Kitobni o'qish: «Семейный портрет спустя 100 лет»

От автора

Роман, как и большинство литературных произведений – о любви. Истории знакомства и брака моих дедушек и бабушек, моих тётушек и родителей были известны своей исключительной страстью, верностью, преданностью моих родственников. Мы с сестрой слышали об этом с детства. В книге дети и внуки наследуют эту черту – способность полюбить и пронести чувства через всю жизнь, рано встретить своего партнёра, свою вторую половину.

И на фоне бурного, иногда трагического, вместе с тем социально и технически необыкновенно прогрессивного 20-ого века, основным фактором в жизни и быту героев остаётся – любовь.

Роман посвящается последнему поколению: детям и внукам моей семьи, чтобы сохранить память и передать им истории о прародителях, потомками которых они являются.

Пояснения по оформлению текста:

Основной текст

Размышления героини

Исторические экскурсы и другая информация

Лирические отступления, – курсив

Нетта Юдкевич. Масло на холсте. 2004–2006 годы. «Когда Мир был Черно-Белым»

* * *

Всё возвращается на круги своя…

Экклезиаст

Глава 1
Родители папы

Мой дедушка со стороны отца родился в 1895 году в Сквире, довольно крупном еврейском местечке Киевской губернии.

Назвали мальчика Михаилом. Мать его была повивальной бабкой. Она ходила из города в город, из деревни в деревню, от женщины к женщине и принимала роды. Когда не принимала роды – рожала сама.

Детей в семье было тринадцать.

Её муж в это время учил Тору, Гемару, Мишну, Талмуд, набираясь мудрости, от которой не было никакого проку ни в материальном благосостоянии семьи, ни в быту, ни в заботах о детях и ни в каких-либо других сферах, из которых состоит человеческая жизнь. Иногда сквиряне приходили за советом, обращаясь к нему «ребе Эфраим», хотя ни на какой должности официально он не состоял.

Прадед всегда мог блеснуть своими знаниями, цитируя наизусть священные книги, поспорить с такими же мудрецами, которых интересовали философские аспекты смысла жизни, добра и зла и вечного их противостояния; грешности человека; жизни, данной нам исправлять грехи, сотворённые в прошлых наших существованиях; всех тех невзгод, преследующих еврейский народ в течение трёх тысяч лет. Проблемы, которые можно было обсудить и о которых поспорить, не кончались. Поэтому мой прадедушка был всегда занят.

* * *

Согласно иудаизму, женщина не должна постигать премудрости библейских наук, то ли потому, что эти знания были изначально заложены в ней, то ли потому, что рожать детей, растить и воспитывать их является высшей миссией с точки зрения Создателя.

Как бы не трактовали библейские мудрецы разницу в требованиях к мужчине и к женщине, одно ясно, что все религии без исключения ставят женщину в положение неравноправное. Ни в одной из религий женщина не занимала важный сан, равный тем, которые занимал противоположный пол. История не знает женщин-священников, епископов, далай-лам. А если и появлялись эдакие, то благодаря профанации, афере, прикидываясь мужчинами.

В иудаизме от женщины религиозный закон требовал соблюдения элементарных заповедей, связанных с приготовлением пищи, и личной гигиены. Ей Галахой (религиозным законодательством) предписывались ежемесячные ритуальные бани после менструации, из чего можно сделать вывод, что личная гигиена и правильное питание являлись важной частью служения Всевышнему. Хотя религия говорила об омовениях не как о чистоте тела, а как об очищении духовном.

Еврейская религия строга в отношении гигиены и к мужчинам. Мужчинам-иудеям, проснувшись, следует в обязательном порядке совершить обряд омовения рук. И только после этого, повернувшись на восток, поблагодарить Господа за все его деяния и, главное, за то, что сотворил его мужчиной.

Так что обряды и служение Господу не занимали у женщин много времени. Дети постарше смотрели за младшими, а женщины в семьях, где мужчины с утра до ночи изучали библейскую премудрость, становились единственными кормилицами. Они владели бакалейными лавками, производили молочные продукты и продавали их. Женщины содержали трактиры и пекарни; подрабатывали модистками, шляпницами, а также свахами, повивальными бабками и целительницами.

У евреев образование, знания являлись высшими ценностями, а вовсе не богатство и роскошь, как это иудеям приписывалось другими народами. Как и все люди (будь то китайцы иль папуасы), евреи хотели жить в достатке, не нуждаясь, – стремления, свойственные человеку вообще.

Народ же по сути своей был прост, со скромными запросами, не гоняющийся за комфортом и роскошью. От молитвенных домов и кладбищ до самой манеры погребения всё поражало скупостью, убожеством убранства священных мест, что так удивило римлян, захвативших Иудею две тысячи сто лет тому назад.

В Израиле проводили опрос общественного мнения – какую профессию народ считает наиболее престижной. Восемьдесят пять процентов высказались за доктора наук в теоретической физике. Короче, проголосовали за Эйнштейна и Нильса Бора, которых будут помнить столько, сколько суждено существовать этому народу, наряду с другими мудрецами, как Экклезиаст и Спиноза, ничем особым эту память не заслужившими.

Что же касается денежных мешков, их имена исчезают с летописей быстрее, чем их наследники умудряются растратить доставшееся им добро.

* * *

Мой прадедушка грыз гранит неопределённых наук, пока не преставился. Прабабушка Дора продолжала так же ходить по деревням и местечкам. Она славилась тем, что роженицы у неё умирали редко, работы ей всегда хватало. Как и прежде, прабабушка принимала роды в нищих, многодетных семьях, но больше не рожала сама. Возраст её отпрысков колебался от десяти месяцев до семнадцати лет. Старших дочерей пятнадцати и шестнадцати лет прабабушка выдала замуж, семнадцатилетнего сына женила и пристроила в дом тестя с тёщей, как было принято у евреев.

Девушек-сирот замуж брали неохотно. Но находились и такие – вдовцы, у которых жёны умирали при родах; бедные ремесленники; музыканты, у которых не было постоянного заработка, а так – от свадеб до похорон. Старшую дочь прабабушка научила своему ремеслу и выдала замуж за скрипача. Другую, которая занималась знахарством, отдала за кантора старше девушки лет на пятнадцать. Ни прабабушка, ни её дочери не волновались, как мужья будут обеспечивать семью. Кантор получал жалование в синагоге. Иногда, на праздники, его приглашали петь в дома богачей. Еврейские канторы пели не хуже, чем оперные певцы. Но исполняли они не арии, а молитвы. Их сыновья и внуки с развитием ассимиляции в начале двадцатого века выступали на сценах в ролях Фигаро и Мефистофеля в оперных постановках.

Дочери не играли на скрипке и не пели. Зато они умели позаботиться о хлебе насущном. Прабабушка считала скрипача и певчего лучшими партиями, чем, скажем, сапожника и плотника. Не из-за социального статуса, а из-за утончённости натуры.

Детей от шести до четырнадцати Дора отдала в люди, на службу. Десятимесячного малыша оставила при себе. Двухлетнего и четырёхлетнего – со старшими сёстрами.

Прабабушка не делала никаких различий между национальностями рожениц. Украинки, русские, польки, еврейки рожали абсолютно одинаково, страдали одинаково, орали одинаково, умирали одинаково, доказывая, что нет разницы между людьми – то, что прабабушка давно поняла. Она была воистину эмансипированной женщиной с либеральными взглядами. Только слов таких не знала.

Моего будущего дедушку Мишу прабабушка пристроила прислугой в дом священника. Батюшка произвёл на неё впечатление человека доброго и справедливого. Как и что мог делать в доме служителя христианской веры шестилетний еврейский мальчик, могло бы остаться тайной. Но дедушка сам рассказывал о своём детстве.

Поп познакомился с ребёнком и спросил:

– Считать умеешь?

– Да, – ответил мальчик.

– А до скольких?

– Считать можно до бесконечности. Всегда к последнему числу можно прибавить единицу.

– Кто тебя этому научил? – удивился батюшка.

– Никто. Я сам догадался.

Поп не стал заставлять мальчика пасти гусей, как изначально предполагалось, а отдал в церковно-приходскую школу. Записал Михаилом Филипповичем Левиным.

Фамилии Леви и Коэн, а также производные от них распространены среди евреев, как Иванов и Сидоров среди русских. И «коэн», и «леви» в переводе значат «жрец»: «коэн» – статусом повыше, «леви» – пониже. Звания превратились в фамилии, точно так же, как у многих народов имена личные отцов.

Раввин – это не чин священника. Раввин – это учитель, наставник, как гуру у индусов.

На Украине, в Белоруссии, России фамилии Коэн и Леви претерпели разные видоизменения. Коэны превратились в Коганов, Кагановичей, Каганских. Из Леви получились Левины, Левинские, Левитаны, Левицкие и Левинштейны, как фамилия моих предков.

Дедушка был способным учеником. Предметы как точные, так и гуманитарные давались ему с лёгкостью. У него обнаружились незаурядные способности к русскому языку и литературе. Книги, которые находились в школьной библиотеке, он всасывал в себя, как губка воду, и приходилось поставлять ему дополнительные из частных собраний почтенных жителей города.

Подросток увлекался поэзией и мог на память читать целые главы из «Евгения Онегина» и «Золотого петушка». «Золотого петушка» дедушка почему-то особенно полюбил.

Его способности к языкам поражали учителей. Прочитав страницу незнакомого текста, на немецком, на латыни, или на древнееврейском, он запоминал все новые слова.

Вначале мать моего дедушки наведывалась часто, вместе с малышом, который следовал за ней, как утёнок за уткой. Она привозила гостинцы, новости, семейные сплетни: кто у кого родился, кто на ком женился. На праздники она забирала его домой вместе с другими детьми.

Обычные визиты кончались тем, что, зацеловав своё чадо и задушив его объятьями, эта крупная и энергичная женщина пускалась дальше.

Вдруг визиты резко прекратились. В один момент – без предупреждений. Мой дедушка сначала думал, что она заболела и не может добраться; отлёживается дома, приходит себя. Время шло, она не появлялась. Пришлось признать страшную истину.

Смерть тогда была делом обычным. Дети сталкивались с ней малолетства. Кончина сорокалетней женщины не была событием из ряда вон выходящим. Скорее наоборот.

* * *

Со смертью приходилось делать «пакты» в виде Ветхого Завета, Библии или Корана. В других местах эти «пакты», составленные Буддой, Конфуцием, Тао и другими, недвусмысленно служили проводниками в вечность.

В мире существует двенадцать главных религий (главных по количеству паствы), включающие сикхизм, бахаизм, индуизм с миллиардами верующих. Само погребение, как у древних египтян, носило символический смысл – перехода в вечную жизнь. Принять собственную тленность и никчемность бытия сложно для разумного существа. Религия освящает нашу жизнь смыслом.

* * *

Матери он больше не ждал. Он не знал, куда исчез малыш. Надеялся, что кто-то из сестёр взял его к себе в дом. Так оно и было. Малыша забрала старшая сестра, только он быстро исчах и умер.

Мой дед прожил у батюшки до тринадцати лет. Ему прочили большое будущее. Особенно учитель химии, настаивающий на том, чтобы парню дали стипендию для учёбы в университете.

Батюшка тайно надеялся, что Михаил станет проповедником. Поп оказался человеком честным и порядочным. Он знал, что тринадцатилетие у евреев – важная дата. С этого дня мальчик становится совершеннолетним, что обязывает его исполнять все заповеди религии и, самое главное, нести ответственность перед Всевышним за свои поступки.

В день рождения мальчик ведёт своё первое в жизни богослужение в синагоге со всеми ритуалами, сопровождающими этот обряд. Он должен публично прочитать главы из Торы и других частей Ветхого Завета.

Молитва – это коллективное дело. Существуют определённые каноны, по которым ведутся те или иные обряды с песнопениями и чтением религиозных сочинений. Это и есть богослужение. Конечно, каждый может помолиться наедине и наедине соблюдать заповеди, религией предписанные. Но в иудаизме особенно важна коллективная молитва. Самая простая, «миньян», значит «десять молящихся одновременно». Такая молитва обладает большей силой, чем молитва человека, молящегося в одиночку.

Батюшка обратился в еврейскую общину. Если бы община не прониклась к судьбе юноши и от него отказалась, то он бы крестил его и растил, как своего сына.

* * *

Иногда мы с дедушкой проходили мимо усадьбы священника, которого давно не было в живых. В усадьбе размещалось лесничество, ограждённое высоким забором, за которым утопал в зелени старинный каменный дом. Усадьба с мая по октябрь издавала особый пьянящий аромат мяты, а зимой – хвои.

Дед всегда повторял, что здесь жил батюшка, который его воспитал. Он рассказывал о нём, но я не слушала. Я смотрела, чуть прищурив глаза, в глубину сада через щели в штакетнике и видела, как маленький, похожий на гнома человечек, одетый во всё чёрное, с чёрной шапочкой на голове, перебегал от куста к кусту, прятался за стволами деревьев и вдруг появлялся совсем близко, протягивая мне веточку жасмина или еловую лапу с шишкой в зависимости от времени года. Но только я хотела окликнуть его, он исчезал, растворяясь в кустах сирени или в зелени ельника.

* * *

Батюшке не повезло. Община не отказалась. Община пришла в ужас, что еврейский ребёнок живёт у попа, ходит в церковно-приходскую школу, учит там Библию да и молится на чужом языке чужому богу. Это было нестерпимо.

Один из самых богатых членов общины, Бен-Цион Бродский, взял его к себе в дом на правах подмастерья. Бродский был фабрикантом. Он владел трёхэтажной фабрикой по производству мужской одежды. На фабрике шили брюки из грубого хлопка и фуфайки.

Пареньку справили бар-мицву и стали учить ремеслу – крою и шитью. Фамилию Левин вернули в прежнее состояние, и он снова стал Левинштейном.

Выражаясь современным языком, Михаила учили дизайну и производству мужской одежды. Из него создавали кутюрье. Вскоре, несмотря на юный возраст, он мог выполнить самостоятельно костюм на заказ, который сидел так на заказчике, словно его шили в Кракове или даже в Париже.

У Бродского были две дочери и сын. Дедушка влюбился в старшую – Клару. Влюбился он сразу, с первого взгляда, когда в тринадцать лет попал в дом Бродских. Кларе было одиннадцать.

Он не мог ни о чём думать, только о ней. Он искал любого предлога оказаться поблизости. Она в нем вызывала какое-то странное чувство – желание защитить её от всех жизненных невзгод, как бы исполнить свыше предписанную ему миссию – заботиться об этой девочке.

* * *

Через год-полтора дедушке начали выплачивать мизерное жалование. Паренёк откладывал копейку к копейке. Наконец он пошёл покупать кольцо.

Обручальное кольцо – атрибут еврейского бракосочетания, как и фата. Жених должен одеть кольцо на указательный палец правой руки невесты и повторить за раввином: «Этим кольцом ты благословляешься мне в жёны по закону Моисея и Авраама. Аминь!» Свидетели потом три раза повторяют: «Аминь! Аминь! Аминь!»

Лицо невесты во время самого обряда должно быть закрыто от взора чужих мужчин, в частности раввина, которому предписанием религии запрещается смотреть на чужих женщин. Но до обряда жених должен заглянуть под фату – а вдруг ему другую девушку подсунули. Кольцо, без камней и филигранной работы, как можно проще, потом носят на безымянном пальце левой руки.

Сегодня невесты во всех странах цепляют фату, не догадываясь о её первоначальном предназначении. Иудаизм строго следил за нравственностью, исключая ситуации, где мужчина и женщина могут столкнуться, не приведи господи, понравиться друг другу и нарушить одну из десяти заповедей. Поэтому дети должны были учиться в отдельных школах. В современном Израиле в кварталах, где живут ортодоксальные евреи, мужчины и женщины ходят по разным сторонам улицы. Древние рассудили правильно – чтобы ликвидировать измены и внебрачные интриги, следует предотвратить контакты между двумя полами.

Свадебный обряд с небольшими изменениями позже вошёл в христианство.

* * *

Дедушка купил колечко на все деньги, которые успел отложить. На тоненьком ободке сидел стебелёк с листиком из трёх крошечных изумрудов. На кончике стебелька крепились два рубина, обозначавшие то ли ягоды, то ли цветы.

На следующий день дедушка пошёл к папе Бродскому просить руки его дочери.

По еврейскому обычаю, который никто давно не соблюдал, парню можно было жениться с тринадцати лет, а девушке выходить замуж с двенадцати. Но даже если бы не было никакого обычая, дедушка всё равно пошёл бы просить руки своей возлюбленной.

Бен-Цион Бродский почесал макушку и ответил просто:

– Встанешь на ноги, будет у тебя своё дело, чтобы ты моей дочери мог обеспечить жизнь такую, как я, то возражений нет.

Дедушка вручил кольцо бабушке. Ему уже исполнилось пятнадцать, бабушке – двенадцать, она ещё не вышла с того возраста, когда девочки терпеть не могут мальчишек. Но кольцо ей понравилось.

– Давай кольцо.

Она нацепила его на тоненький, ещё детский пальчик и побежала хвастаться подружкам и кольцом, и тем фактом, что она помолвлена. Оно болталось на безымянном, пришлось нацепить его на указательный палец.

С тех пор бабушка не снимала кольцо, пока оно ей не стало мало и не начало врезаться в палец. Она сняла его и положила в шкатулку, сохраняя для будущих детей.

Через несколько лет, во время настоящей церемонии бракосочетания, бабушка получила другое кольцо – массивный золотой ободок безо всяких дополнительных украшений.

* * *

Гораздо позже дедушка от имени папы преподнес первое кольцо моей маме. Папе казалось мещанством и пережитком прошлого цеплять на себя украшения. Но мама носила его. Потом и маме кольцо стало мало, мама передала его мне.

Лет в шестнадцать я надела кольцо на палец и больше не снимала, пока лет двадцать спустя оно не врезалось мне в палец так, что пришлось распилить его на три части. При этом выпал один из рубинов и навсегда закатился в какую-то щель между паркетными дощечками. Всё равно я ещё долго хранила обломки и честно собиралась его починить. Когда я обратилась к ювелиру, он надо мной посмеялся. Починить кольцо стоило дороже, чем купить новое. Это был конец единственной фамильной драгоценности.

* * *

В семнадцать лет дедушка Миша открыл собственное ателье, где он шил на заказ элите города костюмы, фраки, пальто; женщинам – шубы. Работы с мехом выполнял мастер-скорняк, которого дедушка нанял на работу. Чуть позже он создал цех по массовому пошиву шуб для детей из меха, который назывался цигейкой.

Дедушка отыскал большинство своих братьев и сестёр, трудоустроил их у себя в бизнесе. Один из них влюбился во вторую дочь Бродского – Фаину. Там условий не было. Тем не менее они поженились после Клары. Потому что по неписаным правилам младшая сестра выходила замуж после старшей.

Бродскому льстил его будущий зять – Михаил. Сам Бродский с трудом читал и писал на идише. Образованием он не отличался. Михаил знал науки, о которых единицы еврейских юношей имели представление. Он читал книги Гоголя, Тургенева Достоевского, цитировал на память Пушкина, Лермонтова.

Но удивительнее всего было то, что Михаил читал Пятикнижие на «языке священном», так назывался иврит в древние времена. В начале двадцатого века единицы знали язык, на котором был написан Ветхий Завет. Читали многие. В хедере мальчиков учили читать Тору и заучивать наизусть молитвы, которые относились к определённому обряду, празднику.

Читать-то они читали, но значение слов, смысл прочитанного не понимали. Скорее всего, и сам учитель не очень разбирался в сложных текстах на языке, который тысячелетиями хранился в кованых сундуках, зарытых в песках Синайской пустыни, как драгоценный клад, карты к которому давно затерялись.

* * *

Точно никто не знает, когда язык библейских праотцев получил название «иврит». Даже в Иудее до нашей эры этот язык называли «лашон кадош» – «язык священный». На иврите прилагательное следует за местоимением: утро раннее, осень золотая, язык священный. За пятьсот лет до нашей эры мало кто говорил на нём и понимал. Разговорным языком иудеев, как и большинства народов, населявших Ближний Восток, стал арамейский. Арамом называлась страна, находившаяся на месте современной Сирии.

После завоеваний Александра Македонского многие народы смешались и расселились по всем захваченным им землям. Многие стали говорить на древнегреческом. Евреи, жившие в Александрии, также переняли язык своих завоевателей.

В начале двадцатого столетия иврит знали единицы, и язык давно утратил верное произношение некоторых букв. Не говорили на иврите и евреи, проживающие в Иране, Ираке, Афганистане, Грузии. Единственные, кто сохранил иврит в его первозданном виде, были иудеи Йемена и потомки мудрецов средневековой Испании.

* * *

Но и это было не главное. Бродский разглядел в будущем зяте способность делать деньги.

На то, чтобы встать на ноги, у деда ушло три года. Они с Кларой поженились, когда жениху было двадцать, а невесте – семнадцать, в 1914 году.

Платье к свадьбе привезли из Вильно. Оно было из белого гипюра, подбитое шёлком цвета слоновой кости.

Колье с бриллиантами и серёжки, которые она получила в подарок от своего отца, придавали особую роскошь подвенечному наряду.

Невеста, черноволосая, черноглазая, смуглая девушка, не только не была похожа на русских или украинских девчат, но и на еврейских. Стройная, тоненькая настолько, что мать пыталась кормить её насильно (ведь стыдно перед людьми) сдобными булочками и поить сливками, чтобы девушка поправилась. Бабушку от сливок тошнило, и она теряла в весе ещё больше.

Вес она так и не набрала до конца дней своих. Даже в старости сзади она производила впечатление молодой девушки.

В юности волосы у бабушки вились крупными локонами. Она собирала их сверху на макушке, и они распускались чёрными, как смоль, спиралями до талии. Клара походила на принцессу из романов Фейхтвангера. Это о ней слагали стихи испанские поэты Средневековья.

 
Как мелодичен голос твой и как прекрасен лик —
В тебе туманный свет луны и солнца ясный блик.
Как ворона крыло, черны шелка твоих кудрей,
И звёзд сияньем полон взор пленительных очей.
 

(Иегуда ха-Леви, родился в 1075 году.)

В середине двадцатых бабушка отрезала волосы и стала укладывать их модными в те годы волнами. На старости лет иссиня-чёрные, с небольшой проседью волосы бабушка заплетала в косу и закручивала в бублик на затылке. Всё равно, что бы она не делала, в изысканном платье из креп-сатина или в робе, возившаяся на грядках в огороде, она оставалась пожилой испанской донной, затерявшейся в чужой стране.

* * *

Несколько братьев деда Левинштейна уехали в Аргентину. Дочь одного из них, Соня, осталась на попечении дедушки. Дело в том, что она была помолвлена, а родители её жениха наотрез отказывались покидать родные края. Ими руководили отнюдь не патриотические чувства к разрушенной Первой мировой войной России. Их удерживали могилы предков, рядом с которыми и они полегли, зверски убитые в погромах.

Как только родители девушки эмигрировали, жених сбежал к большой радости невесты. Её взяли к себе в дом мои дедушка с бабушкой.

С Кларой во младенчестве произошла трагедия, о которой она узнала гораздо позже. Её биологическая мать скончалась при родах.

Что же касается Бени Бродского, то «долго тот был неутешен, но как быть…». Бродский женился во второй раз. Новая жена, Шейна, заменила Кларе мать. У Шейны родились свои дети, но к Кларе она относилась с особой нежностью и жалостью. Капризная, избалованная, своевольная девочка отвечала ей тем же – привязанностью и любовью, которую не испытывала ни к кому другому. Все знали, что Клара – любимица Шейны, но то, что Клара не родная дочь Шейны, мало кто знал.

Когда бабушке исполнилось тринадцать, в городе появилась младшая сестра биологической матери. Она пришла в дом Бродских и позвала девочку на кладбище, на могилу женщины, давшей ей жизнь.

У Клары случился нервный приступ, который длился недели две. Она задыхалась, затруднялась разговаривать, ничего не ела. Шейна поила её из ложечки насильно, днём и ночью сидела возле постели и расчёсывала длинные чёрные пряди волос. Через две недели Клара поправилась.

Во все последующие годы Клара исправно ходила на кладбище, заказывала молитвы за упокой души матери, которая отдала жизнь во время родов маленькой девочки, ставшей дочерью другой. Бабушка не пропускала ни одного года, кроме четырёх лет, проведённых в эвакуации. Но не расставалась она и с мамой Шейной.

Прошло время. Прадедушка Бродский ушёл на тот свет. Шейна осталась вдовой. Дочери не хотели, чтобы их мать жила на старости одна. Так не было принято, чтобы при живых детях мать жила в одиночестве. Обе дочери звали её к себе. Но она согласилась жить только с Кларой.

Беня Бродский завещал фабрику моему дедушке. А также громадный дом с участком при фабрике со временем должен был перейти семье Михаила Левинштейна. Его младший сын, названный на иврите Эли, оказался белой вороной в семье. Он связался с какой-то компанией, которая хотела свергнуть царя и строить «светлое будущее». От его речей Бродскому-старшему становилось страшно. Больше всего он боялся «светлого будущего». Он о таком никогда не слышал. Ни в каких пророчествах оно не фигурировало – это мистическое «светлое будущее». Бродский надеялся, что с возрастом его сын возьмётся за ум.

Эли вернулся с гражданской войны с новым именем и к тому же членом партии. Теперь его звали Алексеем Борисовичем Бродским. Он получил ответственную должность в местном комитете партии, государственную квартиру и старался не поддерживать отношения со своими родственниками – нэпманами. Он заседал вместе со своими дружками в бывшей синагоге, вершил судьбы мира в масштабах своего района.

Со временем он женился. Произвёл на свет двоих сыновей. Ничего страшного, необычного с ним не случилось. Он избежал репрессий, но не продвигался по служебной лестнице. Присылали других, из Киева, более образованных, обладателей университетских дипломов, утверждающих новую политику Сталина с большим энтузиазмом и рвением. Те, другие, образованные и осведомлённые, время от времени навсегда исчезали. Алексей оставался. Выпивал всё больше и больше со своими сослуживцами и по пьянке изменял супруге, что в те годы являлось некоторым шагом вперёд, если не к победе коммунизма, то к единству наций. У евреев выпивать и изменять принято не было. Алексей не общался со своими сёстрами. Только после смерти Сталина блудный сын начал делать какие-то шаги примирения в сторону своей родни.

* * *

Когда я родилась, Шейны давно не было в живых. Бабушка потребовала, чтобы меня назвали в честь её матери. Так меня нарекли Женей – Евгенией.

* * *

После Октябрьской революции на Украине воцарился хаос. Враждующие банды независимо от идеологии, которой они придерживались и о которой у самих у них было смутное понятие, дрались за власть между собой, сопровождая свои разборки жесточайшими погромами. С 1918 года по 1921-й погибло сто тысяч евреев.

Однажды банда Петлюры явилась в ателье моего дедушки. Они велели всем отдать золото, серебро, которое при них находилось, а также все деньги. Они пригрозили, что, если найдут у кого-то что-то припрятанное, расстреляют всех.

Работники ателье послушно вывернули карманы и выложили всё, что в них было, на стол. Отдали кольца, часы, запонки, золотые монеты. Дедушка тоже отдал золотые карманные часы, запонки и перстень. Золотые монеты, которые лежали у него в кармане пиджака, он не вынул. Все его родственники знали про эти деньги и про себя читали молитву за упокой собственной души. Но петлюровцы забрали то, что им положили на стол, и ушли. Братья тоже развернулись и ушли. Некоторые не разговаривали с дедом до конца дней своих за то, что он рискнул их жизнью из-за каких-то денег.

Первая мировая, революция, гражданская война, погромы не касались моей бабушки. Клара всего этого не замечала. История проскальзывала мимо, не задевая её.

Она дружила с такими же девушками из богатых домов, находилась с ними в постоянном соревновании: у кого красивее платье, шубка, муфточка, что требовало большого внимания к моде в то время, когда доставать заграничные журналы становилось сложнее.

Если кто-то превосходил её в фасоне платья или в боа из страусиных перьев, то превращался во врага на всю жизнь. Соперниц у неё было немного…

Одна беда преследовала чету Левинштейнов – бабушка не беременела. Находились «добрые люди», которые советовали дедушке развестись и найти себе другою жену. Выполнить завет Бога «плодись и размножайся» – обязанность каждого еврея. Мой дед им ничего не отвечал и не вступал в споры. Эти нелепые разговоры казались ему дикостью. Он не мог представить себе жизни без бабушки.

Левинштейны взяли на воспитание дочь младшего брата дедушки Миши – Полину. Мать её умерла, когда девочке ещё не было года. Со временем брат, Мотл, женился вторично. Девочка никому особо не нужна была. Дедушка с бабушкой её забрали. Полина была застенчивой и тихой, как мышка. Она могла возиться целый день где-то в углу с куклой, не произнося ни слова. Бабушка одевала её, причесывала, цепляла бантики. Она играла с ней, почти как Полина со своей куклой, но они не стали по-настоящему родными. Это произошло гораздо позже, когда Полина научилась отвечать бабушке, упрекать за ранний брак, за жениха, которого ей сосватали, за искалеченную жизнь. Бабушка огрызалась. Вулканы бушевали. Но каким-то образом эти ссоры сблизили их. Они превратились в настоящих мать и дочь.

Дедушка был воспитан чужими людьми, бабушке заменила мать чужая женщина, оба помнили об этом и старались компенсировать, отплатить добром за добро, заботой о чужом ребёнке.

Полина, рыжая, с изумрудными глазами и крупными светлыми веснушками, страдала из-за своей внешности. Зимой веснушки блёкли и становились невидимыми. Весной, с возвратом солнца, они проявлялись заново. Моя бабушка страдала ещё больше. Она старалась одевать Полину в гольфы и соломенные шляпки, украшенные фруктами и цветами. Редко кто из соседских девчонок одевался так, как Полина. Со временем гадкий утёнок превратится в лебедя. Но до этого было ещё далеко.

На середину двадцатых попал расцвет нэпа. Появились электричество, автомобили, рестораны, разные общества типа шахматистов, филателистов и любителей собак. Бабушка увлеклась собаками, что не очень было принято в еврейских домах. Но дедушке нравилось всё, что делала его жена. Собак она водила на выставки и в гости к другим собачницам. Собак случали, делились потомством, продавали и ссорились. Не собаки. Ссорились их хозяйки. В эту собачью жизнь она втянула племянницу Соню, которая всё ещё жила у них. Тётя Соня осталась ярой собачницей до конца своих дней.