Kitobni o'qish: «В чужих морях»

Nikki Marmery

ON WILDER SEAS

Copyright © Nikki Marmery, 2020

Настоящее издание выходит с разрешения Diamond Kahn & Woods Literary Agency и The Van Lear Agency LLC

All rights reserved

© М. А. Валеева, перевод, 2024

© Издание на русском языке. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2024

Издательство Иностранка^®

Книга первая
Новая Испания, март – май 1579

Март 1579, Акапулько, 16° 50 северной широты

1

В день, когда сокровища Востока выгружают в гавани Акапулько, начинается торговля. Когда гвоздика, корица и мускатный орех, мускус, сандал и камфорное масло, шелка и фарфор, эбеновое дерево и слоновая кость взвешены, обложены налогом и отпущены купцам, когда галеоны от трюма до верхней палубы проверены на предмет контрабанды и отправлены на верфь для ремонта, когда больная цингой команда наконец сходит на берег, чтобы вознести молитвы за спасение жизни – тогда открывается гигантская ярмарка манильских галеонов.

Выжженный и пыльный город сразу увеличивается вдвое. Идут на трех ногах погонщики-арьерос с посохами, ведущие караваны мулов по коварным горным тропам. В повозках с железными колесами едут купцы из Мехико и Халапы – под богатыми балдахинами. С ними солдаты для охраны товаров, а также чиновники вице-короля для досмотра, надзора и описи. На своих двоих приходят индейцы-лоточники и нищенствующие монахи, шулеры и шлюхи. По морю прибывают капитаны лимских кораблей, чтобы наполнить трюмы шелками и духами, которыми покроют свои тела и смочат виски сладострастные лименьос.

Вот и я прибыла сюда на лимском корабле, хоть и не по своей воле – меня никто не спрашивал. И теперь толкаюсь в толпе мошенников и грешников, уворачиваясь от острых локтей и костлявых коленей, протискиваясь на свободное место, чтобы так же, как они, поторговаться или выменять товар, разложенный на столах, ковриках и прилавках.

Да, я тоже буду драться за эти сокровища: только дурак видит солнце и не спрашивает, для кого оно светит. Права была моя бабушка в этом, как и во многом другом. Я знаю наверняка – солнце светит, чтобы согревать и радовать меня, а еще вернее я знаю, что товар, купленный здесь за десять песо, можно продать в портах Гуаякиля, Пайты и Лимы за двадцать.

Если я буду осторожна, конечно. Потому что мне нельзя. Все, что я имею, по праву принадлежит дону Франсиско, да и я сама, целиком и полностью, включая мой труд и тело, принадлежу ему – да плюнет Дева на его меч и да нагадит дьявол ему на лицо! Но если меня не поймают, я сумею выгадать несколько песо, чтобы прибавить к тому немногому, что имеется у меня в кошельке. И однажды накоплю достаточно, чтобы обратиться к посреднику и выкупить свою свободу.

Однако нужно торопиться, мы скоро отчаливаем. Колокол «Какафуэго» звонит в гавани. Его знамена и вымпелы уже подняты и развеваются на ветру. Красный на белом крест короля Испании реет на стеньге. Матросы скачут по снастям, как обезьяны.

Я бегу. Мне нужно на задворки площади, за больницу Нуэстра-Сеньора-де-ла-Консоласьон¹. Я проталкиваюсь сквозь толпу продавцов, покупателей, воров и перекупщиков – все орут, хватают, торгуются, рабы и носильщики спотыкаются под тяжестью тюков; накрашенные женщины бесстыдно стреляют глазами по сторонам. Дети визжат от восторга при виде акробатов, кувыркающихся на дощатом помосте, и индейских музыкантов – звуки их арф и флейт плывут над площадью. Мимо, мимо… Но внезапно я упираюсь в эшафот. Сегодня там ожидают наказания двое рабов. По крайней мере, оба взрослые мужчины – не дети. Закованные в шейные и ручные кандалы, они готовы к тому, что на их голую плоть прольется кипящий жир. Значит, беглые. Пойманные в горах, куда они бежали за свободой. Теперь их взгляды устремлены туда: на серо-стальную гряду, возвышающуюся над городом и уходящую вдаль, к невидимым узким проходам и тайным долинам, которые могли бы их защитить.

Не буду смотреть. Лечу мимо. Прочь от места пытки рабов, в переулок, где ведется самая бесчестная торговля. В палатку метиса Фелипе, который обычно придерживает для меня обрезки. Я вижу его сквозь толпу издалека. Располнел и раздался в животе, по сравнению с тем, каким я видела его в последний раз: он процветает. Тюки китайского шелка, лусонского хлопка и муслина из Индии переливаются через край прилавка, лежащего на трех бочках.

– Мария! – Он приветствует меня распростертыми объятиями, и я растворяюсь в них. От него до сих пор пахнет дальним путешествием из Манилы: кислым потом, въевшимся в белье, и смолой, которая не отстирывается с холста.

Я отстраняюсь от зловония его подмышек.

– Есть у тебя что-нибудь для меня?

– Ничего, моза². Думал, ты умерла. Где ты была в прошлом году?

Я не хочу вспоминать о том, где была в прошлом году. Протягиваю руку, чтобы погладить прекрасный шелк изумрудно-зеленого цвета.

– Бог был добр к тебе, Фелипе.

– Это я был добр к себе.

– Сколько хочешь за это вот?

Он тянет отрез на себя.

– Я не могу сделать скидку, – качает он головой. – У меня семья. – Он приподнимает бровь, и я понимаю, что даже не спросила о ней.

– Как Николас?

– Ну как, – качает он головой, – скучает по тебе. – Потом оглядывается по сторонам и добавляет: – Пора бы тебе улизнуть от своего хозяина!

Я скрещиваю руки на груди. Четыре раза я совершала переход в Манилу и обратно и четыре раза была уже готова смириться с неизбежной смертью. Дважды наша флотилия теряла один из кораблей со всей командой. Двенадцать недель, если не дольше, вечно серого моря и бескрайнего горизонта. И все ради чего? Николас – это, конечно, прекрасно. Он милый и ласковый ребенок, но не мой. А Манила ничем не отличается от Акапулько, Мехико, Веракруса или Вальпараисо. Я – рабыня в любом из уголков Нового Света.

Фелипе пожимает плечами.

– Вот этот могу отдать за восемь песо. – Он предлагает мне рулон черного шелка. – Украсишь вышивкой и сошьешь из него мантилью. А в Лиме сможешь продать ее за пятнадцать.

Я сердито смотрю на него.

– Четыре.

– Пять, – улыбается он. – А это – тебе на косынку. – И показывает отрез бязи.

Я смотрю на него с жадностью. С тех пор, как Гаспар-бондарь сорвал с меня шелковую косынку и выбросил в море, я хожу с непокрытой головой и мои волосы отданы на милость каждому маринеро, хватающему и дергающему за них.

Схватив кусок бязи, я собираю просоленные морем кудри в тонкий двойной узел на лбу. Такое облегчение! Выудив пять монет из мешочка на поясе, проверяю, сколько осталось. Около сорока песо. Здесь, так далеко от портов Северного океана, мне понадобится сто двадцать, и это при условии, что дон Франсиско возьмет деньги за мою свободу… что маловероятно. Я сворачиваю шелк и, поразмыслив, засовываю мешочек за пояс юбки, а затем выправляю блузку, чтобы было незаметно.

Снова бьет колокол на «Какафуэго», и я обнимаю Фелипе. Крепко прижимаю его голову к груди, как если бы он был моим дорогим Николасом, и бегу. Переулками, между грубыми рыбацкими хижинами, сложенными из адоба³. Мимо маринеро, ждущих очереди у публичного дома. Вокруг гавани – пробиваясь с боем сквозь солдатские патрули и таможенников, не выпускающих без подписи ни одного тюка и посылки, покидающих порт, – туда, где на воде стоит груженый, тяжело осевший корабль.

Я смотрю на него некоторое время. Он качается поблизости от причальной стенки, пришвартованный к древнему дереву сейба. Огромный, с таким высоким баком, что кажется, вот-вот опрокинется носом в море. Дон Франсиско находится на верхней палубе – его походку я узнаю где угодно. Он медленно вышагивает, опустив голову, как будто пробирается сквозь завесу стекающей смолы. Время от времени поднимает глаза, чтобы осмотреть галерею, заглянуть в люки. Он ищет меня.

Если бы я обладала смелостью тех мужчин на эшафоте, я бы уже мчалась в другую сторону. Вверх по тропе в горы. Чтобы отыскать симарронов⁴, которые свободно живут своей жизнью в скрытых в джунглях фортах. Или поплыла бы с Фелипе обратно в Манилу: там есть хотя бы мой дорогой Николас, которого можно ласкать и баловать. Но мне не хватает мужества, как, впрочем, и еще множества вещей.

– Попалась, негритоска! – Я каменею, а меня тащат назад, в переулок. Грязная рука зажимает рот, в нос шибает вонью рыбы и винного перегара. Клянусь всеми шлюхами Господними, это Паскуаль, лоцман с «Какафуэго».

– Что ты здесь делаешь? – усмехается он. Отпустив лицо, он хватает меня за подбородок и резко запрокидывает голову назад, другой рукой копаясь в моих юбках: не может устоять перед возможностью полапать меня. Его сильные пальцы вонзаются мне в тело, отчего я сгибаюсь пополам от боли. Я закрываю глаза и прикусываю язык. – Есть! – он достает мой кошель. – Да у тебя под юбками не одно, а целых два сокровища!

Паскуаль достает шелк и вытряхивает монеты себе на ладонь.

– Интересно, – говорит он, – а дон Франсиско об этом знает? Неужели ты приторговываешь за его счет? Да еще на такие ничтожные суммы?

Я напеваю, не разжимая губ, чтобы заглушить звук его голоса. Я знаю, что грядет.

– Или, что более вероятно, просто обкрадываешь его. Утаиваешь от своего владельца его законный доход. – Он кладет в карман мои сорок песо, засовывает шелк за пазуху и возвращает пустой кошель. – Но ты не бойся. Я спасу тебя от кнута, негритоска. Я ему ничего не скажу.

Он волочет меня, больно дергая за запястье, в глубину лабиринта из хижин и конюшен. Затаскивает на склад с дверью, скрипящей на одной петле. Я окидываю помещение взглядом. В углу привязан осел. Возле двери сложены пустые вьюки. Пол покрывает солома, на которую он меня толкает; я падаю, обдирая щеку о камень.

Ослик смотрит, моргая и лениво взмахивая длинными ресницами. Его хвост ходит туда-сюда, отгоняя мух. Позади меня Паскуаль, пьяно спотыкаясь, сражается со своими штанами.

Я считаю про себя. Не по-испански, а на родном языке. Кинк, черинк, часас. Единственные слова, которые остались в памяти. Яуналейх, чаматра, чаматракинк. Остальное подернуто туманом, вместе с лицом мамы и многим, что еще забылось.

Я досчитала до «кубах»⁵ и досадую, что не могу вспомнить, как дальше, как вдруг замечаю крюк посоха аррьеро, торчащий из-под соломы. Я не размышляю, действую молниеносно – как ослиный хвост, прибивающий муху. Одним движением хватаю посох и разворачиваюсь, с приятным треском приложив его о голову Паскуаля. Он падает на пол, свернувшись калачиком, и орет, как младенец, а я стою, размахивая посохом, пока он не успел подняться. Он стонет, струйка крови стекает с виска и впитывается в солому. Я спиной вперед отступаю к двери. Ослик визжит. Паскуаль вскидывается, и я, подбежав, на всякий случай добавляю что есть силы ему посохом по спине.

Я убегаю со склада быстрее ветра, лечу по узким улочкам, не останавливаясь до тех пор, пока не оказываюсь в гавани, у корявых, похожих на клубок ящериц корней старого дерева сейба. Прислонившись к его шершавому стволу, я пытаюсь перевести дух.

Все еще тяжело дыша, я смотрю, как последние носильщики покидают загруженный корабль. За ними следует инквизитор в черном, унося найденные запрещенные книги. Это будет унылое путешествие. Никаких рассказов о Неистовом Орландо под грот-мачтой после вечерних молитв. Никакой «Арауканы»⁶, спетой под перебор гитарных струн. Две тысячи лиг житий святых и историй пап.

Я в последний раз бросаю взгляд на горы: на крутую узкую тропу, ведущую из Акапулько. Первые караваны мулов уже тронулись в долгую дорогу обратно в Мехико, поднимаясь с конопляных полей по лесистым склонам, густо поросшим деревьями пау-бразил.

Ничего не поделаешь. Выбора у меня нет. С кружащейся головой, крепко держась за веревку, я взбираюсь по шаткому трапу на верхнюю палубу «Какафуэго».

– Вот ты где, – говорит дон Франсиско, смотря на меня сверху вниз. – Умойся. Что с тобой случилось? – Ответа он не ждет.

Я подношу руку к лицу и понимаю, что из раны, полученной, когда Паскуаль швырнул меня на пол, идет кровь.

Вокруг снуют мужчины. Резкий звук боцманского свистка прокатывается над палубой. Матросы покрикивают в такт оборотам лебедки, выбирая из моря якоря. Большие паруса отвязаны от рей наверху. Они хлопают, разворачиваясь и наполняясь ветром. Трап поднимают, но затем снова опускают при виде Паскуаля: он выбегает из склада как раз вовремя, с красной рожей и окровавленной головой. Швартовый канат свернут в бухту на борту.

В каюте дона Франсиско на корме я смываю кровь со щеки и локтей жгучей морской водой. И проверяю, не завалялось ли в кошельке хотя бы песо. Но он плоский и пустой, как чрево девы. Бог счел нужным дать, а этот мерзкий каброн забрал. Я убираю кошель обратно под юбки.

Когда мы скользим по бухте мимо Исла-де-ла-Рокета, пара черношеих гусей танцует на плоской серой скале у кромки воды. Они шипят и гогочут друг на друга. Брачная пара. Ни горы, ни море для них не преграда. Они прилетают в Акапулько каждый октябрь, как раз ко Дню поминовения усопших, словно возвращаются вместе с мертвецами из могил: навестить живых и попировать. И каждую весну снимаются с места и улетают – куда уж там они летят, – выстраиваясь острым, как наконечник стрелы, клином. На север, где испанцы не имеют власти. Скоро настанет пора улетать. Если бы они могли взять меня с собой!

Но вот она я. Взаперти в скрипучей тюрьме «Какафуэго», под бдительным оком дона Франсиско и прочих негодяев, снова направляюсь в Лиму. Злосчастная Лима: место моих худших и самых продолжительных страданий.

Апрель 1579, Зонзонат, 13° 50 северной широты

2

Три года я провела на «Какафуэго», сначала с Гонсало, а потом с доном Франсиско, переходя из рук в руки вместе с парусами и котлами, как если бы была частью корабельной оснастки. Дважды в год мы совершаем одно и то же путешествие: из Акапулько в Кальяо-де-Лима, затем в Вальпараисо и обратно. Так что я точно знаю, где мы находимся. Этот водопад – серебряная лента, сбегающая по увитой виноградом скале, – означает, что мы рядом с Зонзонатом. Шесть недель пути из Лимы.

Я кладу руки на живот. Неужели я все вообразила? Вроде никаких изменений. Но я чувствую себя так же, как в прошлый раз. Пока только слабость и головокружение. Но остальное придет. Ощущение одновременно голода и сытости. Тошнота и зреющее зловоние корабельных запахов. Жизнь, растущая внутри меня. Распирающая меня. Пока не придет время изгнать ее в агонии на краю жизни и смерти. И после всего этого он заберет его у меня, как и в прошлый раз. Ребенку не место на корабле, скажет он.

Ручка двери вздрагивает, и я едва успеваю совладать с лицом, прежде чем он входит. Как всегда, медленно. Он подобен ленивой древесной обезьяне, которую испанцы из-за этого прозвали «перезосо» – ленивец.

– Я не ждала вас так скоро, ваша милость.

– Нас потревожили, – говорит он, пряча взгляд под тяжелыми бровями. Я вижу, за едой тревоги обошли его стороной, поскольку на жилете блестит свежее жирное пятно, которое черта с два отстираешь. Возлюби его Господь, кто носит в морском походе белый шелк?

– Ты поела? – Он не ждет ответа, а бросает мне окорочок цесарки, который я ловлю на лету, не давая упасть на пол. Мясо отличное. Не подгоревшее. Изжаренное в меду.

– Капитана позвали на мостик, – говорит он. – Неизвестный корабль изменил курс и идет на нас.

– Может, он везет письмо? От его превосходительства? – Я думаю про себя, что если нам придется повернуть назад, то клянусь – на этот раз точно убегу в горы.

Но нет.

– Это не испанский корабль.

А чей же еще? Португальский? Но их треугольные паруса невозможно спутать с квадратными испанскими.

Дон Франсиско открывает сундук у кровати и не глядя выбрасывает из него льняные рубашки, тюки шелка и тафты. Его волнует только одно: мешочек из желтого шелка, перевязанный красной бархатной лентой. Он берет его бережно, как Святой Грааль, и водружает на стол.

Другие тяжелые вещи: серебряные слитки длиной с мою руку по локоть, мешочки с монетами, посуду из катайского⁷ фарфора – он оставляет в сундуке.

Сил нет смотреть на беспорядок, который он устроил, а ведь мне предстоит его убирать, поэтому я высовываюсь в окно. Дует прохладный ветер. Маленькими кусочками я откусываю медовое мясо, чтобы растянуть удовольствие, и смотрю, как проплывает мимо суша.

Густые джунгли карабкаются к горным вершинам. Желтые скалы обрываются прямо в море, словно срезанные лопатой. Широкая река несет в море свои воды, вспенивая бурные волны в том месте, где они встречаются.

Как прекрасны и пустынны открывающиеся взгляду виды! Но со всех сторон они зажаты в тисках удушающей власти испанцев. Я обгладываю остатки мяса с косточки и бросаю ее в море. Она описывает в воздухе дугу, и вода бурлит в месте падения от устремившейся туда любопытной рыбы. Вверху, наблюдая за рыбой, кружат чайки. А из глубины за всеми следят тибуроны⁸, выжидающие награды поважнее, чем маленькая рыбка или куриная ножка. И ни следа корабля – ни португальского, ни какого другого.

Когда я отворачиваюсь от окна, дон Франсиско все еще роется в сундуке.

– Вы что-то ищете, ваша милость? – Я поднимаю и складываю брошенные тряпки.

– Проклятые очки.

Конечно, очки там же, где всегда: на верхней полке, которую он не замечает, потому что вечно смотрит под ноги. Он молча берет их у меня.

Он рассеян, поэтому я осмеливаюсь спросить:

– Что вас беспокоит, ваша милость?

Мой хозяин не отвечает. Я касаюсь его руки.

– Ничего. Вот только…

– Что?

– У корабля, который нас преследует… очень низкая палуба.

Ага, теперь и я понимаю. Потому что он, хоть и ведет себя как ленивая древесная обезьяна, никогда прежде не бывавшая на борту корабля, провел в Новом Свете много лет. Как и я, он прибыл сюда одиннадцать лет назад, хотя, конечно, другим способом. Он явился с испанским флотом 1568 года, который сражался с англичанами при Сан-Хуан-де-Улуа, а позже был в Панаме во времена Корсара, а потому испытывает естественный ужас перед лютеранами.

Но этого не может быть. Им не пересечь горы и не пройти через Южные проливы, смертоносные даже для испанцев, у которых есть карты и описания каждого корабля, прошедшего мимо них.

Так что совершенно невозможно, чтобы английские собаки рыскали в этих водах.

3

«Какафуэго» означает «Извергающий огонь»⁹. Он назван так в честь мощи его великих орудий. Но когда дело доходит до внезапного и совершенно неожиданного в этих водах нападения, мы не делаем ни единого выстрела.

Сейчас ночь, и желтая луна низко висит над морем. Когда дон Франсиско идет посоветоваться с капитаном, я следую за ним на носовую палубу, поэтому нахожусь там, когда корабль, узкий и низкий, поравнявшись, скользит бок о бок с нами в темноте.

– Кто вы? – окликает рулевой. – Откуда идете?

Его слова тонут в безмолвии.

Боцман поднимает команду – свистать всех наверх, к огневым позициям. Его свист гонит нерасторопных пушкарей с пальниками в руках на орудийную палубу. Но времени уже нет.

Внезапно раздается грохот, и все затягивает дымом. Ядра сыплются на нас дождем, вздымая в воздух огонь и пепел пылающих обломков бортов и палубы. Дон Франсиско кричит: «Беги!», и мне не нужно повторять дважды. Барабанные перепонки, кажется, сейчас лопнут. Удушливый дым лезет в глаза и ноздри. Я нащупываю дорогу, держась за планшир, пока не добираюсь до кормы, оббивая ноги о канатные тумбы и спотыкаясь о сами канаты, свернувшиеся в темноте, как змеи.

В безопасности каюты я сажусь на кровать и слушаю. Но так же резко, как начался, гром орудий стихает.

Снаружи слышен чей-то топот. Приоткрыв дверь каюты, я вижу в щелку, как пираты перепрыгивают на борт «Какафуэго», возникая из-за дымовой завесы палящих аркебуз как призраки потустороннего мира. Они паясничают – низко кланяются капитану Антонио и дону Франсиско, прося первого отдать ключи, а второго – шпагу, вместо того чтобы забрать их силой. Маринерос замерли в ошеломлении. Они ничего не делают. И пальцем не шевелят.

Это похоже на разыгрываемую сценку на празднике Тела Господня во время шествия в Сьюдад-де-Мехико, за одним исключением: капитан и дон Франсиско выглядят по-настоящему испуганными, гораздо достовернее, чем актеры, широко разевающие рты и рвущие на себе волосы, с намалеванными высоко на лбу бровями. Я тоже напугана до смерти, потому что узнала язык, на котором говорят пираты. Резкий, похожий на карканье ворон. Он грубее кастильского, и я вспоминаю некоторые слова, хотя не слышала их уже много лет.

Пираты связывают оба корабля вместе и уводят капитана Антонио и дона Франсиско по переброшенным доскам к себе на носовую палубу, где их ждет невысокий светловолосый мужчина. Он держит руки за спиной и резко кивает, приветствуя их. Голова дона Франциско опущена, он смотрит под ноги, ища твердой опоры.

Малхайя диос¹⁰, их уводят вниз! Никогда не думала, что однажды наступит день, когда я захочу, чтобы этот человек находился рядом.

Матросы смотрят с галереи возле каюты и ругаются.

– Это он, братья. Тот самый английский Корсар.

Молоденький мальчик молится дрожащим голосом:

– Сан-Тельмо¹¹, истинный друг мореплавателей, помоги и спаси нас от бед.

– Покусанный бабой дьявол, – говорит первый.

– Он не дьявол, а лютеранин, – откликается второй.

– Тем хуже, он проклянет наши души навек.

– К дьяволу твою душу и Богоматерь вместе с ней! – рявкает на него старый моряк. – Я боюсь за свою шкуру. Он сожжет нас заживо, вот и весь сказ.

Мальчик стонет:

– Пресвятая Дева, владычица морей, помоги нам в сей час нужды!

Явный признак того, что этим морским безбожникам и вправду страшно: они молятся, натирая языческие амулеты из фигового дерева, надетые на шеи. Я закрываю перед ними дверь и забираюсь на кровать с ногами, раскачиваясь взад и вперед.

Маринерос не знают, как им повезло, что они не родились женщинами. Со мной случится намного худшее, прежде чем меня прирежут или утопят.

* * *

Ветер поднимается с юга. Мы дрейфуем. После атаки нас отбуксировали далеко от суши. Узлы на канатах, связавших корабли, стянулись натуго.

На рассвете они высыпают на палубу, оглашая ее резкими криками. Звуки ударов мечей о кирасы, щелчки затворов аркебуз.

Около дюжины пиратов перепрыгивает к нам на борт. Один из них басовито раздает приказы: «Ищите серебро, корабль набит им». Англичанин, но говорит по-испански. «Вы – обыщите каюты. Вы – в кладовую при камбузе. Нам нужны зерно, мясо, вода и вино».

Испанцы говорят, что опалы наделяют своего владельца даром предвидения. Не уверена. Но он точно позвал меня. Вот почему из всех дорогих вещей, разбросанных по каюте, я беру и прячу только желтый шелковый мешочек. «Возьми меня», – сказал он. Так я и сделала. Я сую его в кошель под юбками и снова забираюсь на кровать, потому что спрятаться все равно негде.

Так я и сижу, крепко обхватив руками колени. Тысяча крошечных взрывов полыхает в моей груди, как огонь, перебегающий по дорожке пороха к заряду. Я все еще дрожу, когда в каюту входит он.

Но в первый момент, когда я вижу вошедшего, удивление растапливает страх. Порох, зашипев, гаснет на полпути.

Такого я не ожидала.

Он высок и широк в плечах – настолько, что загораживает утреннее солнце, стоя в дверях и щурясь в темноту каюты. Он без акцента спрашивает по-испански:

– Можно войти?

И когда свет заливает его, я вижу скуластое лицо, чистую и гладкую кожу.

Но не это удивительно.

На нем белоснежное белье. Бриджи из тафты, не из парусины. Кожаная куртка и алая шапка, яркая, как перья попугая. Бородка коротко подстрижена. На указательном пальце он носит кольцо с рубином, а на бедре – шпагу в изящных позолоченных ножнах. И это не английский Корсар.

Никогда прежде я не видела африканца, одетого как белый.