Kitobni o'qish: «Неправильный ответ»

Глава 1. Йогурт в ботинке

В меру дорогое кафе, как и полагается средь бела дня в самом сердце большого города, кипело жизнью. Осанистые мужчины в костюмах и галстуках. Стройные, утянутые в юбки-карандаши женщины на высоких каблуках. Важные разговоры, учтивые улыбки и обсуждение новостей между салатом «Цезарь» и капучино.

Краевский стоял через дорогу у решеток открытых окон в своей квартирке на первом этаже, слушал шум суеты и наблюдал за верандой заведения.

«Никчемность… – думал он. – Никто из них не осмеливается заглянуть ей в лицо. Она разъедает изнутри, а они покорно тратят все силы и время на то, чтобы прикрыть размер расширяющейся дыры. Не залатать, не наполнить… прикрыть. Привести свое обличие в полное несоответствие с внутренним, но мастерски подогнать под требовательные стандарты внешнего. Отказываясь замечать в себе какое-либо лицемерие, большинство радуется очевидной никчемности кого-то другого. Фыркая по-лошадиному губами, обмениваясь понимающими взглядами с такими же искусно укутанными соседями. Они убеждают себя, что эта беда не про них. Оценивают свои объективные параметры и гордятся ими, даже если радости те не приносят. Но никчемность продолжает грызть. С возрастом портится характер, ухудшается здоровье, пропадает интерес. Если всю жизнь не видеть того, что внутри, то как можно разглядеть хоть что-то снаружи? В играх разума находятся требуемые аргументы, душа давно в коме, рецепторы интуиции атрофированы за ненадобностью. Ты ничто… К пятидесяти годам ты замурованное в мертвую броню, в меру состоятельное, одобряемое обществом ничто. Есть ли в этом смысл? Нет. Лишь никчемность в оправе. Оправе, которая стоила целой жизни, чтобы ее создать. Тихая трагедия потерянной в сытости судьбы. Трагедия, о которой человек никогда не расскажет даже самому себе…»

За спиной Краевского раздался слабый, сдавленный стон. Он резко обернулся. Нет, Мишаня все еще мирно спал в укрытии из клетчатого пледа.

Цепочку из чарующе сверкающих пластмассовых бриллиантов венчал претендующий на ассоциацию с рубином выпуклый каплевидный кулон, ограненный все такими же блестяшками. «Надо бы успеть, пока Мишаня не проснулся», – подумал Краевский. Работы предстояло много…Краевский вздохнул и тихо, чтобы не разбудить сына, отправился к себе в рабочий угол. Какое-то время, опершись на спинку старого, пластикового, офисного стула, он смотрел в висевшее над столом зеркало; на свое худое, осунувшееся, заросшее густой седой бородой, чересчур рано состарившееся лицо. Потом опустил взгляд. На столе валялся пучок разнокалиберных проводов, отвертки, паяльник, маленький пульт на две кнопки и как будто не принадлежащее этому миру детское колье.

_______

На дворе стоял далекий двухтысячный. Семья Веры и Никиты Краевских, перешагнув свой первый десятилетний рубеж, была полна того тепла и близости, которые обычно стараются не афишировать. Обоим немного за тридцать, оба привлекательны и умны, оба преисполнены уверенности, что все еще впереди. Сыну Мишане недавно исполнилось девять. Прилежный, в меру озорной, щуплый, трогательный мальчик пока еще безраздельно боготворящий своих родителей. Пожалуй, единственное, что выделяло его из толпы сверстников была страсть не столько читать комиксы, сколько рисовать собственные. Чем он и занимался везде, от салфеток на обеденном столе до школьных тетрадей.

Тишину завтрака ранним апрельским утром мерил стук маятника настенных часов, гоняя длинную тень в пыльной полоске солнечного света. Покончив с содержимым тарелки, Вера, словно бокал, подняла чашку с последним глотком кофе и, как бы произнося тост, промолвила, подмигнув мужу:

– Очень важный день!

– Очень важный день… – понимающе улыбнулся и сделал глоток из своей чашки Краевский.

– Очень важный день? – немедленно вмешался Мишаня.

– Твой отец едет обсуждать предложение одного из крупнейших издательств города, – пояснила Вера.

– Они напечатают твою книгу, пап? – судя по неподдельному энтузиазму, сыну давно разъяснили важность такого события.

– Будем надеяться…

– Только в другую школу меня не переводи, когда разбогатеешь.

Никита засмеялся. Вера закатила глаза и, потрепав сына по волосам, поднялась собирать со стола посуду.

– Что? – не совсем поняв реакции родителей, сконфузился Мишаня. – Я люблю свою школу…

– Тогда тебе стоит поторопиться, – Вера взглянула на часы, – иначе ты в нее опоздаешь.

Через четверть часа Мишаня выбежал из квартиры.

– Иди вызывай лифт, – скомандовал Никита и обнял провожавшую их жену.

Он гордился супругой, наверное, даже чуточку больше, чем ее любил. До конца Краевский никогда не понимал, что такая очаровательная женщина со столь не свойственной эпохе мудростью и неподдельной феминностью нашла в нем достаточно привлекательного, чтобы выйти замуж. Она, проведя полжизни в гимнастике, стройна и грациозна как фарфоровая статуэтка. Он, никогда не любивший спорт и выросший в семье с полным отсутствием культуры питания, того и гляди начнет покупать одежду в специализированных магазинах для толстяков. Вера давала частные уроки по трем языкам, тонко чувствовала звуки неоклассики Стравинского, а ее карандашными зарисовками восхищались все, кто их видел. Никите иностранные языки не давались совсем, он с трудом мог отличить Шопена от Рахманинова, а к изобразительным (как, в общем-то, и ко всем прочим) искусствам способностей не имел вовсе. Правда, ему легче других удавалось играть словами, а талант рассказчика делал Никиту душой компании на любой вечеринке. Однако, насколько Краевский в этом хорош, еще предстояло доказать. Пока же лет десять как приходилось довольствоваться незатейливыми текстиками, что под заказ запрашивало издательство. Платили ему неплохо, жили они, в целом, достойно. Все же, Никиту не покидали навязчивые мысли, что супруга заслуживает бытия куда лучшего, и не менее докучливые страхи, что рано или поздно она это осознает. И пусть у Веры точно не было нужды в том, чтобы ей что-то доказывали, продемонстрировать свою успешность он жаждал именно ей.

– Через пару месяцев я буду женой известного писателя, – Вера с нежностью смотрела на круглое, гладко выбритое лицо супруга. Он был из тех, кто бреется каждый день и не выносит даже двухдневной щетины.

– Будем надеяться, что тебе ради этого не придется сменить мужа, – усмехнулся тот ей в ответ и, чмокнув на прощанье в нос, отправился к открывавшемуся лифту.

***

Тем же утром в нескольких кварталах от дома Краевских, в куда более просторных апартаментах недавно отстроенного элитного дома, еще одна семья заканчивала завтрак.

– Правильное кино – это когда тебе два часа хочется плакать, а потом очень хочется жить! Как тебе? – воодушевленно произнесла хозяйка дома, делая глоток неизменно начинающего ее день смузи из сельдерея с петрушкой.

Марии Петровне Радзинской было уже давно за сорок. Однако редкое сочетание безупречной ухоженности и искрящегося интеллекта игривых зеленых глаз делало ее невероятно привлекательной. Купаясь в достатке своего супруга и не видя никакой надобности в трудовой деятельности, последние годы Мария Петровна шутки ради начала писать статейки о кино, а они совершенно неожиданно, прежде всего для самого автора, стали набирать небывалую популярность.

– Женский взгляд на мир, – раздался растягивающий слова басистый голос из-за раскрытой газеты. Семён Павлович Радзинский был заметно старше Марии Петровны. Успешный торговец и бизнесмен наклонностей к творчеству не имел вовсе и к деятельности жены относился скорее снисходительно, чем как-либо еще.

– Правильное кино, как мне кажется, должно вдохновлять на размышления. Все прочее – лишь игра на нейромедиаторах в коммерческих целях, – добавил он.

– Затейливо сказал, – задумчиво произнесла Мария Петровна, хотела добавить что-то еще, но тут раздался насмешливый молодой голос от входа в столовую:

– Начали академический спор еще до первых петухов?

На пороге появился высокий, идеально сложенный и крайне привлекательный юноша. И манера держаться, и интонации голоса мгновенно заявляли о завидной уверенности в себе.

– Сынок, к восьми утра все петухи положенное уже отпели, – вздохнул Семён Павлович.

– Алекс, имей совесть, сейчас же садись за стол, – подхватила Мария Петровна, – у тебя десять минут или ты опять опоздаешь в школу.

Разве что не изобразив пару танцевальных па, Радзинский-младший изящно подлетел к столу, одарил обоих родителей поцелуем в щеку и уселся уплетать уже почти остывший омлет.

– «Режиссер – это, собственно, Колумб. Он хочет открыть Америку, а вся команда хочет домой», – важно продекламировал Алекс. – Специально для тебя, маман, ношу в голове со вчерашнего вечера.

Мария Петровна ласково улыбнулась.

– Чей каламбур? – проговорил бас из-за газеты.

– Феллини.

– Ишь!

***

Миша Краевский и Александр Радзинский добрались до двора школы номер сто восемнадцать практически одновременно. Мишаня, выбравшись из отцовского автомобиля, вприпрыжку побежал прямиком в раздевалку, предвкушая встречу с друзьями. Алекс задержался перекинуться парой фраз с группой подростков у торца здания и подмигнуть нескольким девчонкам из соседнего класса.

Четыре этажа сталинского здания, окруженные несколькими сотками земли в ободке красно-голубого частокола, давали приют дюжинам детских миров, многие из которых никогда не пересекались. Заурядный пятиклашка и не по годам сияющий успешностью старшеклассник не были знакомы и вряд ли обратили бы внимание друг на друга, столкнувшись где-то на улице. Однако сегодняшнему дню было суждено надолго связать их судьбы крепкими цепями. Хотя насколько надолго, Радзинский узнает лишь спустя годы.

Школьный день ничем не отличался от прочих. В обеденный перерыв огромный зал столовой силился не лопнуть от шума болтовни, звяканья посуды и топота снующих туда-сюда детских ног.

Мишаня в компании своего вечного спутника Серёги и еще нескольких одноклассников сидел перед заполненными объедками прямоугольными подносами, дожевывая предложенные школой яства. Серёга вовсю хвастался привезенным отцом из командировки подарком. Фигурка Человека-паука. Не какая-то там игрушенция, а коллекционный экземпляр. Подбоченившись, металлический мускулистый атлет строго глядел вперед, не страшась никаких угроз. Крут он был, аж дух захватывало.

Мальчишки ахали и охали, Серёга играл на публику и все шире распушал перья. Мишаня боролся с неадекватным едким чувством несправедливости. Ну разве кто-то так же искренне восхитится каждым изгибом этого произведения искусства, как он! Серёга даже не коллекционировал фигурки, а у Мишани на полке их было уже восемь. И каждую из них он уже успел зарисовать под всеми мыслимыми углами, но такого чуда еще не видел. Он же как настоящий, того и гляди паутину из запястья выпустит. Зависть сменилась было угрызениями, Серёга все-таки лучший друг, стоило бы просто за него порадоваться, но мысли не дали места анализу чувств, поплыв, размывая очертания реальности, преобразуя линии картинок для новых сюжетов. Вот бы прям сейчас их все зарисовать!

Но тут произошел конфуз. За спиной Серёги с подносом в руках протискивался между столов в компании приятелей Радзинский. Неудачно повернувшись, в попытке что-то сказать идущему сзади товарищу, он вдарил локтем по затылку Серёге. Пластиковый стакан с киселем, соскочив с подноса Алекса, перепрыгнул Серёге через плечо и, облив вяжущей краснотой и супергероя, и хозяина, приземлился в центр стола.

– Ох, прости, приятель, случайно вышло! – вполне искренне тут же извинился Алекс.

Выглядел пострадавший потешно. Мишане удалось скрыть улыбку, но большинство ребят не смогли сдержать хохоток. От резкой смены восхищения унижением Серёга покрылся пятнами того же цвета, что и кисель, которым его только что обдали. Он вскочил на ноги:

– Ты что творишь? – взревел он, таращась снизу вверх на Радзинского в искренней, но очень уж карикатурной ярости.

Алекс нахмурился скорее с иронией, чем из расстройства.

– Я же сказал «извини», – протянул он. В каждом звуке этой фразы звучало бесящее своей отеческой заботой предостережение от развития конфликта. Секундной паузы было достаточно, чтобы Серёга сдулся.

– На вот салфеток еще, и не серчай. Я, правда, не нарочно, – небрежно добавил Алекс и, кинув пару кусков бумажных полотенец со своего подноса на стол, развернулся и продолжил путь. Отойдя на несколько шагов от облитой компотом жертвы, он что-то шепнул своим спутникам, и все дружно рассмеялись.

Ни обсуждать, ни комментировать случившееся никому не хотелось. Может Серёга и не осмелился на дуэль со старшеклассником, но среди себе равных он был крепышом, а сейчас казалось, и искры не надо, чтобы устроить взрыв.Серёга, понуро опустившийся на свой стул, залился краской пуще прежнего. Бормоча себе под нос какие-то проклятия, он вытирал лицо и запачканный пиджак. Ребята начали расходиться. Скоро звонок.

Мишаня остался. Какое-то время понаблюдав за тщетными попытками друга привести себя в опрятный вид, он взял упавшего в тарелку супергероя и начал очищать его от компота. Конечно, исключительно в знак помощи. Но тихий голосок где-то на краю сознания все-таки успел выдать упрек: это лишь для того, чтобы рассмотреть фигурку еще раз.

– Это Радзинский из одиннадцатого «Б», знаешь его? – пробурчал немного осипшим голосом Серёга.

– Не-а… – промямлил Мишаня в ответ. Он как раз повернул Паука под углом, когда его силуэт особенно интересно смотрелся.

– Папаша у него очень крутой, вот и творит, что хочет… – Серёга поднял голову, со злостью бросил грязные салфетки на стол и его взгляд упал на отлитого из стали героя, которого Мишаня крутил в ладонях.

– Хочешь фигурку заработать? – Серёга перегнулся через стол и перешел на грудной шепот. – У старшаков сейчас тренировка по баскетболу. Налей йогурт в сменку этого красавца.

– Что? – Мишаня наконец перевел взгляд на друга.

Серёга, явно пытаясь пародировать сцены криминального кино, подтолкнул в сторону Мишани стоящий на столе закрытый стаканчик с творожным десертом.

– Нальешь – фигурка твоя. Пусть тоже пооттирает…

– У самого кишка тонка? – ощетинился Мишаня.

– Во-первых, меня вычислят сразу. Во-вторых, меня батя поколотит. Он обещал, если опять что-то в школе натворю. А ты у нас паинька, и папа с мамой у тебя плюшевые. – В голосе Серёги звучала недетская злоба, которую Мишаня старался не замечать.

Фигурку хотелось очень, у него никогда даже похожей игрушки не было. Еще и Человек-паук… Он вновь кинул взгляд на безукоризненно прорисованный значок на груди героя, на его мускулистые, смелые руки, на лицо, так идеально снятое с картинок в комиксах, но все же ответил:

– Ну это же глупость, ей богу!

– Да ладно тебе, – с азартом почуявшего кровь койота парировал Серёга, – за друга отомстишь и Паук твой. Ты же небось о таком в коллекции и мечтать не мог.

Не мог. Мишаня сдался и едва заметно кивнул. План был разработан молниеносно. Старшеклассники уже переоделись и разогревались в зале, но урок еще не начался. Краевский-младший пробрался в раздевалку спортивного зала, за окном которой, словно кактус на подоконнике, торчала голова подговорившего его на преступление приятеля.

Серёга, к немалому удивлению друга, заявивший, что точно помнит ботинки обидчика, описал их как «черные лакированные». Мишаня шарил глазами по рядам оставленной обуви, нашел подходящие под описание туфли. Схватил один ботинок и с вопросительным взглядом поднял к окну. Серёга с плотоядной улыбкой кивнул.

Это был один из тех моментов, которые бывали в жизни у каждого. Трясущимися пальцами открывая пластиковый стаканчик и выливая белую жижу в начищенный дорогой лофер, Мишаня до истерики ощутил, как волной поднимается уверенность, что происходящее приведет к катастрофе. Он это совершенно точно знал, но ведомый стремлением осуществления задуманного оставил без внимания. Без доводов разума сложно доверять ощущениям. И волна послушно улеглась, когда ребята с хохотом бежали на урок, а Серёга, как честный человек, прямо на лету всунул Мишане в ладонь поблескивающего синим металлом супергероя.

Скучные речитативы о Древнем Египте, которые будто напевала Алла Владимировна, учитель истории, Краевский не слушал. Ему не давало покоя сокровище, которое он спрятал в рюкзак в начале урока. Достать игрушку на парту значило подвергнуть ее риску конфискации. Такого позволить он себе не мог.

Ох, как же хотелось его разглядеть! Помаявшись минут двадцать, Мишаня незаметно сунул свой приз, блокнот и карандаш в карман и отпросился в туалет. Закрывшись в кабинке, он достал фигурку и начал разглядывать. До чего ж реалистичное лицо, того и гляди заговорит! Скрючившись на стульчаке, он аккуратно поставил Паука на держатель для бумаги, чтобы взять в определенном ракурсе, и начал рисовать. Одну картинку, не больше. Потом надо вернуться на урок.

Получилось неплохо. Довольный собой Мишаня вновь собрал все в карман, спустил для вида воду и открыл дверь, чтобы выйти из кабинки. От неожиданности он даже вскрикнул.

Напротив него, присев на столешницу раковины, с суровым взглядом скрестив руки на груди, стоял Радзинский. Рядом с раковиной – залитый йогуртом ботинок.

– Серьезно? – протянул Алекс после паузы. Ситуация была ему скорее крайне неприятна, чем злила.

– Ты о чем? – не очень элегантно изобразил непонимание напуганный до чертиков Мишаня.

– Ты зачем это сделал, лепрекон?

– Ты о чем?

Мишаня впервые в жизни почувствовал, как его тело начинает видимо трястись от страха. Только вот страха чего – боли или унижения, – он понять не мог. Уж не разоблачения – точно.

– Ты же понимаешь, что тебе придется все это вымыть, – процедил Алекс, сверля глазами младшеклассника.

– Нет, я не понимаю! – услышал Мишаня впечатливший его самого вызов в собственном голосе. – Почему мне придется?

– Это не ты сделал?

– Ты видел, как я это делаю?! – лишь выкрикнув эти слова, Мишаня понял, что перегнул палку.

Алекс сокрушенно покачал головой. Он очевидно начал терять самообладание.

– Мой, говорят… – тихо почти прорычал он.

– Нет! – Мишане зачем-то подумалось, что будь он сейчас быком, то глаза его наверняка налились бы кровью.

– Я сказал, мой!

– Нет!

Алекс не выдержал. Одним ловким движением крепкая рука схватила Мишаню за грудки, и тут же сначала одна щека потом другая загорелись от двух хлестких ударов ладонью. Слезы брызнули сами собой, и страх отправил в нокаут набравшую обороты смелость. Никогда прежде Мишаню не били.

Все силы пустив на то, чтобы подавить рыдания и все равно как будто со стороны слыша собственные всхлипы, Мишаня под тяжелым взглядом Алекса встал у раковины и начал смывать белую жижу с ботинка.

Несколько минут Алекс молча наблюдал за его работой, а потом опять спросил:

– Зачем ты это сделал? – голос его звучал очень серьезно, но совсем спокойно, даже мягко.

– За друга отомстил.

– Придурки… – презрительно усмехнулся Алекс.

Этот плачущий тощий мальчишка, расплескивающий лужи воды вокруг себя, эти трясущиеся руки, держащие его ботинок, всхлипы, разносящиеся эхом по тишине пустого туалета. Алексу стало противно. Работа кое-как сделана, пора заканчивать с актом возмездия, пока дело не переросло в психотравму пятиклассника на всю оставшуюся жизнь.

Выхватив свой ботинок, Алекс нагнулся к лицу Мишани и прошелестел:

– Подойди еще раз к моим вещам, и я утоплю тебя в этой раковине. Понятно?

Тот испуганно закивал головой в знак согласия.

Алекс часто спрашивал себя потом, зачем он это сделал. Из злости ли на себя (ну точно не на ревущего малолетку), а может на ситуацию в целом, но он почему-то предпочел не обойти мальчишку, направляясь к выходу, а оттолкнуть его с дороги.

Неловко поскользнувшись на налитой им самим луже, Мишаня неуклюже полетел на пол, с размаху свалился на спину и на полной скорости угодил головой в кафель. Ему почудилось, что он услышал хруст, потом все загудело, но внутри, а не снаружи. Подкатила тошнота, но тут же отступила.

– Ты в порядке? – услышал он издалека голос Алекса.

– Да… – стены, было поплывшие со своих мест, встали на место. Гул исчез, осталась только боль, – да, в порядке…

Алекс вновь покачал головой, вздохнул и вышел в школьный коридор.

Мишаня медленно сел. Боль отступала, наступала обида. Опять захотелось плакать. Разревелся в голос. Ревел, ревел. Так и сидел на полу, пока не отпустило. Потом умылся, подождал немного, чтобы спала краснота с лица и побрел прочь из ненавистного теперь на всю оставшуюся жизнь места.

Вернувшись в класс в абсолютно мокрых штанах, пятиклассник сразу же удостоился вполне резонного вопроса Аллы Владимировны, оглядевшей его недоуменным взглядом.

– И что, позволь спросить, с тобой случилось, Михаил?

– Кто-то налил лужу в туалете… Я поскользнулся и упал.

– Иди на свое место, Краевский, мы уже и не чаяли дождаться тебя до конца урока.

Под смешки и перешептывания однокашников, стараясь ни с кем не встречаться взглядом, Мишаня угрюмо отправился на свое место.

***

Вера уже в который раз смотрела на часы. В голове крутились всё новые и новые аргументы для речи, что готовилась на случай, если супруг потерпел в издательстве фиаско. Нет, полного провала, конечно, быть не должно. Издательство само пригласило его на встречу. Но Никита такой гордый, а в рукопись вложено столько души и пота. Он жил своим дебютным романом больше трех лет. Вера прекрасно понимала, что несмотря на дюжину уже полученных отказов, ее работавший сам не первый год в издательском мире муж не отдаст свое детище за бесценок. Самолюбивый нрав не позволит. А меж тем, с первой пробой пера, возможно, это именно то, что стоило бы сделать. Советовать Никите что-либо было нелегко. Он неизменно избегал споров, почти никогда не выходил из себя (многие даже принимали его выдержку за равнодушие), но с завидной последовательностью всегда поступал так и только так, как считал нужным. Большинство женщин увидели бы в подобной самостоятельности принятий решений вызов. И немедленно приступили бы к самоутверждению через попытки доказать значимость влияния собственного мнения на мужа. Но Вера видела в этом силу. Силу, которая ее очаровывала. Силу, которая, даже когда супруг действовал в разрез с ее умозаключениями, давала Вере детское ощущение защищенности под теплым могучим орлиным крылом. Бесценное ощущение.

На лестничной клетке послышались шаги, ключ повернулся в замке, дверь отворилась. Перед поспешившей в коридор Верой появился Никита.

Выдержав несколько секунд театральной паузы с ничего не выражавшим лицом, Краевский медленно вытащил из-за спины руку, в которой красовалась бутылка Moёt & Chandon. В ответ на игривую, вопросительную улыбку жены он тихо произнес, смакуя каждое слово:

– Десять тысяч экземпляров.

Обычно сдержанная Вера взвизгнула не хуже малолетней поклонницы, увидевшей кумира, и бросилась Никите на шею.

– Семь процентов от каждой проданной книги, – добавил он, пока жена радостно зацеловывала его лицо, а потом прошептал ей в ухо причитающийся к процентам гонорар. После этого поведение супруги от повадок юных одержимых барышень уже ничем не отличалось вовсе.

– Поедем отмечать? – радостно спросила она, выпуская наконец мужа из объятий.

– Конечно, поедем. Где Мишаня?

Вера вдруг стала серьезной.

– Тебе стоит с ним поговорить. Мне кажется, что-то случилось в школе.

– А кажется тебе так потому что…?

– А кажется мне так, потому что у него все штаны были мокрые, он, видите ли, упал. Весь обед промолчал. И сидит у себя в комнате с самого обеда, у него, видите ли, уроков много.

– Так. Ты иди облачайся во что-нибудь красивое, а я пока узнаю, что там стряслось.

Когда Никита вошел в комнату сына, тот, сгорбившись в не совсем естественной позе, действительно, что-то старательно выводил в тетради.

– Привет, пап! Как прошел твой важный день? – улыбнулся Мишаня, повернувшись к отцу. Наигранная непринужденность тона была очевидна.

– Скажем так… Нам есть, что отметить, – мягко ответил Никита, сел на кровать и продолжил, – мама говорит, что ты был очень тихим после школы, и твоя одежда была мокрой.

Мишаня поджал губы. Резкое желание разреветься забурлило в горле. Чтобы его подавить, пришлось, прежде чем сказать хоть слово, изо всех сил стиснуть челюсти. От глаз Никиты это не ускользнуло, его лицо стало совсем серьезным. Пауза затянулась, надо было что-то говорить. Врать отцу Мишаня никогда в жизни даже не пытался, тот ни разу не обманывал его доверие и не подводил. Держать историю в себе мочи не было, рассказывать о собственном позоре кому-то еще, было немыслимо. Мишаня набрал в грудь воздух и тихо начал:

– Помнишь, ты говорил, что за глупость почти всегда приходится платить унижением?

– Подрался?

– Не совсем…

Никита встал с кровати, закрыл оставленную им приоткрытой дверь в детскую и повернулся к сыну:

– Рассказывай.

И Мишаня рассказал. Честно и ничего не скрывая. Когда через двадцать минут в дверь постучала Вера, разговор, а вместе с ним и подробное описание собственных чувств о произошедшем были закончены.

– Уважаемые господа, – раздался кокетливый голос из-за двери, – позвольте напомнить вам, что настоящие джентльмены никогда не станут заставлять ждать даму, которую они пригласили на ужин.

– Еще мгновение, и мы к вашим услугам, мадам! – улыбнулся Никита.

Он сидел на кровати, Мишаня напротив. Ни разу не перебив рассказ, отец выдержал паузу, а потом серьезно, но тихо и по-дружески проговорил:

– В лужу на полу тебя привела алчность и трусость, дружок.

– Но я… – попытался возразить Мишаня, но отец все так же спокойно его осек.

– Сначала ты поплатился унижением за алчность. Тоже проявление глупости, конечно. Те, кто ставят желания выше принципов, рано или поздно дорого за это платят. Таков мирской закон.

Никита опять сделал паузу. Он рассматривал лицо сына, а тот, похоже, понимал, что возразить нечего.

– Ты сделал то, что изначально сам считал неправильным, из-за своей корысти, а потом проявил малодушие и не признал этого перед лицом наказания.

– Но я… я был…

– Всё в порядке, сынок. Это нормально. Тебе десять, ты еще только учишься жить. Вот, получил отличный урок. Так к этому и относись. Теперь сделай правильные выводы, и можно считать – инцидент исчерпан.

Никита потянулся, встал и направился к двери.

– Он? – кивнул Краевский-старший на пополнившего на полке коллекцию фигурок супергероев металлического красавца в красном латексном костюме.

– Угу…

– Хорош! Ну, зато теперь он уж точно сполна оплачен. Хотя, если бы я был этим…

– Радзинским, – буркнул Мишаня.

– Если бы я был Радзинским, я бы надел этот ботинок тебе на голову, – проговорил Никита, а потом, уже у двери, повернулся к сыну и добавил, – но я рад, что он этого не сделал. Пойдем-ка праздновать, а?

Остаток вечера Краевские провели чудесно. В любимом ресторанчике семейства играла прекрасная живая музыка. Маленькое камерное пространство было наполнено атмосферой праздника и ароматами итальянской кухни. Мишаня как будто больше не переживал о случившемся, Вера с Никитой от души радовались предвкушениям грядущих перемен.

Как по заказу, стоило всем троим закончить с десертами, заиграла любимая песня Веры. Никита тотчас вытащил ее на небольшой дощатый танцпол, где уже танцевали несколько пар. Мишаня с улыбкой до ушей наблюдал за родителями, отбивал ногой ритм, допивал свой горячий шоколад и боролся с неотвратимо надвигающимся желанием спать.

На втором куплете Вера протянула сыну руку и поманила его к себе. Теперь он танцевал с матерью, а Никита занял место за столиком и любовался своей семьей. Чудо как хорошо ему было в этот момент! Вера с грациозной легкостью кружила, ведя в танце Мишку. Тот заплетающимися ногами пытался не отставать, хохоча каждый раз, когда оступался. Как же очаровательна его жена! До чего же умилителен его сын. «Это тот момент, который останется в памяти одним из самых счастливых в жизни навсегда! На редкость она хороша… моя жизнь!» – подумал он.

Мишаня проспал всю дорогу домой, уснул стоило отцу завести автомобиль. Было уже за полночь, когда они наконец припарковались у подъезда. От машины Никита донес сопящего ангела до кровати и оставил в нежных руках жены, которая заботливо раздела и уложила сына спать как подобает.

По возвращении в гостиную Вера увидела зажженные свечи, два бокала, открытую Moёt & Chandon и лукавую улыбку Никиты.

Небо еще не впустило красных тонов, но уже начинало светлеть, намекая на приближение рассвета, когда лишь недавно уснувших Краевских разбудил странный звук. Ритмичный то ли шелест, то ли шорох, сопровождающийся не менее ритмичным глухим постукиванием в стену.

– Что это? – пробормотала Вера.

– Черт его знает… – Никита еще толком даже не понял, что не спит. Вера насторожилась.

– Не из Мишкиной комнаты?

– Лежи, я посмотрю, – вздохнул Никита и выбрался из кровати.

Когда он открыл дверь в детскую, сразу стало понятно, что шелест и стуки, а вместе с ними и странные хлюпающие хрипы, доносились из кровати, но кроме непонятной возни, в темноте разобрать ничего не было возможно.До комнаты сына из спальни было всего три шага. И с каждым из них сознание Никиты все четче прояснялось от предчувствия случившейся беды.

Краевский с силой рванул выключатель. Мишаня лежал на постели в неестественной позе, как будто свалился с крыши многоэтажки. Лицо исказила жуткая гримаса. Один глаз смотрел в сторону, второй закатился куда-то глубоко наверх. Из открытого перекошенного рта стекала слюна и пена. Тело его билось в конвульсиях. Левая нога ерзала коленом по стене, периодически стуча по ней пяткой. Однако ничего, кроме биения собственного сердца, пульс которого он физически ощущал в висках, Никита уже не слышал. Паника до тошноты сжала что-то в груди. В голове бессвязно болтались слова, отказываясь собираться хоть в сколько-нибудь вменяемые фразы. Вырвал Краевского из оцепенения захлебнувшийся в ужасе крик Веры за спиной.

– Скорую! Живо! – рявкнул он на жену, и та, сшибая углы, побежала к телефону.

А дальше все происходящее окончательно превратилось в жутковатое кино, которое Никита наблюдал как будто из-за стекла, окружавшего его аквариума. Эту ночь он запретит себе вспоминать, и эту ночь он никогда не забудет.

Вера не краешке детского компьютерного стула заламывает руки. Глаза прикованы к Мишане, губы сжаты, слезы текут по стиснутым скулам. Хочется сказать ей, чтобы отвела взгляд, но он не может даже открыть рот.

Люди в синих рубахах, казавшиеся гигантами в декорациях из детской мебели на фоне развешанных героев комиксов и детских зарисовок. Они задают какие-то вопросы, он что-то отвечает. Два укола, Мишаня обмякает на носилках, капельница. Скорая, слепя синими огнями, с воем несется за сто двадцать. Он не отстает. Приемный покой. Суета. Носилки с сыном скрываются за стеклянными дверями.