Kitobni o'qish: «Варнаки, или сказ о сибирских разбойниках»
Разные люди жили в селах и деревнях Матушки – Сибири. Да и судьбы у них были разные. Жизни свои проживали – всяк, как мог. Может, как ума хватало, а может, как на роду написано было. О некоторых и сказать было нечего, жил вроде человек, а вспомнить-то и нечего… Но были такие!… О них до сих пор по Сибири легенды да сказы ходят.
***
Стояло туманное прохладное утро. По дороге тянулся небольшой обоз. На передних козлах, зябко кутаясь в зипун, сидел атаман Власка. На дрогах, прижавшись друг к другу и укрывшись попоной, спали мужики. Власке не спалось. Лошади шли мирным шагом, «козья ножка» тлела в уголках рта, а мысли, как надоедливые пчёлы, роились в голове, не давая покоя. Что-то тревожно было на душе у атамана. Вроде всё прошло удачно, и мужики целы, и удача справная, а в душе – смута, и какая-то неведомая ему прежде тоска, нет-нет да и захлестнёт душу. А может это грехи смертные да загубленные души преследуют его. Так ведь знал, на что шёл. И всё же рука всё реже и реже поднималась, чтобы перекрестить лоб. Знать, тянут грехи. Ох, как тянут…
Туман стал опускаться. Первые лучи солнца пробивались сквозь верхушки деревьев и освещали берёзки в золотом наряде, что стояли по обочинам дороги. В лучах солнца листва заиграла чистым золотом… Да, повидал он на своём веку этого золота. За последние годы, что промышлял разбоем, столько его перевидал, что и не счесть. Да только радости-то и нет…
Помнит Власка, как поначалу не было в нём этой злости и ярости. Напускал свирепый вид да распалял себя, чтобы, не дай бог, мужики какой слабинки в атамане не приметили. А потом всё пошло как по маслу и покатилось, и поехало. Никого не щадили: ни женщин, ни детей, ни стариков. Кончали на месте, чтобы концы в воду. Вдруг в памяти всплыла не такая уж давняя история, да в таких подробностях, будто вчера всё было…
По тракту проезжала карета. Степан с Павлом, выскочив из засады, схватили лошадей под уздцы, Антип топориком раскроил голову вознице. Из кареты мужики выволокли девушку и хорошо одетого барина. Тот что-то хотел сказать, но его оглушили прикладом по голове, вмиг раздели и в исподнем оттащили в овраг. Потом раздался выстрел, мужики вернулись быстро… Испуганная барышня, совсем ещё молодая, дрожала как осиновый лист. Двое парней, Григорий да Михайла, смотрели на неё, разинув рты. И впрямь, барышня та пригожая была.
– Ну, что уставились?!– Степан грубо дернул девушку за руку, стал снимать с неё кольца.
Девушка не сопротивлялась, губы её дрожали, а по щекам текли слёзы. Большие глаза, полные слёз, с мольбой смотрели на этих невесть откуда взявшихся лохматых мужиков. Чего в них было больше – страха или мольбы о пощаде, сказать трудно. Но грубые мужские руки резко дернули серёжки, порвав мочки, и те вместе с каплями крови оказались на грязной ладони разбойника.
– Не надо, пожалуйста, не надо!– шептала девушка.
Но её никто не слушал. Сняли драгоценности, одежду. Девушка зарыдала в голос. Антип взял её за волосы и вопросительно посмотрел на Власку.
–Кончай! – сказал атаман.
И резкий взмах ножа пересёк горло девушки. Брызнула кровь. Антип брезгливо отбросил тело девушки в сугроб. Потом распрягли лошадей, перегрузили скарб на дроги.
–Приберите, – сказал атаман, указывая на тело девушки и повозку.
Несколько человек быстро уложили тело в сани и спихнули их в овраг…
А потом послышался звон бубенцов, мужики по команде схоронились в сугробах по обочинам дороги. Увидев жандармов, сопровождавших карету, он дал знак – замереть, и карета проехала мимо…
–Да, дожил, – зло пробормотал Власка – Покойнички являться стали.
Потом, досадуя на самого себя, нехотя, с натугой перекрестил лоб…
***
Не спится Катерине… Проснулась среди ночи и лежит… Кровать – то большая, перина пуховая, одеяло тёплое, а холодно одной в постели… Всё реже стал появляться дома Власка, всё реже стал миловать свою Катюшу. Конечно, понимала Катерина, что муж ради неё да детей пошёл на это. Да только тревожно и тяжело на душе…
Да… Власка, когда-то ласковый да заботливый, стал совсем другим. Он по-прежнему красив, разве что седина ранняя по кудрям серебрится. Конечно, возмужал, стал серьёзнее и суровее. Ясное дело – от такой-то жизни…
Затяжелели веки Катерины,… и видит она себя молодой. Идёт она с подругами к околице, где гармонь заливается. Парни шутками встречают девчат, а глазами всё Катюшу провожают. Да ещё вдогонку припевки разные поют:
–Катерина, как картина…
– Хороша да хороша, да коли бы наша-…
Да, хороша девушка да и рода старинного казачьего. Красавица, умница и работница справная.
Уж не раз и сваты наведывались, но только смеялась Катюша. А родители не неволили любимую дочь свою. Ведь только семнадцать минуло. Да и братья стеной стояли:
– Не неволь Катю, батя!
–Вона мать расхворалась, так весь дом на ней держится.
–Успеет ещё…
А дом-то не маленький, и хозяйство тоже. Но по хозяйству отец с братьями управляются, а Катя все больше по дому. Да, редко ходила она на гулянье. Тогда уговорили её подружки, а тятенька платок красивый из города в подарок привёз. И шла в тот вечер Катюша по деревне, как королева со свитою.
Вдруг в конце улицы показались всадники. Девушки с шумом бросились врассыпную. Одна Катя продолжала спокойно идти, как ни в чем не бывало. А впереди всех на вороном коне скакал парень. Его раньше в деревне никто не видел. Красив, глаза горят, конь в мыле… И вдруг его конь встал на дыбы перед девушкой.
–Стой, Зверь! – крикнул парень.
И от крика ли его, от испуга ли, но вдруг сжалось сердечко у Кати. А парень лихо соскочил с коня, подходит к ней и смеётся:
– Чо, спужалась?
– Ну вот ещё!– зарделась девушка.
Тут подъехали другие парни. Начались шутки да смех.
– Ну что, Власка, как тебе наши девчата?
Тот в ответ только смеялся:
– Да что сказать, и вправду такой красоты отродясь не видывал!
Катюша смутилась, румянец покрыл и без того алые щёки. Набравшись смелости, подняла она глаза. И оборвалось сердечко… Перед ней стоял высокий, красивый, широкоплечий парень. Чёрные глаза его светились лаской и нежностью.
–Как звать тебя, красавица?
Девушка еле слышно прошептала:
– Катерина! – и быстро пошла к подругам.
А за околицей уже собралась молодёжь – парни в красивых рубахах, девушки в нарядных кофтах и цветных юбках. Но самое главное – это расписные платки на девичьих плечах, тут уж у кого краше…
Пела гармонь на разные лады- то весело и задорно, то печально и нежно. Несколько красивых девичьих голосов выводили «страдальную». Как только подошла к подругам Катерина, среди парней пробежала волна оживления. Из толпы вышел Степан, здоровый парень, силач и работяга. В развалку подошёл к девушке:
– Почто поздно так, Катя? Заждались тебя!
–А чего меня ждать? Гуляйте себе, а я тут постою да на вас посмотрю.
–Да без тебя какая радость гулять-то? Вот теперь можно и поплясать. Пошли?
–Ступай, Степан, пляши, а мне нет ни какой охоты, – и Катя отвернулась к подругам.
Степан вздохнул, почесал затылок и пошёл к парням, слушать их насмешки. Уже не раз отказывала Катя Степану, но тот с завидным упрямством повторял и повторял свои предложения. А гармонь заливалась, звала… Девушки, красуясь, приплясывали на месте. И вдруг все головы повернулись в одну сторону. Катя тоже посмотрела …По улице с парнями шёл тот, что скакал на коне. На нём была красная рубаха-косоворотка. Парень подошёл прямо к Кате, слегка наклонил голову набок и сказал:
–Ну, здравствуй, Катерина! Не откажи со мной сплясать! – и протянул руку. Катя как в тумане протянула ему свою…, и поплыла земля под ногами…
Да, кажется, это было совсем недавно, а вот уже и дети подрастают. И жизнь вроде у них сложилась, и в доме достаток. Да только что-то не в радость он становится. Можно нарядиться, как королевна, да что толку- куда пойдёшь? Соседи и те косятся на неё. Правда, в глаза смотрят заискивающе, улыбаются. Да видна их дешёвая вежливость. Из страха они перед ней рассыпаются. Ведь она – жена грозного атамана!
***
В большом городе у крупного промышленника Ильи Петровича была дочь. Звали её Нинель. Жили они в большом доме, обставленном по последней моде. В хорошем достатке жили. Илья Петрович, рано овдовевший, души не чаял в своей дочери. И хоть он весь был поглощён работой, но дочери внимания и заботы уделял много. И гувернантку ей нашёл хорошую и библиотеку собрал большую, а как подросла да расцвела – женихов начал присматривать.
Но не интересовалась женихами Нинель. Гимназию закончила хорошо. И всё больше за книгами в библиотеке сидела.
– Голова-то не палата, может не выдержать, – говорил отец. – Шла бы ты хоть с молодёжью пообщалась. Вон сколько молодых да богатых парней на тебя засматриваются. Хоть бы в оперу или на бал съездила.
– Полно, папа, мне и дома хорошо. А книг у нас, слава Богу, много, так что не скучно мне. А про парней я и не думаю.
– А пора бы уже присматривать себе подходящую партию. Вон чем Аркадий Ильин тебе не пара? У его отца дело хорошее, надёжное. Сын ему помогает. А с тебя глаз при встрече не сводит. Слюнки так и бегут! – и отец разразился заливистым смехом.
– Да полно вам, батюшка… – Нина смутилась и ушла в свою комнату.
Там села в глубокое кресло, зажгла лампу и раскрыла книгу. Что-то не читалось. Взгляд упал на портрет матери, что висел на стене. Не помнила Нинель свою маму. Вот только по портрету и знала. Да ещё со слов отца. Бывало, выпьет он немного, достанет маленький портрет и плачет: «Марфа моя любимая! Почему ты меня покинула? Разве не любил я тебя? Не баловал?» А маленькая Ниночка подойдёт к отцу, прижмётся к коленям и тоже заплачет. Отец погладит её по головке, поцелует в лобик: – Расти, дочка, умницей да красавицей, как мама твоя. Нинель и впрямь красавицей выросла. Глаза огромные, чёрные. Волосы длинные, густые. Черты лица тонкие, правильные. Стройная, гибкая. Осанка гордая, поступь легкая. По улице идёт – люди оглядываются. И была у Нинель тайна…
А тайна эта была – книга. Да не простая, а волшебная. Книга та и не книга вовсе, а собеседник живой. Вот встанет перед Нинель какая-нибудь задача. Откроет она книгу, а ответ – уже готов. И сразу всё ясно да понятно станет.
А попала эта книга к ней очень странным образом…
Возвращалась как-то Нина из гимназии. Темнело уже. Девушка шла быстрым шагом, прижимая к себе учебники. Начался дождь, подул ветер. И вдруг как загрохочет всё вокруг, как засверкают молнии. Вздрогнула девушка и пустилась бежать. До дому оставалось рукой подать, как вдруг перед ней появилась женщина. Странная какая-то, волосы распущены, глаза горят, а она смеётся и танцует… Встала Нинель как вкопанная, ни рукой, ни ногой пошевелить не может. А женщина та к ней всё ближе и ближе подходит, в глаза смотрит, смеётся.
–Не бойся ничего! Возьми, доченька, книгу эту. И дар мой возьми в придачу!– и протянула книгу.
И что странно, дождь как из ведра, а книга – сухая. Машинально взяла девушка книгу, подняла глаза, чтобы поблагодарить странную женщину, а её-то и нет. Как будто и не было…
Прибежала Нина домой, вся мокрая до нитки, учебники все намокли. А книга та – сухая! Спрятала её Нина подальше, чтобы отец не нашёл, сама переоделась в сухое. И тут почувствовала девушка, что навалилась на неё какая-то слабость, пол закружился под ногами…
Пролежала она в горячке две недели. Каких только докторов не приглашал к ней отец, целые консилиумы собирал у её постели. Поправлялась Ниночка медленно. Да и вести она стала себя странно. Всё больше тревоги вызывало у отца её поведение. Всё время стала проводить в библиотеке. И раньше любила дочь сидеть за книгами, а тут совсем оторваться не может. А то явится в кабинет отца, посмотрит ласково и скажет:
–Не тревожься, батюшка, всё у тебя завтра сладится. И товар пойдёт, и компаньоны на твои условия согласятся.
Дивился отец. Он никогда не посвящал дочь в свои дела, да и разговоров о деле при ней не вёл. И что странно – вправду на завтра всё шло, как она говорила. А ещё была у Ильи Петровича от дочери маленькая тайна: одна женщина, роду не знатного да и не очень примерного поведения. Но взяла она его за душу. Ну не каменный же он, столько лет вдовствует. Так где-то раз в неделю позволял себе пускаться во все тяжкие. Ох, и жаркие же были эти ночки. Что за баловница да придумщица была его Ксюша. Да только вот до денег и подарков уж очень жадная. Но прощал ей это Илья Петрович за ласки её сумасшедшие. Но от дочери это скрывал, всё делами отговаривался.
Как-то заходит Нина в кабинет отца, странно так на него смотрит и говорит:
–Оставь её, батюшка. Не ты ей люб, а деньги твои. А ей что ты, что другой – всё равно. Лишь бы деньги давали. – И вышла.
Долго не мог прийти в себя Илья Петрович: «Кто мог дочери сказать про Ксюшу?» Всех перебрал – никто не мог! Домашние не знают, а в том доме, где они миловались, кроме них никого не было. Да и извозчиков он всегда разных брал.
–Чудно! Ты смотри, как по- взрослому говорит. Я и сам знаю, что Ксюшка – стерва продажная. Но откуда Нина это знает? Вот вопрос.
***
Далёкая сибирская деревушка Малая Уря, это забытое Богом место, стояла в стороне от большого Московско-Сибирского тракта. Как говорится, подальше от царя да от начальства.
Когда-то опальные казаки с Дона, повздорив с атаманом, облюбовали это место. Позже здесь стали селиться "странные люди" – так называли пришлых. Никто не спрашивал, что привело их сюда, откуда они. И только породнившись, и то не всегда, узнавали историю того или иного рода.
Со временем деревня разрослась, появились справные пятистенки. Стали выделяться своим хозяйством и достатком некоторые семьи. Но какой-то бунтарский дух ходил по деревне, не давая мужикам жить и работать на земле спокойно. Если пьянка – то с драками, да такая, что вся деревня сходилась стенка на стенку, ведь тут все были знакомые или сродственники. А после, с побитыми мордами да сломанными рёбрами, долго пили мировую да лобызались по пьяни. Но если, не дай Бог, беда у кого приключится – сойдутся всем миром и помогут.
Уютно разместилась деревня на берегах шустрой речки Урьки. Не широка речушка – сажень десять от берега до берега, а как разольётся по весне – так будто и впрямь река! Две улицы тянулись по обоим её берегам. С одной стороны деревня прижималась к косогорам, покрытым берёзовыми перелесками, а с другой – уходила в степь, в разнотравье. Обе улицы имели застройки добротные, всё больше пятистенки да крестовые дома из толстых лиственничных брёвен. А наличники да узоры на воротах – это уж у кого краше! Каждый хозяин с любовью вырезал да выпиливал, порой и мастеров нанимали, но чаще справлялись сами. Как говорили старые люди, коли с любовью да душой сделано, так и житься будет хорошо да любо.
На краю улицы, что ближе к косогору, почти у самой околицы стояла небольшая изба без лишних украс, но ладно когда-то поставленная, аккуратно и с любовью. Время пощадило её, и она весело смотрела своими окнами вдоль улицы. А жил в этой избе старый дед Иван. Колдуном местным считался. Травы разные знал, людей лечить брался. Но нраву был весёлого да и выпить не дурак. Так что если и не получилось чего, отболтается – обиду никто не таил. И не боялся его никто. А что колдуном звали, так то, больше в шутку, да в память о его жене – покойнице. Вот та точно колдовкой была. И порчу могла напустить, и падёж на скот. Ну и лечила, конечно. А красавица была писаная. Любил её Иван пуще света белого. И по травы с ней ходил, и в лечении помогал – так и научился кое-чему. Да померла колдовка, молодой совсем померла.
В грозу дело было. Кругом всё грохотало, сверкало, дождь лил как из ведра. А она в одной нательной рубахе, с распущенными волосами выскочила во двор, да давай смеяться и по двору бегать. А потом упала и затихла. Иван бросился к ней, а она не дышит. Глазами неподвижными в небо смотрит и улыбка на губах…. Взялся он её трясти, к себе прижимать, целовать – всё без толку. И взвыл Иван нечеловеческим голосом…
Давно это было. Долго горевал, пил Иван. Да верно люди говорят – время лечит. Постепенно успокоился. Но про женитьбу даже слышать не хотел. Так и жил на краю села один, пока в прошлую осень не появилась в его доме Марфа.
***
Дед Иван стоял на крыльце. Солнце садилось за крышу соседнего дома. Холодный осенний ветер лениво, но настойчиво лез под душегрейку.
– Идри твою корень! – незлобно выругался старик.
Он сегодня был трезв. Да и то, проснулся среди ночи от какого-то предчувствия. И вот целый день шатается из угла в угол, места себе не находит. Заняться ничем не может, руки не слушаются. Он сел на крыльцо, закурил самокрутку. Старый пёс подошёл, ткнул теплой мордой в колени.
– Что, старый, жив ещё? – Иван потрепал пса.
Тот благодарно лизнул хозяину руку.
– Ну-ну! Без нежностей! – отпихнул собаку старик. – Вот, псина, какие дела. Живём мы с тобой, как два старых пня, никому не нужны. Ни себе, ни людям. Вот была бы жива моя Машенька, так и счастье было бы живо. Может детки бы народились. Весело было бы. Эх! – и на глазах Ивана появились слёзы…
Вдруг пёс навострил уши и поплёлся к калитке. Оглянулся на хозяина, несколько раз гавкнул и завилял хвостом.
– Совсем рехнулся, старый. Ну, кто там может быть?
Но пёс стоял у калитки и незлобно лаял.
– Эх, зараза, нет тебе покоя, да и мне не даёшь, – Иван, кряхтя, поковылял к воротам.
Калитка со скрипом отворилась.
– Свят, свят! – закрестился Иван, отступая во двор. Ноги стали, как ватные. – Мария! Машенька! – прошептал он, оседая в грязь.
– Здравствуйте! – и девушка смело шагнула во двор. – Что с вами, дядя Иван?
Тот очумело смотрел на девушку, мотал головой, но ничего сказать не мог.
– Я не Мария! Я ваша племянница, Нина. Моя мама была родной сестрой вашей жене, – девушка пыталась поднять старика. – Пойдёмте в дом, я вам всё расскажу.
Долго не мог прийти в себя Иван. Но постепенно из рассказа девушки стал немного понимать, что происходит. Её сходство с женой было очень сильное. Ведь он помнил свою Марию совсем молодой, и будто не было прожитых в одиночестве лет. Он силился понять, о чём говорит Нина, но в голове была одна мысль «Мария! Мария!»
А когда страсти улеглись, Иван спохватился:
– Чего же это я так сродственницу встречаю?! – и засуетился по дому.
Когда закипел самовар, гостья вышла из комнаты переодетая и немного отдохнувшая. Иван поставил на стол нехитрую снедь.
– Чем богаты, – смутился он.
– Не беспокойтесь. Я не голодна. Вот только устала очень, – Нина разлила себе и Ивану чай.
– Надолго ли к нам? – сдавлено спросил он.
– Навсегда! Если, конечно, вы не против.
– Что ты, что ты! Вот радость-то какая! Да живи, сколь хошь! Места хватит. Вот только провиант у меня скудный.
– Это ничего. Как-нибудь. Руки – ноги, слава Богу, на месте. Да и деньги есть. Проживём, – совсем другим тоном сказала Нина.
– Мать твою Марфой звали?
– Да, Марфой.
– А давай, дочка, я тебя Марфой звать буду. Вроде, как в память о матери. Мне жена про неё много говорила. Да и то, имя твоё в нашей деревне странно звучать будет, пересуды разные пойдут. А так будешь дочкой моей, Марфой. Новая жизнь – новое имя.
– Марфой так Марфой! Я согласна, – каким-то новым для себя голосом сказала Нинель.
***
Откуда взялась в деревне Марфа, никто толком сказать не мог. Просто появилась и всё. Порядок навела в доме, во дворе. Иван стал ходить чистым да сытым. Но даже по пьяни, никто не мог у него выведать, что за девка живёт в его доме.
–Дочь она мне, Богом данная – вот и весь сказ.
Дочь – не дочь, но для жены молода. Да ещё бабы говорили, что больно на его жену – колдовку та девка похожа была. Много судачили про неё местные бабы, подойти с расспросами к ней пытались. А она так посмотрит своими огромными глазищами, что у смельчаков тех душа в пятки уйдёт, страх да беспокойство одолеют. И бежали они от этих глаз куда подальше. На селе она редко появлялась, всё больше дома была. И хоть сторонились и побаивались Марфу деревенские бабы, а чуть что, к ней за помощью обращались. Знаниями она владела огромными, хоть и молода на вид была. Да ещё даром каким-то особым обладала, чего никак не могли понять бабы. Нет, конечно, были и у них в селе бабки знающие, но не со всякой бедой они могли справиться. Коль хворь мальца прихватит, или роды у кого трудные – шлют гонца к Марфе. Та не отказывала, приходила. Прямая, в чёрном платке, молчаливая. Глаза большие, мудрые. Войдёт в избу, крест перед иконой наложит. Лёгкий поклон всем отвесит. И сразу вокруг тишина воцаряется… Не одну жизнь спасла.
А только вскоре и с Иваном беда приключилась. Как-то вечером, зашёл он к другу-соседу своему Григорию. Странный какой-то. Встал посреди избы, поклонился в пояс на все четыре стороны и сказал:
– Проститься я пришёл! Жена моя, Мария, за мной ныне ночью придёт!
–Сдурел, старый, что ли?– Григорий с домочадцами уставились на него.
–А понимай, как хошь, да лихом не поминай! А ещё прошу, если что, пособи Марфе, дочке моей. Гордая она, сама помощи не попросит. Так что просьбу мою помни – пособи!
Ещё раз поклонился всем, шапку на голову одел и в сени вышел. Да вдруг вернулся и с какой-то странной улыбкой сказал:
– А гроза ныне знатная будет!
На том и ушёл. И впрямь, в эту ночь гроза разразилась не шутейная! Всё громыхало да сверкало так, что не приведи бог!..
А на утро пришла к Григорию Марфа, попросила помочь с похоронами Ивана. Григорий долго не мог прийти в себя. Потом оседлал коня и поехал к уряднику…
Вот так и осталась Марфа совсем одна, вроде и народу вокруг полно, да уж видно судьба такая – в стороне от людей держаться.
***
Обоз медленно приближался к знакомым местам.
– Слышь, атаман, кажись скоро дома будем?– из телеги, весь в соломе и заспанный, вылез Антип. – Эх, банька, бабы, самогон!– раскрыл он в улыбке свой беззубый рот.
– Уймись, бабы тебе! Зубов и тех нет!– сказал кто-то из-под попоны.
–А я их не зубами, – захихикал Антип.
Мужики заржали, стали просыпаться и отряхиваться. Солнце уже взошло. Несколько подвод, груженных скарбом, медленно спускались с горки по дороге в деревню. К последним подводам были привязаны осёдланные лошади. Среди мужиков началось оживление.
– Ну, наконец- то, как люди, в постельку да с женкой,– Павло томно потянулся.
–А у кого нет женки, с твоей что ли покувыркаться, – высунул голову Антип.
Павло с презрением посмотрел на тщедушного Антипа:
–Да моя бы тебя, сморчка, в постели граблями искала.
– А чё меня искать, я всяк раз сам, как чёрт из табакерки выскакиваю. А бабам я люб, не смотри, что плюгавенький! Не тем беру! – и лукаво подмигнул.
Мужики опять заржали.
–Так, хлопцы, долго не пить, не баловать в деревне, не драться, – строго сказал атаман.– А то я на расправу скор.
Все сразу притихли. Да, крут их атаман на расправу и жесток. Может, за то и слушались его, уважали. И мужики, не сговариваясь, подумали о недавнем случае на хуторе…
… Ночью ворвались в дом, пристрелив собак и сбив все засовы. С порогу застрелили мужика и бабу, которые, не успев даже одеться, бросились к дверям. А когда забрав всё, что было ценного в доме, собрались уходить, услышали, как кто-то скулит под кроватью. Тимофей нагнулся: «Ой, там девка!»– не успел он договорить, как из-под кровати стрелой вылетела девчонка лет пятнадцати и бросилась Тимохе на шею.
–Возьми меня себе, не убивай! Я тебя любить и слушать буду! – сквозь слёзы молила девушка. Атаман держал в руке обрез:
– Отбрось! – сказал он строго Тимофею.
А Тимоха, молодой здоровый парень, с интересом смотрел на висящую у него на шее девушку. Та вцепилась в него, как кошка, и что-то продолжала горячо говорить.
– Оставь её мне, – и парень посмотрел на атамана.
– Отбрось!– ещё твёрже сказал Власка.
– А может, я её домой в деревню отвезу… – но договорить не успел. Раздался выстрел, и Тимофей вместе с девушкой рухнул на пол.
–Ты чо, охренел?– раздался голос из толпы.
–Кто ещё не будет меня слушать? – и атаман поднял свой обрез.
Все молчали. Потом тело Тимофея положили на дроги, завернули попоной, и Макар отвёз его в соседнюю деревню. Родителям сказали, что жандармы пристрелили…
***
–Мамка, тятька едет! – вбежал в дом пятилетний Егорка.
Катерина быстро отряхнула руки от муки, бросилась к сундуку, достала нарядную кофту. Подбежала к зеркалу, поправила волосы, и без того аккуратно уложенные на голове.
Заскрипела калитка. Катя выбежала на крыльцо. Во двор степенно входил Власка. Катя радостно бросилась мужу на шею и прильнула к нему всем телом.
–Ну-ну! Будет, – холодно сказал он и отстранил её от себя. – Устал я. Баньку бы.
–Да, да! Сейчас, – Катя, проглотив обиду, попыталась улыбнуться, но слёзы сами полились из глаз. Она отвернулась и побежала хлопотать по хозяйству.
На крыльце собрались все дети Власки. Мал мала меньше. Старшему Ивану был уже десятый год, а самую меньшую Стешу держала на руках восьмилетняя Агаша. Самый шустрый и смышленый Егорка повис на отце.
–Тятя, а что ты мне привёз?
–Да уж не обижу!– отец устало улыбнулся. – Только после. Дайте с дороги отдохнуть.
Но таяло сердце грозного атамана при взгляде на своих детей. Ладные и смышленые, да и красотой Бог не обидел. Вот ради них и пошёл он этим страшным путём. «Будь он не ладен!» – и Власка сплюнул. Так любил он думать, оправдывая свой выбор. Скорее перед самим собой. А перед людьми ответ держать он не собирался. Скорее всего, перед Богом. Но тут уж и сказать-то будет нечего в своё оправдание. Не по Божьим заповедям живёт, ох, не по Божьим! О смертных грехах позабыл и самые страшные из них нарушил. И знал Власка – не будет ему оправдания на том свете. «Да и ладно, пока туда не собираюсь».
Власка зашёл в дом, как всегда прибранный да ухоженный. Вкусно пахло домашней стряпнёй. Да уж, хозяйкой Катерина была отменной. Всё в её руках спорилось, и ладно как-то умела всё украшать. То салфетку вышьет на комод, то занавески на окна, а от такой малости красота в доме прибавляется. Да и дети чистые, опрятные, сытые да ухоженные.
Тут в дом вбежала Катерина:
–Баню растопила, сейчас на стол накрывать буду. Умойся пока, – и долила воды в умывальник.
Взгляд Власки остановился на жене. Хороша! Вот уже и четверых детей ему родила, а также хороша. Да может, даже ещё краше стала. Что-то плавное и женственное появилось в её фигуре и движениях. Нет, не зря выбрал себе в жены Катерину Власка!
– Да не суетись ты, поди сюда, – как-то ласково позвал он.
Катерина счастливо заулыбалась и поплыла к мужу какой-то волнующей походкой. Власка обнял жену и стал страстно её целовать да рукам волю давать.
–Ой, не время, дети в доме, – слабо отбивалась Катерина.
–А я чо, я так, – смутился он, – До ночи додюжу, – и хмыкнул себе в усы.
Весело вспорхнула Катерина с колен мужа и стала быстро накрывать на стол. Её щёки пылали счастливым румянцем, и глаза горели от простого бабьего счастья.
***
Разошлись мужики по хатам. Кто по своим – местные, а кто на постой – те с других мест. У кого семья в этой деревне, тот всегда домой рвётся. Всё же хозяйство без мужика осталось. Всегда есть чем заняться. А пришлым – раздолье полное…
Стас, Антип и Илья «стояли на постое», как они любили выражаться, у одной вдовой женщины, Фроси. Дом большой, хозяйство хоть и не велико, да без мужской руки в запущение прийти может. И когда пришли к Фросе с просьбой три мужика пустить их на постой, она долго не колебалась. Разместила их в горнице, а сама в спальне обустроилась. Да и не стеснили они её вовсе. Приедут, дня три попьют, победокурят, потом по хозяйству помогут, да и снова уедут, то на неделю, а, то и подолее. А подарки они ей дарили знатные, да и деньгами не обижали. Так что не в тягость были ей постояльцы эти. А на Илью, самого молодого из них, она уже давненько засматривалась. Странный он какой-то. Всё больше молчит, да книжки читает. А когда подопьёт с мужиками, то песни поёт, да так, что сердце у Фроси замирает сладко-сладко. А то раз, когда дрова рубил, рубаху скинул… Залюбовалась Фрося красивым мужским телом… Как он играл топором… Хорош собой, да не глядит он на Фросю. И про себя ей ничего не рассказывает. Вежливый, и всё тут. А ей уже нет сил ждать, сохнуть по нему начала. А ту рубаху, что он вместе с мужиками дал ей постирать, долго обнимала, вдыхала его запах, а потом уткнулась в неё и разрыдалась…
Уже пять лет как одна живёт, а годок-то тридцатый всего пошёл. Женского счастья не ведала совсем. Муж был строгий, даже злой. Старше Фроси лет на пятнадцать. Пил много, особенно последнее время, да бил иногда жену «для науки», как любил поговаривать. Хорохорился тем, что взял её из большой бедной семьи, без приданного, а что совсем молодую да пригожую – это он не поминал никогда. Сам уже вдовый, ему хозяйка в дом нужна была. А хозяйство немалое имел, купцом средней руки был. Но не было меж ними любви: ни у Фроси к мужу, ни у него к ней. А когда замерз в санях по пьяному делу – долго не плакала. Схоронила и зажила по своей воле. Молодая да ладная и не бедная – сама себе хозяйка! Бывало, забегали на огонёк мужички местные. Водочка, закусочка, то да сё… Но увидела Илью – всё как рукой отрезало. Всех ухажёров махом отвадила, за собой следить стала, ничего лишнего себе не позволяла.
И была у неё тайная надежда, что полюбит её Илья, и будут жить они как положено мужем и женой. Да может Бог даст, дети пойдут. А то муж-то бесплодный был, потому и пил да её бил. Это ему в городе лекарь сказал, а то поначалу Фросю пытал, что не рожает. А как из городу вернулся, так запил крепко, и всё того доктора словами матерными крыл, будто он во всём виноват. А ребёночка Фросе, ох, как хотелось. Хоть и поздно по местным меркам, но на всё воля Божья. И Фрося неистово молилась.
***
Марфа открыла глаза:
– Батюшки, день на дворе, а я всё сплю. Да и то – спешить некуда.
С тех пор, как живёт она в этой глухой деревне, время будто остановилось. День похож на день. Ночь на ночь. Одна она и днём, и ночью. Порой, какая- то неясная тоска подступит к душе, и начнёт душа беспокоится да маяться. Но верное средство знала она от тоски той – это книга заветная. Откроет её с мыслями об одиночестве да тоске, а там строчки всплывают – ответ дают. Но вот что-то странное в последнее время говорить та книга стала. Вот вчера фразу непонятную сказала:
–Радуйся своему одиночеству, скоро ему конец придёт, да много горя принесёт.
Вот и понимай, как хочешь. Чему радоваться? Одиночеству? И чего бояться?
–Да ладно, вот управлюсь по хозяйству – поговорю с ней ещё, – подумала Марфа о своей книге. Вспомнила сегодняшний сон. Да и сон ли это? Скорее воспоминания об отце, о доме. Эти мысли доставляют ей боль. Ну, значит так должно быть. Видно Судьба у меня такая. А о батюшке молиться буду, чтоб здоров был, да меня простил.
