Kitobni o'qish: «Искры в пустоте», sahifa 3

Нередко Игнат Трофимыч советовал купить вдохновение второго или третьего сорта. Но неизменно просил платить спичечными коробками – пять за второй сорт и три за третий.

Игната Трофимыча за его причуду так и прозвали – спичечный дедушка. Ребятишки, повстречав на улице Игната Трофимыча, весело кричали: «Спичечный дедушка! Спичечный дедушка!» Они любили его. Игнат Трофимыч часто собирал ребят вокруг своего ларька и рассказывал им сказки – про то, каким их город был раньше, и что с ним стало теперь.

Почти каждый второй житель города хоть раз покупал у Игната Трофимыча вдохновение. Но все держали содержание своих шкатулок в тайне.

«Нужно хранить секрет, – подмигивал Игнат Трофимыч своим покупателям, – иначе вдохновение потеряет силу».

Порою Игнат Трофимыч разговаривал сам с собой, тихо шептал что-то вроде «Не стоит поклоняться данности…»

День шёл за днём, год шёл за годом, а спичечный дедушка всё так же сидел у своего ларька. Если было холодно, он закутывался в пальто и пил крепкий горячий чай из металлической кружки. Если шёл дождь, он раскрывал над ларьком большой зонт, на котором тут и там виднелись заплаты. Игнат Трофимыч вёл довольно бедный образ жизни: жил в однокомнатной квартире пятиэтажного дома, автомобиля не имел. Семьи у него тоже не было: его жена скончалась от рака лёгких, а единственная дочь погибла в автокатастрофе.

Люди постоянно задавались вопросом: «Почему спичечный дедушка так любит спичечные коробки?» Однако они редко заговаривали с ним об этом. Быть может, знали, что он не скажет им ничего нового. Или чувствовали, что за этим кроется какая-то тайна Игната Трофимыча.

* * *

Как сердцу высказать себя?

Другому как понять тебя?

Поймёт ли он, чем ты живёшь?

Мысль изречённая есть ложь.

Взрывая, возмутишь ключи, –

Питайся ими – и молчи.

Фёдор Тютчев

Дмитрий Теодорович шёл по улице, вдыхая тяжёлую смесь запахов пыли, смога и осеннего, только что пролившегося дождя. Навстречу ему двигались люди. Он смотрел на бесконечные лица, проплывающие мимо него, но не мог различить их черты. Со всех сторон его окружали безликие маски.

Мужчина проходил мимо продуктовых магазинов, аптек, бесчисленных лавок, пивных, закусочных… На каждом шагу светились неоновые вывески, возвышались рекламные щиты…

Дмитрий Теодорович твёрдо шёл к своей цели, стараясь не обращать внимания на сгустки информации, беспорядочно сконцентрированные вокруг него. Внезапно внимание мужчины привлёк глухой кашель. Он посмотрел в сторону. Около дома, прислонившись спиной к бетонной стене, сидел старик в изорванной одежде.

Старик поднял голову на Дмитрия Теодоровича и вдруг залился больным хохотом, спустя несколько секунд перешедшим в приступ безудержного кашля.

Дмитрий Теодорович вздрогнул и пошёл дальше. Ему казалось, что из каждого угла на него злобно смотрели чьи-то глаза, словно сам город был настроен против него.

«Silentium…Silentium!» – вдруг послышалось ему. Он быстро обернулся, но рядом никого не было.

Дмитрий Теодорович постоял некоторое время, борясь с раздиравшими его чувствами, а потом резко тряхнул головой и решительно направился к спичечному дедушке.

* * *

Когда теряет равновесие

твоё сознание усталое,

когда ступеньки этой лестницы

уходят из-под ног,

как палуба,

когда плюёт на человечество

твоё ночное одиночество, –

ты можешь

размышлять о вечности

и сомневаться в непорочности

идей, гипотез, восприятия

произведения искусства,

и – кстати – самого зачатия

Мадонной сына Иисуса.

Иосиф Бродский

Алиса сидела на деревянной скамье и покачивала детскую кроватку, в которой спал младенец. Из маленького окошка лился свет, образуя на полу солнечную полосу. Это была маленькая каморка под самой крышей пятиэтажного дома.

Алиса ждала папу. Сегодня он собирался купить у спичечного дедушки вдохновение.

Дмитрий Теодорович, отец Алисы, писал статьи в городской журнал. В последнее время люди всё меньше читали его, и у семьи Дмитрия, состоявшей из него самого и двух его дочерей – Алисы и Виктории – стало не хватать денег. «Город стал другой. Небо не ярко-голубое, как раньше, а пепельно-серое, затянутое дымом. Да и люди тоже другие…» – думал Дмитрий Теодорович, когда редакторы в заграничных рубашках отказывались печатать его очередную статью.