La confession d'un poete. Par Nicolas Semenow, Paris, 1860

 
И сделалась Матрена
Ни пава, ни ворона^{11}, —
 

от русской литературы г. Семенов бежал, а французская не признала его.

Так не будет же этого, сказали мы сами себе: мы не допустим погибнуть в безвестности нашего соотечественника, не оставим его ни в тех, ни в сех! Если французские павы не хотят признать его, то мы будем благороднее их и убедим русскую литературу принять г. Семенова в свою среду как настоящую, кровную ворону!..

В самом деле, стоит пробежать роман, чтобы увидеть, что автор его хотя и пишет по-французски, но по своим понятиям, стремлениям и сочувствиям остался истинно русским человеком, принадлежащим к нашему лучшему обществу. Чтобы убедить вас в этом, мы расскажем вкратце содержание «Исповеди поэта», предполагая, что вы имеете несчастие до сих пор еще не знать ее.

Надо заметить прежде всего, что г. Семенов говорит не от своего имени, а от имени некоторого поэта, по имени Евгения. Суждение самого автора о его герое можно находить в заключительном письме его друга, графа N*. По мнению графа, «сердце Евгения заключало в себе сокровища доброты и благородства, горячую любовь к истине и справедливости; он был страстен и порывист; ненависть его, если он ненавидел, доходила до исступления; но этот недостаток искупался в нем тысячами достоинств: – он был прямодушен, мужествен, как его предки, бескорыстен, предан тем, кого любил, до того, что готов был жертвовать для них всем, даже жизнью. Но что особенно отличало его, это дух изумительной правоты, свободной от всяких предрассудков, и поэтический аромат, исходивший из его души» (стр. 214). Итак, вот с кем вы имеете дело: этот изумительный Евгений, это совершенство в некотором роде – рассказывает вам историю своего сердца.

На бале mademoiselle Евлалии, содержанки выше упомянутого графа N* (как видно, г. Семенов хотел дать Европе понятие о нашей гласности, и потому многие лица в своем романе не означает иначе, как только буквами), – Евгений влюбился в прелестную испанку Инесу, которую содержал барон Ризенштейн. Вы не пугайтесь, что дело начинается так прозаически: сейчас же дойдет и до поэзии. Испанка дала Евгению свой альбом, чтоб он импровизировал в него стишки. Он сначала было окрысился, потому что «смешно же воспевать прелестные глазки d'une courtisane»^[2], – как это приличнее сказать по-русски – мы уж и не знаем. Но так как Евгений – человек bien eleve^[3], то он и не мог сделать невежливости – даже куртизанке, но взял альбом, с намерением, однако же, написать испанке quelque bonne mechancete^[4]. Эта bonne mechancete весьма удачно импровизирована была им из нескольких общих мест, до сих пор, впрочем, принимаемых за остроумие в известном круге общества. Чтобы дать вам понятие о том, как наш поэт (или г. Семенов – на сей раз это все равно) мастерски владеет французским языком и стихом, мы выписываем его импровизацию:

 
L'amour est cher a Petersbourg.
Aux yeux de plus d'une sirene
Bourse vide est preuve certaine
D'un manque de coeur et d'amour.
 
 
Or, je suis un trop pauvre here,
Et pour qui t'aime, ange malin,
La bourse a tort d'etre legere
Alors que le coeuf est trop plein.
 
 
Je dissimule en vain ma plaie
Sous les replis d'un madrigal.
C'est pour l'amour triste monnaie,
Quandil demande un capital^{12}.
 

Отдавши испанке альбом, поэт удалился и пошел играть в карты. Но через час пошел ее отыскивать. Он ее нашел в дальней, слабо освещенной комнате, читающею его стихи и плачущею. Произошло, разумеется, объяснение, из которого оказалось, что испанка имеет возвышенные чувства, вовсе не торгует собою, любит Евгения, но только не хочет обманывать своего любовника… Объяснение было прервано на самом интересном месте; но тем не менее дело было кончено. Испанки, как известно всем, даже не читавшим писем В. П. Боткина^{13}, – страстны и решительны; следовательно, ничего нет удивительного, что Инеса на другое же утро бросила свою великолепную квартиру, продала мебель, отослала вырученные деньги к Ризенштейну, своему бывшему любовнику, наняла маленькую квартиру и к вечеру прибежала к Евгению с объявлением, что она – его навеки. Вот что значит поэзия, особенно такая, в которой поэт называет себя «mi pauvre here»^[5], избегая таким образом вульгарного pauvre diable^[6] и в то же время счастливо приближаясь к языку Шиллера и Гете!..^{14}