Kitobni o'qish: «Маяк Чудес»

Shrift:

* * *

С благодарностью всем, в чьих руках рождается волшебство

Вместо предисловия

Скрапбукинг – вид творчества, заключающийся в изготовлении и оформлении фотоальбомов, открыток, блокнотов и других вещиц с помощью бумаги, ткани, кружев, ленточек, памятных мелочей и прочего рукодельного материала.

Скрапбукинг – это способ сохранить и рассказать историю с помощью особых визуальных и тактильных приемов.

Для украшения скрап-страниц можно использовать как производимые промышленным способом элементы: люверсы, стразы, половинки «жемчужинок», готовые цветы и заготовки к ним, объемные буквы, рамочки, различные виды пуговиц и подвесок; так и найденные дома порванные цепочки, ракушки и плоские камешки с моря, колесики от часов, сережки, бантики от подарков и упаковки, бумажные салфетки с тиснением – все идет в дело. Особой популярностью пользуются памятные элементы: ярлычки от одежды, авиабилеты, билеты в кино и обычные билеты, буклеты, визитки, меню, карты местности, записки и списки, письма и конверты, вырезки из журналов, страницы из старых книг и так далее.

Из Википедии

V.S. скрапбукинг – вид творчества, заключающийся в изготовлении скрап-открыток и других скрап-вещиц, которые имеют магическую силу и могут оказывать влияние на поведение человека.

Те, кто занимается этим видом творчества, называют себя «v.s. скрапбукерами». Они способны сделать открытку, которая заставит получателя забыть собственное имя или отправиться пешком в кругосветное путешествие, покажет ему тайны чужого прошлого или поможет выиграть в лотерею, подарит шанс изменить свою жизнь или откроет скрытый дар.

Они рисуют на открытках линии чужих судеб.

Могло бы быть в Википедии

Место, где исполняются желания

Последняя ночь мая

Время круглой луны

Кот двигался осторожно и не спеша, как тепловоз, совершающий сложный маневр. Сначала на ступеньку крыльца опустилась одна толстая серая лапа, за ней другая, потом подтянулся живот и грязно-белые задние конечности. Кот довольно хрюкнул – перелезая через порог, он никогда не упускал возможности почесать пузо.

Люди звали кота Кругляшом – то ли за лунообразную морду, то ли за идеальную округлость сытого живота. Кругляш верховодил в Старой Кошарне так давно, что никто из десятка-другого нынешних ее обитателей не помнил другого вожака. О том, чего ему это стоило, знали только старые шрамы, которые можно было бы нащупать под слоем густой шерсти на голове – если бы, конечно, Кругляш дал кому-то себя погладить, – откушенный кончик уха и всегда смотрящий налево ободранный хвост.

На крыльцо высунула морду Пеструшка – тощая кошка-подросток из новеньких. Кругляш обернулся, и нарушительница покоя поспешила скрыться еще до того как столкнулась со строгим взглядом его желтых глаз.

Кот задрал голову и некоторое время разглядывал вечереющее небо с таким видом, словно вот-вот должен пойти дождь из колбасы. Сегодня луна будет круглая – совсем как морда у Кругляша. Пришло время выбрать счастливчика. Кот склонил голову набок, потом развернул уши назад, словно прислушиваясь к чему-то позади себя, там, в Кошарне. Гладкая шерсть светилась в лучах фонаря.

Преодолеть четыре ступеньки крыльца за час может только очень уверенный в себе кот – тот, кто никуда не торопится. Они подождут: люди, которые в эту ночь с замиранием сердца думают о Старой Кошарне, и кошки, которые не смеют показаться наружу, пока Кругляш не сделает свое дело.

Двор Старой Кошарни усеивали шарики из скомканной бумаги. Кот протрусил по дорожке, сел у края вытоптанного газона и тронул лапой крайний шарик. Тот зашуршал и откатился в мятую траву. Сегодня свою работу выполнит Кругляш, а завтра – дворник. Площадка перед Кошарней опустеет, чтобы до следующей круглой луны заполниться снова. Таковы правила игры, которых, впрочем, никто и никогда не произносит вслух, но которым следуют все, кого это касается, – месяц за месяцем, год за годом, с тех самых незапамятных времен, когда крыльцо еще пахло свежей краской, и Кошарню окружали не светящиеся сотнями глаз многоэтажки, а потрескавшиеся стены низеньких полубараков и развешанное на веревках белье.

Кот встал, не спеша, одну за другой вытянул передние лапы, потом подобрал их к себе, выгнул спину и, наконец, принял обычный деловой вид. Несмотря на толстое брюхо, Кругляш передвигался ловко, едва заметной серой тенью скользя между шариками. Следуя одному ему известному маршруту, он тщательно обнюхивал и ощупывал пространство перед собой.

Знатные усы Кругляша, длинные и по-гусарски лихо закрученные, топорщились вперед, как локаторы. Уши отвечали на малейший шорох мгновенным движением. Лапы ступали мягко, неслышно, словно и не весила кошачья туша добрых шесть кило. Надломанный кончик котовского хвоста раскачивался из стороны в сторону. В эту ночь – последнюю ночь мая – их было слишком много. Слишком много бумажных шариков, слишком много желаний – накарябанных впопыхах на страницах, выдранных из ежедневника, отпечатанных на принтере, разукрашенных маркерами на тетрадных листах в клетку, аккуратно сложенных и скомканных в нетерпении, лежащих кучками и поодиночке, плотно исписанных и почти чистых, с несколькими крупными буквами посередине.

Чем дольше шел кот, тем сильнее раскачивался его хвост. Слишком много желаний, и ни одного подходящего. Кругляш даже позволил себе фыркнуть, а это было совсем на него не похоже. Первый обход завершился ничем, и кот пошел на следующий. Время от времени он садился, оборачиваясь хвостом, и вопросительно смотрел на сырный желтый круг в небе: мол, «луна, дорогуша, ты ничего не перепутала»? «Не слишком рано закруглилась? Может, спрячешь на время половинку светящегося бока?» Потом он оглядывал поляну бумажных шариков, вздыхал и шел дальше.

Кругляш не умел считать. Он только знал, что его лапы помнили много ночей полной луны. Так много, что хватило бы на маленькую кошачью жизнь. Например, такую, как у неугомонных малышей полосатой красотки Мурлы, которые появились на свет ранней весной не без его, Кругляша, участия.

И прежде случалось так, что ему приходилось выбирать долго. Нужный шарик оказывался закатившимся под куст, или прятался среди десятка своих близнецов, или обнаруживался в самом дальнем уголке. Но на то Кругляш и вожак, чтобы вынюхать его, выследить и выцепить когтистой лапой. На прошлую луну ему хватило несколько минут. Кругляш помнил, как месяц назад он сразу почувствовал верное направление, как нос его поймал знакомый аромат, и каким неожиданно сильным оказался этот запах вблизи, не давая усомниться в правильности выбора ни на секунду. Помнил он и шарик: таких в Кошарне он еще не видел – буквы были выпуклыми и отражали лунный свет ярче, чем весенние лужи, бумага громко шуршала, а когда Кругляш тащил в пасти шарик в Кошарню, внутри него что-то позвякивало.

На этот раз и нюх, и особое, неведомое другим существам, кошачье чувство на пару подводили его. Запахи, которые улавливал чуткий нос, не вызывали у кота ничего, кроме отвращения. Кругляш не знал, сколько кругов он уже сделал по двору Кошарни. Он трогал шарики лапой, засовывал в них влажный нос и фыркал, он обследовал каждый уголок и обнюхивал каждую травинку. Лапы намокли от росы, шерсть на загривке вздыбилась, отчего котовье тело казалось еще круглее, хвост метался из стороны в сторону.

Когда луна растеряла свою желтизну, и небо едва заметно посветлело, Кругляш успокоился. Он сел, повернувшись спиной к Старой Кошарне и полю из бумажных шариков. Вся его неподвижная, сутулая фигура выражала только одно чувство. Пеструшка, которая все это время тихо сидела в тени дверного проема, встревожилась и поспешила подняться. Виданное ли это дело, чтобы вожак на кого-то обижался?

Она ринулась было на крыльцо, но тут же остановилась. А ну как попадет под горячую лапу? Лапа-то у Кругляша тяжелая, непорядка не терпит. Пеструшка застыла на крыльце, вытянув морду вперед, и не верила своим глазам.

Кругляш поднялся и пошел прочь. Задние лапы в пушистых серых галифе вальяжно покачивались, хвост волочился по пятам, указывая надломанным кончиком налево. Когда фигура кота стала едва различимой в утреннем сумраке, Пеструшка не выдержала и бросилась следом.

Она догнала вожака в считаные секунды. Кругляш обернулся. Его немигающие желтые глаза заставили Пеструшку остановиться. На мгновение ее пробила дрожь, уши сами собой прижались к голове, но она быстро поняла, что кот смотрит совсем не на нее. Взгляд его был устремлен выше, за ее спину. Она навострила уши в том направлении, но ничего не услышала. Пришлось проследить за его взглядом. Кот смотрел не на двор, усыпанный шариками, и не на кривые окна, откуда выглядывали любопытные морды, и не на темный дверной проем. Он уставился наверх, туда, где над залатанной крышей замер флюгер. Первые лучи солнца, пробившиеся сквозь утренний туман, высветили знакомый силуэт – стрелку, на которой устроился черный кот с хулиганской мордой. За кончик хвоста зацепился полумесяц, на конце которого сидела маленькая птичка. И чего тут смотреть? Всё тот же флюгер, который они видели каждый день и под скрип которого привыкли засыпать, торчит себе и даже не шелохнется.

Когда Пеструшка снова повернулась, Кругляша уже и след простыл.

Глава первая. Смерть всегда отчаянно запоминает жизнь

Софья

1 июня, около полудня

Время преследовать незнакомку

Город

Всё началось с открытки. Конечно, людям, ничего не знающим о v.s. скрапбукерах, такое и в голову не могло прийти. Они видели только одно: парень взял – и у всех на глазах выбросился из окна. Внезапная смерть чужого человека зачастую вызывает у случайных наблюдателей житейское любопытство, да и только:

– Своими глазами видел!

– Ужас какой…

– Вот дурак-то – из окна кидаться! А если инвалидом останешься? Лучше уж таблеток наглотаться.

– Жалко-то как парня, ведь молодой совсем.

– Говорят, несчастная любовь…

– Обкурился, наверное, или ломка.

А между тем парень не был ни пьяным, ни обкуренным, и любовь тут ни при чем. На самом деле всё началось с открытки.

Тот день – первый день лета – запомнился мне набором ярких цветовых пятен, словно кто-то крупными мазками наносил краску на чистый лист бумаги.

Утро. Я сижу в кафе, вяло ковыряю вилкой остывший блинчик и ничего еще не знаю ни о каких самоубийцах. На столе передо мной лежит черный квадрат – визитка Магрина. Обещал позавтракать со мной и не пришел. Такое бывает, мало ли дел может быть у городского куратора по v.s. скрапбукингу.

Воздух наполнен свежим утренним солнцем. На занавеске, оформленной в стиле шестидесятых, чередуются голубые и синие кругляшки. Сквозняк играет занавеской, а солнечные лучи подсвечивают ткань снаружи. Если закрыть глаза, то некоторое время перед ними еще стоят ровные круги цвета летнего неба.

Я смотрю на визитку и жду, когда отзовутся облака из пестрых перьев, разбросанные по черному бархату. Когда я пытаюсь вспомнить лицо Магрина, то вижу только большие серые глаза. Многие люди говорят, что им не по себе, когда Магрин на них смотрит. «Уставится, будто душу вынимает», – так говорит Инга. Но я-то знаю, что в его взгляде прячется совсем другое – полное, стопроцентное внимание. Никто не умеет слушать человека так, как наш куратор. «Наш», впрочем, – это не совсем верно сказано, потому что традиционные деловые отношения меня с ним не связывают, только личные. И все-таки он за мной присматривает. В таком деле, как v.s. скрапбукинг, трудно обойтись без опытного наставника.

Выходя из кафе, я по привычке прислушиваюсь к мелодичному звону, который издают семь блестящих трубочек каждый раз, когда открывается дверь. «Музыка ветра» охраняет невидимую грань между миром улицы – потоком людей, грохотом трамваев, потрескавшимся асфальтом – и миром кафе, где пахнет ванилью и корицей, где так приятно положить ладони на велюровые подлокотники кресла, где тихо позвякивают чашки, а плитка на полу напоминает синими и красными кругами старую детскую игрушку «кольцеброс».

На улице ко мне подходит потрепанный серый кот и трется об ногу круглой мордой.

– Извини, дружок, колбасы не ем. – Я протягиваю руку, но кот уворачивается. – Не хочешь гладиться? А хочешь, я куплю тебе «Вискаса»? Пойдем, тут киоск недалеко.

Я покупаю пакетик корма, выдавливаю влажные, противно пахнущие комочки на рекламную листовку и кладу перед котом. Тот жадно набрасывается на еду, но не проходит и нескольких секунд, как он вздрагивает, оглядывается, и шерсть у него на загривке встает дыбом. Рядом со мной стоит знакомая-незнакомая девица. Незнакомая, потому что я ее никогда раньше не видела. Знакомая, потому что в ней есть что-то узнаваемое. Может быть, веснушки на ее лице напоминают мне мои собственные, а может быть, нас связывает с ней какое-то общее дело, во всяком случае, так я чувствую. Одно могу сказать наверняка: она не скрапбукерша. Девица смотрит на меня, словно хочет что-то сказать, но не решается. Одну руку она прячет в кармане просторного бесформенного одеяния, слишком теплого для июньского утра.

– Вы что-то хотели? – спрашиваю я.

Она не отвечает, а кот оскаливает пасть, пятится и шипит. В его больших желтых глазах отражается испуг. Ветер доносит до меня странный, отталкивающий запах, и я тоже вздрагиваю. Кто она? Активистка общества уничтожения бродячих животных или, наоборот, тронутая кошатница, из тех, что способны устроить из собственной квартиры концлагерь для сотни несчастных кисок, которых не могут прокормить? Кот наверняка знает об этом лучше меня, потому что в мгновение ока пускается наутек и скрывается в ближайшей подворотне. Горстка влажного корма остается лежать на желтом пятне листовки.

И тут я вижу то, что заставляет меня забыть обо всем на свете. Кот и странная девица перестают существовать в моем пространстве, потому что в нем появляется нечто иное, бесконечно совершенное и невообразимо прекрасное – настоящее меркабурское платье. Вызывающая изумрудная расцветка привлекает к себе внимание даже на фоне свежей листвы, еще не успевшей покрыться городской пылью: над тканью словно кто-то тряс ручкой с зелеными чернилами до тех пор, пока вся она не покрылась кляксами, перетекающими друг в друга. Я глаз не могу оторвать от платья: тонюсенькие бретельки, изящный разрез на груди, приталенный верх, свободный подол чуть выше колен, но самое главное – дыхание потока. Платье светится все целиком, до последнего шва, и делает свою хозяйку безупречной – стильной, стройной и в то же время на удивление живой, а не сошедшей со страниц глянца. У меня в голове мигом проносится картинка: вот она утром напяливает халат в цветочек производства ивановской трикотажной фабрики, а потом ей является фея, случайно забежавшая по дороге в сказку про Золушку, и превращает его в это чудесное платье. Я смотрю на ее ноги в поисках хрустальных туфелек, но вижу лишь модные босоножки, без единого следа потока.

Едва ли отдавая себе отчет в собственных действиях, я бросаюсь в погоню за волшебным нарядом и в последний момент втискиваюсь вслед за обладательницей платья в полный трамвай. Двери захлопываются прямо у меня за спиной.

Три остановки я трясусь в окружении потных подмышек, трясущихся животов и объемных сумок. Такое впечатление, что, собираясь проехаться в переполненном трамвае, люди нарочно подыскивают для своих баулов все самое колючее, вонючее и выпирающее. Три остановки я отмахиваюсь, как от мух, от чужих планов на ужин, несданных отчетов и четвертных двоек паршивцев-детей. Изо всех сил я пытаюсь протиснуться к платью поближе, но, чтобы пробраться сквозь скопление тел, нужно быть ужом, намазанным мылом.

Не знаю, что бы я ответила, если бы кто-то спросил, что заставляет меня сломя голову преследовать платье. Наверное, прикинулась бы модельером, который во что бы то ни стало хочет узнать, кто автор этого шедевра. И в этом есть своя доля правды.

Мой мир всегда отличался от мира других людей. Я понимала это с самого раннего детства и скрывала от всех, как всякий нормальный сумасшедший утаивает свои галлюцинации. Полтора года назад невероятное и непостижимое приняло реальные черты и обрело форму. Оказалось, что есть и другие – такие же, как я, а у моего призрачного источника вдохновения обнаружилось название – Меркабур. Он – целый мир, и он же – волшебный поток, что струится сквозь пальцы, играя оттенками, как луч солнца – через цветное стекло, когда я работаю над скрап-открыткой.

Но и в этом, вновь обретенном, мире я тоже отличаюсь от большинства. Нормальные скраперы видят поток только в открытках, хотя и понимают, что ни один шедевр в мире – от «Моны Лизы» до «Властелина колец» – не появился бы на свет без Меркабура. И только я чувствую его так же ясно, как обычные люди ощущают ветер или тепло солнечных лучей. Мне не нужно вглядываться в детали, чтобы отличить, сделана ли та или иная вещь на фабрике или руками настоящего мастера. Я точно знаю, что поток прикоснулся к скворечнику, спрятанному под кроной старого дерева в нашем дворе, и к вязаной белой шапочке соседской малышки Галюси, и к расшитому фенечками рюкзаку подростка, который бренчит на гитаре в подземном переходе. Меркабура в нашем мире гораздо больше, чем можно подумать. Но это платье – оно словно все целиком соткано из потока – я никогда такого раньше не видела.

Вслед за девушкой в зеленом я выбираюсь из трамвая и на ходу придумываю себе отговорку: мне просто интересно, как можно умудриться сделать настоящее меркабурское платье. На самом деле меня влечет за собой неведомая сила, и против нее я не могу устоять. Разве может остановиться бездомная собака, когда бежит за прохожим, в сумке у которого она унюхала колбасу?

Магрин не устает повторять, что мне нужно быть осторожной и следить за собой. Вот я и слежу: как иду вслед за незнакомой девушкой в сторону парка, как преследую ее по центральной аллее, как делаю вместе с ней второй круг вокруг озера.

На третьем круге обладательница платья внезапно оборачивается и капризным тоном спрашивает:

– Девушка, ну что вы все время за мной ходите?

Вблизи дама выглядит старше, чем казалась издалека. Та еще фифа – сама почти одного со мной роста, однако же окидывает меня фирменным взглядом сверху вниз, от которого я сразу чувствую себя кривоногим карликом с волосатыми ушами. Я отмечаю про себя, что она почти наверняка не из наших, и волшебный эффект ее наряда – дело рук кого-то другого.

– Мне очень нравится ваше платье, – честно говорю я. – Где вы его купили?

– Тебе не по карману, – кривится она.

Конечно, в глазах приличной и ухоженной дамы тощая рыжая девица в шортах и выцветшей рубашке с закатанными рукавами выглядит подозрительно. Но мне наплевать. Платье – вот единственное, что меня сейчас волнует.

– Вы ведь шили его на заказ? Где можно найти… – подбираю я подходящие слова, – автора этой работы?

Дама меняется в лице, теперь поток светится в ее глазах, и я начинаю подозревать, что она все-таки скрапбукер. И тут она хватает меня за руку и тащит в сторону густых зарослей. Я так удивлена, что даже не пытаюсь вырваться. Когда прогулочные дорожки остаются далеко позади, она манит меня в укромное местечко под деревом, посреди плотного кустарника. Судя по запаху, этим уютным уголком часто пользуются те, кому жаль денег на платный туалет. Я зажимаю нос. Если бы на ее месте был мужик, я бы приняла его за маньяка и убежала бы оттуда сломя голову. Дама подходит вплотную к дереву, достает из сумки маникюрные ножницы и задирает подол платья. Я пячусь назад и беспомощно оглядываюсь. Вокруг никого. Я снимаю рюкзачок, засовываю в него руку и нащупываю спасительную SOS-открытку – последнюю придумку Магрина. Эта штука получше любой тревожной кнопки: подает сигнал сразу куратору и дежурному скрапбукеру и заодно передает несколько слов – сколько влезает на карточку. Я уже начинаю придумывать записку. Звучит дико: «Парк, маньячка, платье, помогите». Дама тем временем что-то отпарывает с изнанки. Поток льется сквозь крохотные ножницы на небольшой прямоугольный предмет или… или наоборот! Потому что, когда она отрезает последнюю нитку, платье мигом перестает светиться, словно всю магию выключили, и оно превратилось обратно в халат. Дама протягивает мне прямоугольную карточку размером с пудреницу.

Ага, скрап-визитка! Сине-зеленая карточка посверкивает в полумраке блестками, словно эльф нанюхался волшебной пыли и со всей дури чихнул на кусочек картона. Пальцы нащупывают что-то интересное, чего толком не разглядеть в густой тени деревьев.

Со смесью недоумения и брезгливости на лице дама в зеленом платье удаляется прочь на цыпочках, всем своим видом показывая, что, будь на то ее воля, ноги бы ее здесь никогда не было. Теперь ее фигура уже не выглядит безупречной. Заметно, как выпирает складка живота – не как у беременных, а выше, над пупком, и сама дама некрасиво сутулится.

Вслед за ней я выбираюсь из кустов, сажусь на скамейку, разглядываю визитку и прихожу в полный восторг. Сделано потрясающе! В моих руках будто витрина крохотного старомодного ателье, на которой выставлены в ряд манекены из толстого черного картона, за ними – швейная машинка с крошечной катушкой, а рядом примостились старинные ножницы и утюжок. На плечиках, скрученных из проволоки, висит несколько тряпочек разных оттенков зеленого – это стойка с тканями. Главная же деталь визитки – совершенно уморительный портрет хорька в белом чепчике, заключенный в бронзовую рамку. Детали карточки играют оттенками зеленого: это и шторки по углам, и отрезы тканей на вешалках, и ожерелье на манекене, а еще изумрудные блестки по всей поверхности.

К верхнему краю визитки прикреплена жестяная табличка, на которой шрифтом, типичным для печатных машинок, выбито:

АТЕЛЬЕ «ДЕПРЕССИВНЫЙ ХОРЕК»
Вдоль нижнего края – от плоской катушки с белыми нитками – тянется вышитая надпись:
Шито белыми нитками

Я пытаюсь понять, как работает карточка. Верчу ее и так и эдак, двигаю вешалки с тряпочками, глажу утюжок, обвожу пальцем вышитую надпись. На пальцах остаются следы зеленой краски. Как странно: по всем признакам это работа профессионала, но почему же карточка пачкается? Визитка не отзывается. Теперь я не успокоюсь, пока не узнаю, чья эта визитка и что означает вся эта сцена с платьем. Карточка Магрина по-прежнему не отзывается, но кроме него в городе есть еще один человек, который знает всех местных v.s. скрапбукеров. И он сейчас наверняка на своем месте.

Я редко бываю в парке и с трудом вспоминаю дорожку, по которой можно напрямик выйти на нужную улицу. Я иду все быстрее и быстрее – мимо пивных киосков, мимо торговцев косметикой, мимо большой кастрюли, в которой хмурый узбек накручивает на палку розовое облако сахарной ваты вместе со всеми своими заботами и обидами, мимо мамаши, которая фотографирует свое семейство на фоне грустного пони.

– Ну ты хоть руки в карманы засунь, что ли, – кривится она, глядя на сына.

Всё меняется. В моем детстве обычно говорили: «Вынь руки из карманов». Не все перемены радуют. Я помню парк совсем другим: тихим, просторным, наполненным незамысловатым детским счастьем. Теперь же здесь с лихвой превышена допустимая концентрация злачных мест. Теснятся, толкаются боками шатры, заставленные пыльными пластмассовыми столиками, спорят за каждый квадратный метр палатки с дурацкими развлечениями и торговые лотки, перетянуты пейнтбольными сетками бывшие прогулочные аллейки. По вечерам окрестности сотрясает «дыц-дыц» из колонок, заводят свой привычный репертуар хриплоголосые певички, в исполнении которых даже «Битлз» звучат шансоном, и повсюду расползается дым, пахнущий горелым мясом. Как будто черти в аду с песнями жарят грешников, честное слово. Я давно стерла парк со своей мысленной карты города, будто его и не существует вовсе.

От бокового выхода из парка до торгового центра всего полтора квартала. Всю дорогу я умираю от любопытства, добравшись до места, стрелой взлетаю на третий этаж и застаю неожиданную картину. Витрины наполовину пусты, а хозяин лавочки – дядя Саша – снимает со стены последний стенд с пуговицами.

– А, милая барышня… Рад вас видеть. Только я вот, как видите, закрываюсь, – говорит он, бережно укладывая стопку стендов в огромную папку.

– В самый разгар рабочего дня? Что-то случилось? Вы не заболели? – Я чмокаю дядю Сашу в колючую щеку.

– Неладно что-то в датском королевстве, – нараспев говорит он себе под нос и прячет корзинки с наборами бумаги под прилавок.

Старый чудак любит выражаться цитатами. Я люблю его, как родного дедушку. Я и еще пара десятков городских v.s. скрапбукеров. И не только потому, что его лавочка – единственная, где можно купить спецтовары для нашего дела. К нему, как к настоящему дедушке, всегда можно забежать просто так – на чашечку чая или поболтать, поплакаться в жилетку, точнее, в его неизменный потрепанный серый шарфик, или спросить житейского совета.

– И надолго это?

– Одному Меркабуру известно, – пожимает плечами дядя Саша.

– Это Магрин, да? Это он велел закрываться? – продолжаю я выспрашивать.

– Господин наш любимый директор уже несколько дней не появлялся. И не звонил. – Коробка с ножницами отправляется под прилавок.

– Тогда что случилось? – настаиваю я.

– Мой магазин. Хочу – и закрываю. – В его голосе звучит королевская интонация – важная и не терпящая возражений.

Королевство дяди Саши – очень особенная лавка, его подданные – штучки с характером, продавать которые – дело непростое, а сам он – грустный король с неизменной печатью вины на лице, неловко ему заведовать эдаким богатством.

– Товар не хочет продаваться? – предполагаю я.

Бывает в лавке и такое. Придет человек, спросит, к примеру, фигурный компостер с ракушками, а тот возьмет и потеряется. Или сделает вид, что сломался. У каждого штампика, маркера, трафарета, как и у всякой другой вещицы в магазине, есть свое предназначение, и кому попало они в руки не отдадутся.

– Мне не нравятся покупатели, – отчасти подтверждает мою догадку дядя Саша и с грохотом опускает у меня перед носом рольставни.

Кому, как не королю, знать, в каком настроении пребывают его подданные. Я верчу в руках коробку с желтой штемпельной подушкой «Кошачий глаз», а она ни в какую не хочет открываться. Кажется, что все они – от крохотной бисеринки до самого большого листа картона – хотят спрятаться, закрыться от мира, как цветы на лугу смыкают лепестки перед наступлением ночи. Что это с лавкой творится? Ну и черт с ней! В конце концов, я пришла сюда не за этим.

– Дядя Саша, вы случайно не знаете автора этой визитки? – Я сую ему под нос карточку с депрессивным хорьком.

Он откладывает в сторону пачку наклеек и поправляет очки. Стоит ему только разглядеть визитку, как выражение его лица меняется.

– О, – только и говорит он. – О-о-оооо.

Я жду ответа на свой вопрос, а дядя Саша вместо этого бормочет себе под нос:

– Значит, закроюсь и открытку защитную повешу вместо замков. Если кому будет очень надо, тот и без меня откроет и возьмет, что ему полагается.

– Дядя Саша, ну скажите, а? Чья это визитка? – терпеливо переспрашиваю я. – Вы ведь наверняка знаете.

– Давненько я не видел этой карточки. Откуда она у вас? Ох, старый дурак, зачем я спрашиваю. Оно и понятно. Значит, вы… Вот как. Давненько, давненько… Ну, раз такое дело, мне надо торопиться. До свиданья, милая барышня, магазин закрывается на неопределенное время.

– Дядь Саш. – Я пытаюсь поймать его взгляд. – Почему вы не хотите ответить?

– Потому что придет время. – Он хлопает меня по плечу. – И она вам сама всё расскажет.

– Кто «она»? Визитка?

– Хозяйка ателье, конечно.

Дядя Саша закрывает последнюю витрину. Я делаю вид, что прощаюсь, а сама жду в соседнем отделе, чтобы вернуться, когда он уйдет. Мне очень хочется посмотреть на защитную открытку.

Я возвращаюсь обратно. Мне непривычно видеть на месте лавки белый пластмассовый кубик, расчерченный полосками рольставен. Лавка дяди Саши не принадлежит ни нашему миру, ни Меркабуру. Она на грани, как ножницы v.s. скрапбукера, как мастер в момент вдохновения, она – дверь между двумя вселенными, и эта дверь ни с того ни с сего захлопнулась. Но ключ остался. Я обнаруживаю на боковой стенке, под вывеской с графиком работы, небольшое зеркало в толстой скрап-рамке. Оно выглядит как украшение и не привлекает внимания. Только поток едва заметно светится вокруг зеркальной поверхности, создавая ореол, который не видит никто, кроме меня. Правый верхний угол рамки и левый нижний покрывают штампы в виде зубчатых колесиков разного размера и настоящие шестеренки. Справа вверху на крючке висит маленькая лампочка. Слева вставлена картинка с изображением девушки в платье викторианской эпохи. Из спины у нее торчит огромный ключ. Рядом надпись „Find your key“, а под ней висят на кольцах четыре разных ключа. Еще один примотан к зеркалу проволокой. Вот так все просто: пять ключей, всего один замок, которым закрыты рольставни на входе, и прямая подсказка. Но у меня нет и тени сомнения, что никто, кроме того, кому полагается, не войдет без спроса в лавку.

Когда я подхожу к лестнице, девушка сует мне в руки листовку. Обычно я не обращаю внимания на рекламный мусор, но тут взгляд цепляется за какое-то слово. Поначалу мне кажется, что на бумажке – только одно слово из шести букв: «ателье», и до меня не сразу доходит, что там есть еще и текст. Листовка гласит:

Уважаемые покупатели!
С 1 по 10 июня приглашаем вас на выставку
«ФЕСТИВАЛЬ ЛЕТНЕГО ПЛАТЬЯ».
Вас ждут работы лучших модельеров и ателье.
5-й этаж, отдел женской одежды

Уже знакомая неведомая сила тянет меня наверх. Между четвертым и пятым этажами я пытаюсь протиснуться сквозь кучку оживленно болтающих женщин, и уборщица случайно бьет меня в бок шваброй, но я не чувствую боли. В детстве я с таким же нетерпением первого января мчалась к елке – босиком по холодному полу, едва успев проснуться и не замечая ничего вокруг.

Наверху я не даю себе ни секундочки, чтобы перевести дыхание. Я быстро иду вдоль выставочных образцов, минуя один за другим, словно ягоды на поле собираю: передо мной еще желтый сарафан в оборках, но глаз уже заприметил джинсовое платье на следующем манекене и что-то простенькое в горошек впереди, но ни в одном из них я не вижу ни единого следа потока. Мимо вместе с покупательницами пролетают чужие мысли-ощущения: «я слишком толстая для этого», «боже, какая безвкусица», «а найдутся ли у меня подходящие босоножки?».

Я дохожу почти до самого конца выставки. Меня накрывает разочарование, как если бы все коробки с подарками оказались пустыми. И тут я чувствую поток позади себя. Я не знаю, как это происходит, у меня нет глаз на затылке, и я не умею вертеть ушами как кошки, но сомнений быть не может: где-то там, за спиной, совсем недалеко, есть скрап-открытка. Я стремительно поворачиваюсь и задеваю вешалки с блузками. Несколько штук падают на пол.