вопросы: «Неужели тихие минуты счастья, о которых я так мечтала, имеют свои границы? Что же дальше? Чего мне больше хотеть? Неужели это предел мечтаний… это всё?» – она терзает себя подобным, и вместе с ними начинает доноситься легкое веяние холода. Теперь же пред людьми разворачивается сцена великой трагедии: природа, лишь в малой степени проявляя своё внутреннее состояние, медленно увядает. Желтые краски, весёлые по своей натуре, в случившейся ситуации всей сущностью проникаются скорбью, отчего подобное смешивание образов порождает предмет безукоризненного изящества. Птицы – символ благополучия, чувствуя что-то неладное, улетают от неё. Желтые листья кружат в наполненном грустью воздухе и падают бездыханными. И листва, лаская душу, сладко шуршит под ногами.
В один из таких сентябрьских вечеров, укутавшись в пальто, медленно ступал по засыпанной листвой тропе человек, молодой внешности, ростом чуть выше среднего, с приятным лицом, мягкие формы которого покрылись краской мороза: на щеках выступило два нежно-красных пятна, а нос залился терпко-розовым; его белокурые волосы доходили до плеч и трепетали под зябким дыханием ветра. Под ногами блестела золотисто-красная листва, которая так привлекала взор; но она ни капли сейчас не волновала его. Выразительные зеленые глаза юноши медленно скользили по местности и не останавливались ни на одном предмете. Он не удостоил своим вниманием даже небо, на котором не было ни единого облака; совершенно вся гладь была залита лёгкой голубизной. Вряд ли он вообще что-либо замечал, ведь в голове были далеко отвлечённые мысли.
Тебе очень хорошо известно: если позволишь хоть капельке грусти проникнуть в область около груди, то она в момент завладеет тобою; красота станет в разы милее сердцу и ты будешь смотреть на прекрасное заворожённо, но в то же время летать где-то очень высоко над этим миром и, получается смешно, вовсе не замечать всего того перед собой, на что так долго созерцал с замиранием духа.
Подняв воротник и поджав шею, насколько только это возможно, Александр плел домой после очередного изможденного дня, который, как и множество предыдущих, негласно вырывал из него остатки жизненных сил. Накопившаяся разочарованность и усталость от мира заставили понести Александра столько душевных мук и потрясений, что в последнее время он едва не лишался чувств и рассудка. Иной раз в его сдвинутых бровях нельзя было найти ничего, кроме мысли, и чем глубинней она, тем ближе они сжимались, хоть не специально, однако явно выражая внутреннюю напряжённость и задумчивость хозяина.
Мысль, подобно ветру, который своим порывом приносит изменения в прекрасное юношеское лицо: то появится складка на лбу, то искристость взора сменится апатичностью, то брови расположатся несимметрично и одна будет выше другой, то на нежных щеках прорежутся и яростно застучат скулы. Но дуновение ветра не искажает деревья, когда те в цвету; лишь некогда нежившиеся листья начинают блестеть и танцевать на ветру. Так же и юное лицо: оно не становится будто постарелым или менее красивым, а наоборот, этот поэтический порыв вносит свою прелесть, добавляет что-то необъяснимо прекрасное; проявляются томные лучики, под светом которых прекрасный лик загорается всё большим и большим обаянием, и никто не сможет их назвать искажением.
Тебе будет интересно нырнуть в голову Александра, погрузиться в необъятную массу восприятия, чтоб там, под преломляющимися на поверхности лучами эмоций, под мелькающими догадками и густыми замыслами, всё более углубляясь, в тени дна найти отправляющие тяжестью думы. Обнаружив, внимательно присмотрись к выкованным цифрам на их поверхностях, и ответь: действительно ли затонули они осенью?
«Из-за чего осенняя пора навеивает тоскливые мысли, когда вокруг так живописно? Вот стая порхающих птиц, ярко-красная рябина… Пора красочных деревьев и холодного дождя – это разве грустно? Почему становится грустно при виде падающего, уже бездыханного листка, самоотверженно напоминающего нам о тленности жизни? При больно бьющих каплях, добивающих своей порывистой силой хрупкое состояние природы… – Александр понял, что сам ответил на свой вопрос, но, не останавливаясь, продолжал все дальше углубляться в свои мысли, давая им логический ход. – Природа мудра и навеивает печаль только осенью. Всё-таки настоящее уныние лежит в людях и их ничтожности, в их «проблемах» и удовольствиях, разговорах и мыслях. А ведь когда-то раньше, чтобы не разочаровываться в человеке, я старался не смотреть на его лицо… – при этих воспоминаниях он горько улыбнулся, и отзвуки грусти пробежали по его лицу, – но время показало мне, что большее огорчение можно найти где-то у него внутри. И сейчас, чтобы не разочароваться, я стараюсь не смотреть ему в душу. Почему же коснувшись грязи, она затягивает всех до одного? И все эти утопленники так и не подозревали, да, наверное, и не хотели даже понимать, что в этом нельзя даже увязнуть. Вот почему я непроизвольно сравниваю человека с животным… Но разве может ли животное копаться в своём разуме, критиковать себе подобных и заниматься самобичеванием? Ну почему я терзаю себя мыслями об этом, если все мы имеем общее начало и состоим из одной плоти?»
Все эти вопросы, один за другим, яростно вырастали в голове Александра, подобно острейшим штыкам пред грозящим боем. Некая мощная волна приносила все больше и больше вопросов, а с ними сомнений и терзаний; своей силой она порывисто выплескивала что-то мучительно-новое, и, отползая назад, давала лишь короткое мгновение нашему герою на осмысление столь глубоких и непостижимых человеку вещей; в этом небольшом затишье она нетерпеливо ждала от него ответов; и вдруг мощь её вновь возрастала, она опять приближалась, как живая, и Александр, как никто, чувствовал рядом чужое дыхание: под каждым её вдохом становилось труднее, а на выдохе все более холоднее; волна только начинала выплёскивать ошеломляющие мысли.
Пока мы вглядывались в шторм мыслей, порождённый разъярённым ураганом депрессии, то вовсе не успевали проследить изменения в окружающей Александра картины. Задумчивость напустила на его глаза дремоту, которая развеялась лишь при ясных оттенках близости ночи. Он замечал, как вечер становился темнее с каждой, зловеще шептавшей на руке стрелкой часов, секундой. Свет фонарей так ослаб, что не в состоянии был и дотянуться своими тёплыми нитями до озябшей земли, кое обстоятельство являлось весьма странным, ведь, сколько не помнит их Александр, они всегда обдавали улицу обильным светом. Постепенно все затягивалось пеленою: ни то густым туманом, еле пропускающим свет, ни то чёрным дымом в темную ночь, ни то всем перечисленным в совокупности.
Именно в тот момент, когда это начало казаться чем-то другим, нежели обычные сумерки, Александр остановился перед озером, берега которого, опять же, по обыкновению вечером были охвачены цветовым пожаром; сейчас же перед ним открылась странная картина: здесь едва пробивались расплывчатые чахлые огоньки, будто их пожирала пустота мрака. Он долго вглядывался в тусклый источник света, но тот как будто удалялся, сжимался по расплывчатому контуру, покрывался тихо кружащимися темными узорами, которые, в своей черед, накладывались друг на друга в медленном вальсе; и, в конце концов, уже помутневший огонек утопал пушистой темноте.
Александру мечталось, словно он – добрый рыцарь, угодивший в страшную сказку без меча, но с высоко поднятой грудью и со сжатыми кулаками, ничего не видящий и предвкушающий схватку. Но тем не менее разум, как безнадежный прозаик, старался утешить его волнение, объясняя это лишь невиданным скоплением тумана в темное время суток и влиянием мрачной музыки – в наушниках звучал Earl Sweatshirt “Grief”.
Волнение и страх пробирались в душу и Александр грезил поскорее оказаться дома. Он всегда находил там сладкое умиротворение – чувство, такое противоположное его внутреннему состоянию сейчас. Нечто влекущего в домашней атмосфере являлась привычная прелесть окружения. Александр испытал в этих стенах достаточно много, и накал этих чувств был так велик, что там, как следствие, зародилась некая сладостная квинтэссенция, осязаемая лишь его глазу. Благодаря ей, такой полюбившейся его сердцу, пережитые мгновения невольно оживлялись в памяти. Воспоминания тут же начинали рисовать Александру картины, на которых он плавал в блаженстве, найдя удовлетворение духовным порывам в книгах, где обычные, отштампованные чёрными красками на бумаге слова обретали какое-то волшебное свойство; восхищался маленькими, несущественными для общей картины мира, но такими драгоценными событиями, являющимися абсолютно всем и истинно сокровенным в жизни лишь одного человека, что подобный единичный блеск в сочетании с другими и есть разноцветное сияние всей человеческой судьбы – он созерцал это и на примере фильмов; наблюдал на холстах бурление жизни в замеревшем колыхании травы или же считывал глубинность мысли в переполненном чувствами лице засмотревшейся девушки, грудь которой вот-вот взволнуется глубоким вдохом после столь продолжительной остановки и судорожно покроется дрожью под испытываемым душевным огнём и изливающимися рыданиями.
Не буду говорить, с каким чувством отвращения Александр ступил на землю затемнённого участка. Он на ощупь отдалялся от умирающих огней озера, и только стоило потерять их из виду, как при столь же внезапных, сколь и кратковременных вспышках расплывчатой луны, тень домов выступила во всём ужасающем обличии, грозя своими острыми силуэтами, ничуть не уступая в эффектности серым раскидистым тополям, которые выросли перед Александром в незыблемых, наделённых несуразно-грубой силой, извращенных гигантов, со скрипом качающихся под гнетом уродливой наружности, тряся ветвями, половина коих была переломлена.
«Даже самые обыкновенные вещи предстают предо мной ужасными явлениями, и все благодаря фантазии…» – наш герой понимал, что нужно быть более хладнокровным и не давать воли смятению. Он крепился духом и старался подавлять панические атаки; но невозможно ввести в заблуждение человеческий мозг, когда тот имеет истинное представление благодаря зрительному источнику о происходящей ситуации. Александр не видел своих рук, не говоря уже о том, что происходит под ногами. Каждый новый шаг давался ему с большим усилием, ибо случалось все больше неуверенности и кошмаров, которых приходилось превозмогать, как в один момент на горизонте появился слабенький луч фонаря. Круг отчаянно вёл борьбу с густым туманом и, пытаясь отбиваться от навязчивых объятий пелены, плавно мерцал. Вскоре тонкий лучик вспыхнул, и последовал мощный всплеск света – он облил квадратное, размером с трехэтажный дом, сооружение. Александр сразу узнал триумфальную арку, над чьим декором трудился собственноручно, с тончайшей кропотливостью вырезая фигуры древнегреческих богов на её мраморных стенах. Со временем свет фонаря начал меркнуть, отчего стало ясно, что тот взрыв энергии забрал все последние силы; выглядело это так, словно луч зарастал бесцветным и густым мхом.
У Александра будто камень с души свалился: присутствие арки означало, что дом находится совсем близко, а точнее, является его началом, так как она и есть главный вход в его частные владения. Он успел сделать лишь четыре твёрдых шага перед тем, как очертания арки расплылись и улетучились. Наш герой оказался в сплошной, хоть глаз выколи, мгле. Встав, как вкопанный, он растерялся, ведь обернувшись, не увидел совершенно ничего, кроме тени, которая прямо на его глазах затягивала весь мир. Будто земной шар поглощался какой-то необъятной, невообразимой тварью, и он, крошечный человечек, находится в апогее всего этого хаоса, которым правит мрак.
Когда же Александр захотел дотронуться до зловещего черного тумана, который уже больше походил из-за своей густой плотности на невесомую, парящую в воздухе шерстяную материю, дабы осязать его, то ощутил что-то холодное, крепко схватившее его за кисти. Он инстинктивно ринулся в сторону, но тут же уразумел, что подобные попытки были пресечены ещё на корню: его окаменевшие конечности впились в бездонную темь. Всё, что Александр мог – наблюдать, как тысячи растущих из беспросветной пустоты рук кишат на его груди, вцепляются в локти и кисти, оплетают всё тело, разрастаются друг на друге и поднимают его вверх.
Сложно представить себе ярчайшего контраста, нежели восставшего пред нами: среди нескончаемой тьмы всходит белоснежный, мерцающий маленькими точками побег, основание которого удивительно быстро увеличивается в размерах, а тонкая вьющаяся верхушка непрестанно тянется ввысь. Этот побег и есть бесконечное множество белых конечностей; хватаясь за себя подобных, они увеличивают размеры ствола ежесекундно, отчего побег скоро превращается в белую волну, на гребне которой несётся человек. Он с широко раскрытыми глазами возносится средь мглы по бледным рукам, безмолвно, отсутствующим взором смотря то вниз на бесконечную вереницу, то вверх на прорывающийся ослепительный луч.
То ли от страха, то ли отчего-то другого, однако наш герой только и помнит, как оказался у себя дома уже с включённым светом, с птицей и свертком бумаги в руках.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Когда настроение скверное, не все ли равно,
что там за окошком.
Сэлинджер, «Над пропастью во ржи»
Белая вспышка, вылетевшая из точки по центру, процесс, подобный включению телевизора 80-х годов – первое, что Александр увидел, вернула ему сознание. Он нашел себя в прихожей, прислонившимся спиной к комоду, на полу. После минувшего вихря мистических событий в его голове ещё порывисто бродил ветер, и, пробираясь в каждый темный уголок, не позволял нашему герою отвлечься от хаоса безо́бразных мыслей. Порывы ветра – явления, как внутреннего мира человека, так и внешнего мира, чьи близкие сходства можно заметить без труда: они одинаково препятствуют и путешественнику в дороге, портя видимость мутновато-искаженными полосами, которые рисуются в воздухе резкими мазками; и Александру, закрывая ему чистый горизонт мыслей, и даже его чуткость ума пока не могла прозреть ясную картину. Холод дуновений пробирался и в душу, принося в нее смутные и скверные чувства.
Знаешь, разбитое состояние, в каком прибывает Александр, сравнимо с тем, что бывает после сна: проснувшись, с пронзительной болью обнаруживаешь, что несчастен в этой жизни; ночь улетучивается и на смену ей приходит горькое послевкусие – апатия и разочарование. Сильнейшее уныние накрывает с головой именно когда умываешься: вроде бы трешь зубы, а почему-то раздирает только душу; но как раз таки в эту нелёгкую минуту, в процессе глубокого анализа собственных чувств, будто кто-то внутри, сжалившись над комично-горестной сценой, кидает круг помощи в виде осмысления, что всему виной либо дурной, либо слишком сладостный сон.
