Kitobni o'qish: «Вновь: покойтесь с миром»

1

Клендат стоял на центральной площади Опуса в желанном одиночестве, выбрав точное время для этого непростого в реализации решения – ровно за два часа до появления лучей солнца, когда город встретит первый день рабочей недели. Это тихое мирное начало дня позволяет ему изучить родной город с особым любопытством, достигающим неприличной, необязательной дотошности. На северной стороне, в двадцати четырех километрах от площади, широкая дорога заканчивается в глубинке леса, внутри которого находится гора с большой обсерваторией и телескопом на вершине. Красивое природное возвышение не было зловещим или уродливым – очень многоуровневое и неровное, оно привлекало чем-то уютным и таинственным, хотя за сотни лет всю эту гору исходили уже вдоль и поперек. Там даже были памятные места предков, смело пытавшихся обуздать высоту в шесть тысяч метров от поверхности, лишь опираясь на свои природные силы. Какие бы пещеры там ни исследовались и тропы ни прокладывались, мест для так называемого девственного похода было более чем предостаточно, и считалось чуть ли не манерой дурного тона хотя бы раз не взобраться на самый верх не на подъемнике, а строго своим ходом, разумеется, по изученным тропам.

Клендат повернулся направо на девяносто градусов – взгляд его устремился теперь на восточную дорогу, пересекающую уже через пятьдесят километров огромную территорию земледелия, кормящую народ Опуса самыми лучшими продуктами, какие только могут быть выращены в парниках и под открытым небом. Все было грамотно поделено по зонам, посев и сбор имели лучшие показатели каждый год, пропустив через себя многие поколения города, приучая молодых к труду на поле не в последнюю очередь ради физического и морального воспитания. Уж что-что, а тяга жителей к прямому контакту с планетой всегда была непреклонна перед любыми препятствиями. И столь же ценным для ферм был ручной труд человека, сколь для промышленной области он ценность свою утратил. Западная дорога уходила дальше всех других – на сотню километров, через каменные равнины до огромной индустриальной зоны, где автоматизированное производство не только обеспечивало Опус материалами для строительства, но и занималось созданием более сложного оборудования с технологиями космической программы. Причем сам человеческий персонал нес роль преимущественно инженерно-лабораторного исследования и программирования. Там же была и посадочная зона для грузового космического транспорта, переправляющего с колонии Монолита на планете Кома ценные ископаемые ресурсы.

И вот между площадью, которую Клендат уже истоптал от края до края, и дальними благами цивилизации был сам город. Четыре равнозначных друг другу района размером в пять квадратных километров и разделены теми самыми центральными дорогами.

В северо-восточном районе, именуемом Деметрием, произошли самые яркие изменения после официального интегрирования Объема – виртуального пространства, полноценно замещающего реальность, имитируя социальную и рабочую жизнь со всеми осязательными и биологическими потребностями. Человек внутри системы контактирует с реальностью несколькими способами: через Манекена – примитивного робота – либо сразу же подключаясь к тому или иному механизму, что в реальности исполняет конкретную функцию, пока в Объеме все обрисовывается чем-то более понятным человеческому сознанию. При этом существовал еще и изолированный сервер, действия на котором были безопасны для реального мира, доступ к коему регулировался социальным статусом гражданина. Вот и перестройка целого района не заставила себя ждать, большая часть улиц которого была переоборудована вместе со зданиями для оптимизации столь радикального проекта.

Если район Объема занимал скромные тридцать этажей (ведь раньше это были обычные жилые здания), то вот район просветительского искусства Дизелист на юго-востоке дотянул до всех пятидесяти, причем последние двадцать были настроены уже вследствие увеличения населения с прогрессией во всех научных, и не только, направлениях. Лишь детский сад и школа были отдельными, в области северных лесов, дабы свежий воздух и природный ландшафт питали будущих граждан своей энергией.

Северо-западный район Солидарность был самым большим, высоким и жизненно-активным – жилые улицы и дома напоминали отдельный маленький город, где каждый камешек был кому-то важен памятным событием с необъятным букетом переплетений самых разных человеческих историй. Самая уютная, многообразная визуально и эмоционально развивающаяся естественным образом конструкция, созданная людьми для людей.

Юго-западный развлекательный район Лилия был самым низким, всего в двадцать – двадцать пять этажей, с широкими крышами, что и делало его привлекательным для мечтателей и фантастов, ведь отсюда получалось ощутить себя чуточку ближе к величественному, но недостаточно для потери ценности высокого положения.

Вопреки завидному достижению комфортной оптимизации города, сочетающему в симбиозе инфраструктуру перестроенного района под нужды Объема и района с классической формой жилья для органиков, Клендат по-настоящему гордился самым простым в воплощении куском Опуса – центральной площадью в десять тысяч квадратных метров, откуда он и начал это утро. Это место было столь же важным для него, сколь непримечательным для большинства жителей нынешнего поколения.

Клендату пришлось сильно замедлиться, дабы разглядеть все мельчайшие детали Опуса. Возможно, из-за этого смелого и непростого решения ожидаемое разочарование в развитии данного места так и не поступило, чему он не может не радоваться. Он бы мог разглядеть Опус со спутников, но определенные процессы требовали проявить уважение к результату труда целых поколений. И как бы Опус ни продолжал впечатлять Клендата, ключевой точкой координат его пребывания была та самая площадь в центре, ради которой он изначально и вернулся сюда. Это ровное место со скамейками, книжными уголками, столами с настольными играми имело для него историческую ценность такой значимости, какую даже ему не измерить. Стоя в этой символичной сердцевине истории, Клендат испытывает самые сложные, тем и ценные, чувства, но не только по отношению к Опусу. Сегодняшний день – результат принятых чуть больше сотни лет назад решений именно здесь, на месте нынешней площади. Его маленькая, но очень ценная гордость. И результат этот проявит свои первые симптомы уже через несколько минут, когда Клендат отправится по южной дороге, перейдет широкий мост в тридцать метров длиной через глубокую реку и окажется на берегу Основателей – большая историческая площадь со статуями, фресками и хронологией человеческой жизни от ее зарождения. А там, через километр музея истории человечества, начинается скала, уже внутри которой, среди бесчисленных помещений государственного строения, на верхушке которого восседает совет Опуса, находится, возможно, самый важный для Клендата человек – Бэккер, спасшийся с разрушенной колонии Монолит.

2

Перед тем как войти в палату Бэккера, Клендат получил уведомление от Звезды: «остаточное время – десять часов». Восприятие времени для него ожидаемо изменилось, и, несмотря на готовность, определенный дискомфорт казался чересчур назойливым. Так что пришлось ускориться – и, только перешагнув порог, он сразу же активировал виртуальный экран перед кроватью, дабы изображение с камер наблюдения, передающих Опус в реальном времени, послужило своеобразной провокацией на контакт.

– Уходи! Я же сказал, что никого не хочу видеть, так сложно понять?! – Сидя в углу палаты, Бэккер натянул большой капюшон толстовки, прячась в ней, словно от врага.

Не реагируя, Клендат включил обычный свет, встретившись с Бэккером взглядом. Этот измученный вид худого человека мог ввести в заблуждение кого угодно, но не его.

– Я хорошо тебя знаю, Бэккер. – Клендат продолжал стоять у двери, позволяя объекту своего внимания владеть пространством. Сам он был под два метра, крепкий, коротко стриженный и с чистым, словно вырезанным из камня, лицом. – Ты в меру умен, дабы различать упрямость и наглость, веруя своим инстинктам порой даже больше желаемого, что не раз служило созданию новых проблем, сам процесс решения коих позволяет тебе ощущать себя настоящим в естественной для тебя среде. При этом твой моральный компас адаптируется несколько независимо от твоего желания, вынуждая тратить внутренний ресурс на излишнюю работу анализа своих действий с приличной добавкой моральных терзаний, которые, к слову, также оказались естественны для тебя.

Суровый взгляд Бэккера из-под свисающих вниз черных волос, чьи кончики уже соприкасались с небольшой бородой, восхитил Клендата бесстрашием.

– Я пришел не судить тебя. Ты выжил на Коме, после чего предпринял опрометчивую попытку победить превосходящего противника на Целестине и…

– Мне не нужна твоя жалость. – Эти слова были брошены надменно, после чего он поднялся с пола, налил себе в стакан остатки со дна бутылки высокоградусного напитка и, сделав большой глоток, произнес отстраненно: – Лучше принеси еще, нежели болтать.

Клендат подошел к нему, забрал из рук уже пустой стакан и бутылку, после чего сказала заботливо:

– Я здесь, чтобы дать тебе шанс закончить начатое.

Бэккер долго смотрел в светлые, полные уверенности и силы глаза Клендата, которые после следующих слов остались недвижимы.

– Не так и хорошо ты меня знаешь.

Бэккер сел на спинку изголовья кровати, посматривая на гостя сверху вниз.

– Тебя прислала Таня? Или это уже батя хочет навязать мне роль спасителя?

– Нет. Твои родители тут ни при чем.

– Ну и отлично. Теперь можешь идти.

– Бэккер! – Клендат понял надобность быть напористей. – Чего ты хочешь?

– Я уже…

– Нет-нет-нет. После того как я или любой на моем месте уйдет.

– «Шанс закончить начатое». – Клендат ожидал продолжения. – Мне нечего заканчивать. Я сделал достаточно: эвакуация колонистов, выявление Особей, доказательство присутствия божества на Целестине. Развлекайтесь с проблемами, которые больше не мои, которые, замечу, сами собой мне навязались, когда я полетел на долбаную планету Кома ради сбора тупой команды для раскопок на сраном Целестине. Мне повезло встретить саму смерть и принять ее объятия так, как мало кому выпадает шанс… А потом я проснулся тут, в мире, на который мне плевать. Плевать на тебя и всех остальных.

– Если плевать, то зачем распинаться передо мной сейчас?

– Галочку поставить. А то врачи меня не слушают, да и воли у них нет – лишь служат, не более того. Ты, видно, солидный, теперь все знаешь, передашь остальным, чтобы меня не донимали.

– Что если я дам шанс заслужить…

– Ты не понял! Я сделал свой выбор, еще там, еще давно! Этот выбор был мой, ничей иной. Если бы ты знал всю правду, то понял бы меня. И даже не смей цепляться за это и выводить меня на откровение. Я ничего тебе не должен.

Бэккер был озлоблен и отчаян, казалось, вот-вот этот человек потеряет волю к примитивным биологическим процессам: дыхание, мышление… сердцебиение. Одними лишь глазами он раскрывал тяжелейшие события прошлого, исковеркавшего его физически и морально достаточно, чтобы он привык и освоил те мучения, которые ему не описать – лишь ощущать. Бэккер был потерян, чужд и одинок столь сильно, сколь Клендат удивлялся этому, почему-то маловероятному в статистическом анализе, варианту.

– Я читал отчеты команды Эфира и Техгруппы. На пути к Опусу у них было время изложить все события с момента твоего прибытия на Монолит, вплоть до сражения, если можно его таковым назвать, с тем, кого уже ты лично именовал Варваром. Ты использовал все возможности для битвы с этим «божеством» космоса, сделал многое за счет малого. Похвальное достижение, пусть и сил этих оказалось недостаточно.

– Мне хватило! – огрызнулся Бэккер. —Вновь столкнувшись с его величием почти на равных, я познал свободу, какой ранее и представить не мог. Свободу от ненавидящей меня с момента рождения матери и безразличия отца, от всех этих междоусобиц планет, а главное – от бремени знания и ответственности за следствие и причину. Там, один на один с богом, которого и тебе стоит бояться, я встретил смерть гордо и бесстрашно. Я сделал все лучшее, что мог, доказав себе, что моя жизнь в моих руках и никто мне не указ.

Клендат слушал смиренно, получая удовольствие от возможности познать ошибочность своих ожиданий.

– Думаю, ты запутался в переоценке и недооценке своих возможностей и влияния.

– Отличная формулировка мысли.

– Сарказм – это хорошо. Теперь я вижу доказательство, Бэккер. Удивительное сочетание желаемого и необходимого делает тебя лучшим кандидатом в содействии убеждению одного неизмеримо важного человека приобщиться, как мне хочется верить, к все же нашему общему делу. – Бэккер нахмурился от внушений Клендата и, уже желая грубо того послать, узнал то, что вынудило прислушаться к этому человеку: – Идем со мной к той, кто была с тобой на Целестине, и кто, раскрыв правду, уважит твое желаемое и необходимое.

– Нет. Я уже вел вот так за собой людей. Говори все здесь и сейчас.

– Твое упрямство восхищает не меньше воли.

– Рад за тебя. Дальше что? Силой заставишь?

– Кстати, это я могу. Но не вижу ценности менять пряник на кнут. – Заботливо положив несколько сложенных пополам потрепанных, исписанных ручкой листов бумаги, он отошел, освобождая место любопытству Бэккера. – Предмет содержимого напрашивается на медитативное осмысление, но, увы, вынужден поторопить с ознакомлением.

– И что же там такое написано, что я должен сделать над собой усилие и последовать за тобой?!

– Она назвала это Эпилогом.

3

Любовь была очень красивой высокой женщиной лет сорока пяти. Ее сильная харизма и тонкая грация умело составляли очень властную и волевую личность в удобный для нее момент без ущерба тонкой доброте. Ее взгляд мог сказать больше любых слов, если и не приструнив, то уж точно зародив нужду в осторожности любого, даже самого сильного человека. А глаза всегда прятали за большим опытом и непреклонностью перед кем-либо глубокую грусть и печаль, что и позволяло раскрывать человечность без какого-либо натуга – честно и прямо. Особенно красиво они выглядели за счет золотистых длинных пышных волос, которые в данный момент просто грубо зачесаны назад, касаясь кончиками поясницы. Последние полчаса она ощущала себя столь необычно, сколь забыла это наивное чувство первооткрывательства. Сомкнув колени, поджав руки под живот и немного сгорбившись, эта женщина выглядит немного робкой и слабой, даже, кажется, брошенной в чужом пугающем мире, что на самом деле чуть-чуть, да является правдой. Ее отпустили врачи по результату двухдневного обследования после трехмесячного полета от спутника Комы Целестин до Опуса, и первым делом она ощутила шок от обустроенного берега Основателей, где и села на одной из центральных скамеек, аккуратно исследуя глазами окружение. Люба чуть ли не ликовала, разрешая себе изучать состояние заслуженного умиротворения наедине с подступающей возможностью начать новую жизнь среди новых для нее людей, где занять даже самое простое место в обществе станет воплощением простой человеческой мечты, чего она была лишена чуть ли не всю свою жизнь. Наивно поглядывая на огромный город через мост, Люба хочет пропитаться этим моментом свободы и простоты достаточно, чтобы перестать ощущать эти новые свойства инородными. Больше ведь не надо гнаться за кем-то или убегать от кого-то, собирая в реальном времени мозаику из причин и следствий обдуманных и не очень решений, жертвой которых всегда становятся люди. Она уже и забыла, что это такое – просто быть, вот и ощущает себя маленькой девочкой на пороге чего-то нового и хорошего, предвкушая наслаждение от самой бытовой жизнедеятельности в мире и покое. Уютное состояние позволяло отринуть любые воспоминания о том, каким было это место при ее предыдущем посещении, особенно о том, что располагалось прямо тут, где она сидит, еще сотню лет назад. Решив наконец оглянуться, дабы с приятным воспоминанием принять перемены этого берега, Люба внезапно для себя увидела Бэккера, оказавшегося рядом с ней во весь рост. Она была рада видеть его живым и здоровым больше ожидаемого. Продолжая сидеть все в том же положении, под яркими лучами солнца в чистом безоблачном небе, скромно улыбнувшись, Люба начала говорить очень ностальгически, чуть ли не с романтическими нотками, поглядывая по сторонам в рассудительном порыве:

– Когда-то тут был сплошной лес. Высокий, плотный, в основном дубы. Примерно тут, в центре, был сруб – место в котором я выросла вместе с семьей. Мы сажали много цветов, делали парники, выращивали фрукты и овощи. Отец и мама были очень заботливыми, учили нас всему и вся. Мы и животных завели: свиней, кур, пару коров, даже за рыбой ходили – раньше в этой реке ее было много. Думаю, сейчас уже нет. Причем через реку был такой же густой лес, с маленькими полянками внутри, где мы играли, делали зарисовки местности, ставили палатки. – Люба в этот момент проронила радостные слезы воспоминаний, явно видя перед глазами прошлое, уж никак не настоящее. – Гармония, любопытство, азарт… семья. Мы так любили эти места, знали чуть ли не каждый камешек, каждую веточку, ручеек и куст. Знали, где и когда собирать ягоды. Мы давали всем птицам имена, рисовали на коре деревьев, записывая свои инициалы, прятали клады, оставляя послания для будущего и всякие пожелания. Это было чудесное, доброе время открытий… Мы ведь и путешествовали с палатками, далеко ходили, изучали, строили лагеря и… толком не знали горя.

Ее откровение проистекало не только из-за желания поделиться личной историей, но и для себя самой, выговариваясь в угоду возбуждению старых чувств и восхищению фактом своих знаний, доказывающих достоверность истории этого места. Вопреки ожиданию Бэккер смягчился перед ней, всерьез задумавшись, есть ли вообще смысл в исполнении того возмездия, ради которого он пришел к ней.

– А потом отец и мать нашли, как теперь мы знаем, космический корабль Варвара. – Голос Любы стал не менее холодным, чем выражение лица, на котором от яркой краски детских воспоминаний не осталось и следа. Глядя вперед, она невзначай сняла перчатку с левой руки, и Бэккер воспринял следующие слова со значительно большим интересом, увидев вросшие в кожу голубовато-белые маленькие камешки. – Мое малолетнее любопытство привело к плачевному опыту знакомства с чуждой технологией… а там и к личному опыту путешествия во времени. Я оказалась неизвестно где, бродила, искала… Было очень больно… страшно… Я потерялась. Это было странно, ведь родители научили ориентироваться, да и местность нам всем была хорошо известна. – После долгой паузы Люба заговорила уже с некоторой мрачной злостью. – Внезапно я наткнулась на город. Большой, красивый, высокий. Пара миллионов людей, развитая инфраструктура. Я никогда такого не видела. Помню, думала, что надо сюда привезти родителей и остальных. Оказалось, что город этот имел название планеты – Опус. Меня швырнуло на две сотни лет вперед.

Лицо Любы стало Бэккеру знакомым по раннему опыту общения с ней: сосредоточенная надменность, аккуратно украшенная необузданной властью и бесстрашием.

– В современной истории Монолита нет записи о Триединстве. Наверное, и к лучшему. Когда-нибудь расскажу, но главное, что катастрофа, случившаяся по моей вине, чуть ли не разрушила все и вся. Когда представился шанс и когда нам показалось, что узлы распутаны, нити оборваны, временные петли разорваны, тогда и было решено улететь на Кому, чтобы основать маленькую колонию под названием Аврора. Я придумала это название как дань уважения очень важным, отличным и незаменимым в моей жизни людям. Аврора – это аббревиатура на самом деле. Великие был люди. Великие и забытые. Аврора существовала почти десять лет. Мы изучали Осколок, Топи, пытались вылечить меня, стремились наладить простую жизнь в непростом месте. Ну а потом… скажем-с так, кое-что случилось и… М-да, в общем, я переместилась в будущее.

Люба наконец-то посмотрела на Бэккера тяжелым взглядом болезненного бремени и немыслимой тяжестью воспоминания, после чего встала в полный рост и продолжила достаточно внушительно:

– Я оказалась в разрушенном Монолите. Уже после того, как Варвар все уничтожил. А ведь к тому моменту я только-только начала верить в нормальную жизнь. Когда же вновь оказалась в чужом времени, там и растеряла последнюю надежду. Я видела тебя, Бэккер. Я могла подойти, могла помочь копать те бессчетные могилы. Но я не сделала этого. Тогда я считала это правильным решением, потому что нельзя вмешиваться в чужую нить, иначе завяжется очередной узел. Стоит извиниться, но я хочу сказать спасибо. На какой-то момент ты, Бэккер, стал примером несгибаемого упрямства, подав мне редкий пример стойкости в самом отчаянном времени, заразив желанием преодолеть очередные трудности, вырвав меня из глубочайшей депрессии бесконечности страданий. К сожалению, длилось это недолго. Я структурировала события на бумаге, записывала мысли и чувства, обращаясь к тому, кто, возможно, когда-то прочтет мою историю, потому что я не хотела просто сгинуть. – Тяжелая пауза сделал обоим больно. – Ты заслуживаешь это знать. Под конец дня на Целестине я хотела тебе все рассказать, потому что, если бы не ты тогда, меня бы не было здесь сейчас. Твой поход против Варвар подарил мне шанс, которого я пусть и не заслуживаю, но и упустить не смогла.

Бэккер приблизился, проговаривая слова медленно, чуть ли не скрипя зубами, сдерживая чудовищную боль внутри себя.

– И зачем мне теперь все это знать?!

– На Целестине, пока ты сражался против Варвара, я смогла многое переосмыслить. Хочется начать все с чистого листа.

– Ты могла помочь мне в любой момент! – Праведная ярость брала верх над ним столь быстро, сколь легко. – И тогда мы бы вместе противостояли Варвару! Но ты игнорировала меня на Монолите. Тебя волновали лишь Андрей Дикисян и Целестин, куда я сам тебя в итоге и отвез, чтобы ты встретилась там с той самой женщиной, которую видела в пустыне вместе с Варваром!

– Откуда ты это знаешь? – Изумление Любы было соизмеримо с безумным состоянием Бэккера, неспособного уложить в голове факт ее тесного, но незаметного присутствия в событиях стертого будущего. Бэккер медленно достал листы бумаги, согнутые, грязные, потертые жизнью. Глаза Любы расширились, чуть ли не боязливо она хотела уже взять их у него, но Бэккер небрежно бросил их вниз, отходя в сторону в попытке побороть чудовищный стресс от подтверждения жуткого откровения. Люба быстро стала их поднимать, упав на колени, словно то были ее дети.

– Это твои письма! – Бэккер рычал, рвя горло. – Те самые, где есть я, Настя, даже Катарина! Ты была там, наблюдала за мной, делала свои тупые, эгоистичные выводы. А я был один, хоронил трупы неделю за неделей, веруя, что больше никого нет! Думал и верил, что все зависит только от меня, потому что все остальные мертвы! А оказался лишь сраным побочным событием истории в несколько веков, где твоя центральная роль еще и, оказывается, тебе же ненавистна! Как удобно!

– Я думала, что потеряла их. – Люба поднялась на ноги, перелистывая страницы, узнавая свой почерк, вновь переживая те ужасные события стертой истории. – Откуда они?!

– Ты еще хуже меня. – Бэккер не просто ненавидел ее сейчас, он презирал все ее существо. – Была на прямой руке с верхушкой Монолита, могла сделать втрое больше моего, привести меня к Козыреву – и вместе дали бы Варвару отпор. Но ты не сделала ничего!

– Я ожидала смерти. Выбрала время и место. Дорого стоит такая свобода. Но ты, раб своего упрямства, добрался до Осколка на Авроре. Я связана с ним, его недостающие фрагменты интегрированы во мне. Я не просила менять время, ты сделал это сам!

– Да я понятия не имел что делал этот Осколок тогда! Ты знала, но ничего не сделала, а теперь винишь меня?! Мразь, которой плевать на всех, даже на себя. Лучше бы я не знал того, что там написано. Зачем вы вообще спасли меня на Целестине?

– А мы и не хотели. – Люба умела держать удар, особенно перед простыми людьми. – Таков был приказ, который Изабелла и Лорн выполняли, рискуя своими жизнями. – Люба приблизилась, устремив свой пронзительный взгляд прямо в его глаза.

– Бэккер, не смей больше со мной так разговаривать. – Она не просто доминировала, ее властность и упрямость проистекали из такого жизненного опыта, который лишь даже намеками своего масштаба смог насторожить Бэккера. – Я понимаю, ты считаешь себя обделенным, но лучше усвой это и не забывай, что ты живешь чуть больше тридцати лет, в то время как я существую с самого основания человечества. Твоя пара прыжков во времени – даже не десятая доля того, через что я прошла в эпоху Триединства! Эпоху, которая длилась для Опуса ничтожных три дня. Перечитай письма внимательней, чтобы понять: быть куклой богов Времени и Судьбы – наказание хуже смерти. Ты выбрался из всего лишь одного жалкого узла, не успев и пары нитей оборвать, с чем и поздравляю. Дурак, лучше радуйся этой второстепенной роли. Иначе я быстрей убью тебя своими руками, как опасное, безумное животное.

Сила, проистекающая из нее, была чуть ли не божественного масштаба, казалось, Люба уничтожит его одним лишь касанием, просто ради подтверждения авторитета. Но сам он был не из робкого десятка: кошмар Комы и Целестина пробудил в нем спящее упрямство и характер, позволивший столкнуться бесстрашно с самим богом Вселенной. И тот факт, что он не просто выстоял ее волю, но еще и получил странное удовольствие от такого, почти равнозначного, сопротивления, взывал к некоему уважению в ее адрес.

– Я рад, что вы выговорились. Но, к сожалению, времени у нас не очень много.

Услышав эти слова Бэккер увидел то, свидетелем чего не хотел бы быть, – жгучий, пробирающий до самых костей страх на лице Любы от слов образовавшегося рядом с ними Клендата.