Kitobni o'qish: «На два голоса»

Пролог

– Теперь ты меня никогда не оставишь.

– Теперь не смогу. Но ведь и ты не сможешь уйти. Даже если захочешь.

– Не захочу.

– Глупышка. Нам теперь самое место в психушке. Нас ждет ледяная вода на бритую голову и костоломы-санитары.

– (Смеется) Ты отстал от жизни. Теперь там не так мрачно.

– Я пошутил, я ведь знаю точно, как там. Не мрачно? Как сказать. Укольчики трижды в день и въедливые доктора, убеждающие тебя, что меня не существует.

– Положим, укольчики тебе всегда нравились. А убедить меня в чем-то не просто, так что им придется сильно постараться.

– Пусть так. Но психлечебница до скончания дней меня все равно не прельщает.

– Значит, мы будем тихими. Аутичными и тихими психами, и нас не заметят.

– Не психами – психом.

– Да, как-то так. Сложно привыкнуть, правда?

– Мне легче. Меня ведь уже нет.

– Ты всегда выбирал более простые решения. Трусил?

– Неправда. Хочешь, вспомним, как все начиналось? Я буду рассказывать, а ты поправишь в случае чего.

– И как продолжалось? Пережить все сначала? Заманчиво.

– Ты бы хотела пройти наш путь еще раз?

– Только с тобой на пару. Начинай, я поддержу.

1

День выдался отвратительно ясным и солнечным. Когда внешнее так дисгармонирует с внутренним, становится совсем паршиво. Я разлепил веки с ощущением, что по черепу колотят кувалдой, а в нем самом так пусто и просторно, что каждый удар звенит царь-колоколом. Солнечный луч, пробившийся сквозь разводы грязи на стекле, ощупывал правый глаз. Медленно его поджаривал и щипал.

Я отодвинулся и уперся спиной во что-то живое и, даже на ощупь, противное. Судорожно сглотнув, стал медленно поворачиваться, стараясь при этом в деталях вспомнить прошедший вечер.

Как обычно, мы пересеклись с Клоуном и Скобой. Была очередь последнего, и бабла у него оказалось прилично: видимо, опять увел и загнал одну из материнских побрякушек. Представив сытое ухоженное лицо, перекосившееся от злости: «Вор, изверг, убийца, наркош проклятый!!!», я внутренне усмехнулся. Сам я никогда не таскал ни денег, ни вещей у родни – да и не у кого было особо таскать: в живых осталась одна тетка, пребывавшая в полном неведении относительно моего образа жизни. Я приезжал к ней раз в год на день рождения, стриженый, выбритый и отглаженный (каких бы усилий мне это ни стоило), и уверял, что у меня все отлично. («Похудел? Тени под глазами? На двух работах вкалываю, тетечка. Зато все есть!») Впрочем, я отвлекся.

– Нет, рассказывай все, это интересно. Можешь еще добавить о своих друзьях, для полноты картины.

– Всему свое время. Я ведь поведал тебе о них значительно позднее, так что давай не отступать с дороги.

Промелькнули лица в памяти: одно круглое и красное, другое узкое и землистое. Мы достали три дозы, как всегда, и шырнулись в ближайшем подъезде. У нас был давний уговор: как бы ни ломало, колемся только вместе и раз в день, чтобы протянуть подольше. Но в последнее время я нередко нарушал оба правила. Думаю, они тоже. Взаимно щадя самолюбие, мы не акцентировали на том, что выглядим все хуже и опускаемся все ниже. Мы ведь крайне долго держались: начали в восемнадцать, а в этом году мне должно было стукнуть двадцать восемь. Почти десять лет для героинщика – огромный стаж.

Вмазавшись, мы разошлись – тоже как обычно. Делать было особо нечего, и я направил стопы назад к Бормотухе – в притон, где обитал последние два месяца. Бормотуха – старая алкоголичка, готовая за пузырь портвейна приютить у себя хоть роту солдат. (Странно, как она до сих пор не пропила свою хату.)

У кого-то выдалась днюха, и народу набилось немеряно. Полуголые девки, мужики – в большинстве незнакомые. Обычно под дозой я не пью, но тут наливали слишком настойчиво. Как следствие – быстрый провал. В нем зыбко колыхалось женское лицо – черт не разобрать, которое я целую, почти грызу… Получается, вчера я с кем-то переспал. Это плохо. У меня СПИД, и заражать им кого-то, пусть и последнюю шлюшку, в мои планы не входит.

Преисполненный самых дурных мыслей, развернулся наконец к сопящему рядом туловищу. Окатила волна облегчения: Крыська! Зараза еще та. Именно от нее подхватил когда-то эту смертельную дрянь. Вечно лезет ко мне, когда напьюсь – знает, что трезвым я ее близко не подпущу. Сейчас я был искренне рад, что это она, а не кто-то другой. Но даже радость не пересиливала отвращение, поэтому, не слушая сопротивлявшееся тело, привел себя в вертикальное положение и пополз на кухню.

Под раковиной, свернувшись калачиком и распространяя вокруг себя характерное амбре, спала хозяйка притона. Тощая, как после Освенцима, всегда в рванье, Бормотуха могла пребывать лишь в двух состояниях: пьющей и спящей. Не видел, чтобы она ела, умывалась, причесывалась или что-то в этом вроде. Нет, вру: еще участвовала в разборках, дико визжа, царапаясь и пинаясь.

Няя, одна из постоянных «жилиц», меланхолично ковырялась в тарелке с чем-то рыхлым и грязно-желтым.

– Утро, Найт! – она приветливо улыбнулась.

Самая юная из здешних обитателей – всего семнадцать. И самая вменяемая: из наркоты употребляет лишь травку и галлюциногены. Приехала летом поступать в художественно-промышленный вуз, притащила свои поделки – феньки из бисера, игрушки из войлока, гобелены – не догадавшись вместо этого запастись деньгами. А вернее, их не имелось – семья нищая. Естественно, не поступила, да так и зависла здесь, в этом гадюшнике, куда ее притащил один конченый мерзавец. Сам он быстро свинтил, а девчонка осталась, и падает со свистом, сама того не ведая. Скоро до опиумных дойдет, уверен.

– Утро, – собственный голос наждаком драл гортань. – Что вчера было – не напомнишь?

– Как обычно: пьянь, ор и драка.

– Я участвовал?

– Нет, в тот момент ты был уже Крыськой занят.

Меня передернуло.

– А дальше что было?

– Не знаю, я ушла гулять. Здесь невозможно было оставаться. Зато ночью с таким мальчиком познакомилась… – Она мечтательно повела глазами.

Глаза у нее сельские – светло-голубые, водянистые. И нос сельский, с бледными веснушками на переносице. Длинные пшеничные волосы все в мелких косичках, с вплетенными бусинами, колокольчиками и кусочками цветного войлока. Это мудро – не нужно тратиться на мыло или шампунь. Пальцы крепкие, рабочие, с квадратными ногтями без маникюра.

– Не встречайся с ним – он мудак.

– Почему?

– Кто еще разгуливает ночами по городу и знакомится с такими, как ты?

– Сам ты мудак.

– Я и не спорю.

Я шагнул к раковине, наступив по пути на Бормотуху. Чертыхнулся. Она на миг очнулась, пробормотала что-то – но не матерное, а дружелюбное. Давно заметил, что хозяйка хаты отчего-то питает ко мне теплые чувства. Раз даже попробовала назвать «сыночком», но я так ответил, что повторять уже не решилась.

– По-моему, ты слишком затянул вступление. Может, ближе к делу? Стоит ли так подробно все и всех вспоминать?

– То тебе нужно подробно, то нет. Определилась бы? Бурчалка. Можно, я хоть свое отражение подробно опишу? В то утро оно было достойно кистей мастеров древности. Я был прекрасен…

– Ты всегда был прекрасен.

– Но в тот день особенно.

– Ладно, уговорил. Вспоминай со всеми подробностями.

Глаза, когда-то казавшиеся мне – и девушкам – блестящими, зеркально-карими и выразительными, превратились в мутные бутылочные осколки, спрятавшиеся под набрякшими веками. Красные от полопавшихся сосудов белки тоже не добавляли шарма. Волосы сбились в колотун мышиного цвета, щеки украшала рыжеватая, словно свиной бок, щетина, а губы покрывала белесая корка. Картину дополнял отколовшийся кусочек верхнего резца (я поцарапал о него язык, пытаясь определить размеры ущерба).

– Ну как? Доволен собой? – ехидно поинтересовалась Няя.

Покончив с бурдой (и как только не вытошнило?), она закурила. А чтобы не терять времени даром, принялась прямо на себе ставить очередную вышивку-заплатку на единственные джины. Она всегда что-то мастерила – не феньки, так лоскутные юбки немыслимых фасонов и расцветок.

– Красавчик! И посмей только сказать, что нет.

Я плюхнулся на табуретку и налил в стакан выдохшегося пива из полторашки, закатившейся под батарею. Няя поморщилась.

– От тебя запах такой…

– Грязный и смрадный, без тебя знаю. Угости сигаретой!

– Обломишься.

Она ответила вяло, без огонька, и, расценив это как разрешение, я цапнул одну из ее пачки и с наслаждением прикурил.

– А жизнь-то налаживается…

– Это пока тебя ломать не начало. Потом начнется ползание на брюхе и уговоры: «Ну, Няечка, ну, пожалуйста, дай денег… – Она запищала, изображая мои просящие интонации. – Я все верну, в самый-самый последний раз…»

– Кстати, всегда было интересно: откуда ты берешь бабло?

– Чтобы спонсировать тебя?

– Чтобы существовать самой.

– Работаю. В отличие от тебя. Мои прибамбашечки берут в сувенирную лавку. И на базаре тоже.

«Прибамбашечками» она называет феньки, игрушки, лоскутные картинки и коврики. Подозреваю, что она феерически одарена – из любого мусора может сделать маленький шедевр.

– И что же тогда до сих пор на обратный билет не заработала?

Спрашивая, знаю ответ, и оттого чуток стыдно: заработанное Няей бабло тут же вытрясают из нее обитатели притона, вроде меня. К тому же творить изделия здесь невозможно, она занимается этим в соседнем скверике, а сейчас зарядили дожди.

– Послушай, Найт, – она только взглядом дает понять, какое же я лицемерное дерьмо, – ты ведь самый вменяемой из здешней тусни. Неужели никогда не пробовал выбраться из этой помойки? Бросить наркоту, устроиться куда-нибудь…

– Завести жену и пяток ребятишек, тачку, собаку и мебель Икея?.. Ты забываешь: во-первых, у меня СПИД, а «значит, мы умрем». Во-вторых, каждый проматывает жизнь по-своему, на свой вкус. Кто-то зарабатывает себе геморрой в офисе, елозя задницей по стулу и пресмыкаясь перед начальством, а кто-то методично гробит свой организм бухлом или наркотой. И тот и другой конец – один. Так зачем растягивать то, что не в кайф? Дольше – не значит счастливее.

– Что-то я не наблюдаю в твоей жизни особого счастья, – протянула Няя, с удовлетворением разглаживая свежевышитый лепесток цветика-семицветика на коленке. – Одно саморазрушение.

Джины в цветочках и птичках были хороши. Даже грязные. Но ей мало украшать себя – вот и на окне в кухне веселенькие лоскутные занавесочки (о которые жильцы и гости вытирают руки, а то и сморкаются), и вокруг лампочки плетеный абажурчик.

– Тебе милее самосовершенствование? Которое есть онанизм, как сказал герой Чака Паланика в «Бойцовском клубе». Так что аутодеструкция рулит.

– В институте ты вроде не доучился, где же таких умных слов накопал?

– Читаю много.

– И когда только время находишь? Вроде перерывов между пьянками-ширянием-траханьем-ломками-грабежами у тебя не замечается.

– А я как Цезарь, все успеваю.

– Да? Что-то не шибко вы с ним похожи. Внешне, во всяком случае. Жалко мне тебя, Найт, – она протянула руку и потрепала меня по грязным волосам. Вышло неловко, и Няя порозовела – там, где веснушки. – Может, все-таки выкарабкаешься еще, а?

– На хер мне твоя жалость. У меня все отлично, себя пожалей. Рассуждаешь о помойке, а сама в ней по уши. Живешь в клоаке, дождешься, что на иглу посадят или по кругу пустят. – Настроение стремительно падало. Начало подташнивать и знобить – верные признаки приближающейся ломки. – Ладно, забей. Как у тебя с баблом?