Kitobni o'qish: «Красная Нить»

Введение

В истории нашей страны, особенно прошлого столетия, можно найти совсем немного спокойных и тихих страниц. Но она полнится событиями, объединяющими, переворачивающими и ломающими судьбы миллионов семей.

Описанные в книге события затрагивают почти каждую семью в стране. В период конца 1920-х годов больше 80% населения, подавляющее большинство, составляют крестьяне. История и моей семьи приводит в деревню: по маминой линии – в центральную полосу России, а по папиной – в Украину.

1930 год запускает почти одновременно два переломных для деревни процесса: раскулачивание и коллективизацию. Что это значило? Задачей раскулачивания была ликвидация наиболее состоятельных и богатых крестьян, чаще всего – самых работящих и инициативных жителей деревни. Под ликвидацией советская власть понимала либо выселение в отдаленные районы, либо расстрел. В любом случае с полной конфискацией имущества.

Согласно же целям коллективизации, крестьяне лишались права собственности на землю, скот, инвентарь и передавали свое имущество в коллективные хозяйства – колхозы. Теперь они не могли распоряжаться выращенный и собранный урожай. План сбора урожая спускался из Москвы и значительно превышал возможности деревни, что в итоге привело к масштабному и страшному голоду.

Если обратиться к сухим фактами, они пугают своей страшной бесчеловечностью: согласно данным историка В.Н. Земскова, раскулачено было более 4 млн человек, из них были отправлены в ссылку более половины. Роберт Конквест приводит еще более высокие цифры – 6,5 миллиона смертей в результате раскулачивания.

Коллективизация гнала крестьян от голодной смерти в города на заводы, стройки и шахты, сильно сокращая численность сельского населения. Тема голода все еще является очень спорной в вопросе оценки жертв. Какие бы цифры ни были правдивыми – 4 миллиона, 7 или 10 миллионов человек, – это страшные и невозможные для осознания потери.

В моей семье от голода погибли трое, не пережив 1933 год. Часть семьи бежала из деревни в другой конец страны, чтобы спастись. А часть – осталась в деревне, выживая и приспосабливаясь.

Мы привыкли изучать историю через даты, события, смену государственных деятелей и принятые ими решения. Но история страны – это в первую очередь история живущих в ней людей.

В основе книги – воспоминания переживших эти страшные периоды нашей истории, в том числе и членов моей семьи. Огромную благодарность выражаю проекту «Хронос», на сайте которого хранятся бережно собранные свидетельства очевидцев.

Что это было для обычных людей? Как они это пережили? И самое главное, чувствуем ли мы сегодня отголоски тех событий?

1

И будет жизнь с ее насущным хлебом,

С забывчивостью дня.

И будет все – как будто бы под небом

И не было меня!

Марина Цветаева

На дворе был февраль – морозный и снежный. Маленькая Зинка сидела на полу возле стола и слушала, о чем говорят мама с соседкой. Зинке едва исполнилось 4 года, и она мало что понимала в перебрасываемых фразах. Но ее за уши было не оттянуть, как она любила слушать торопливо-быстрый говор тети Нюры и медленную, распевную речь матери.

– Юрка говорит, вчера корову хотел продать. Так за нее дали 15 рублей. Проще зарезать самому. До этого по осени, помнишь, порубил весь свой сад яблоневый, еще его дед сажал. Налогами так обложили, что не продохнешь. Но в колхоз, говорит, не пойдет, не хочет.

– Так никто не хочет. Но мы так долго протянем? Сдали хлеб весь за копейки, а дальше что? А еще и отдай им деньгами, а их откуда взять? Кто в колхозе, отдает налогов по 3 рубля, а мы-то по 30. Они нас душат, чтобы мы сами побежали туда. Сестра из Маньковки слышала, что опять будут изымать все. Что мы сеять-то будем?

– Ну а если опять все заберут, так уж лучше пойти в колхоз? Житья нам не дадут.

– И вообще все отдать? Кому? Туда одни никтошки и самая беднота побежала. Со своим хозяйством справиться не могли, так теперь чужим хотят ворочать. Он с собой одну лопату принес, а мы должны и коров, и лощадей, и плуги, и молотилки – все сдать? И на них работать?

– А сейчас ты на кого работаешь? Мы ж почти все уже и так отдаем, ничего себе и не остается.

Мать, докормив грудью, спустила Зинкиного брата на пол и велела ей следить за ним. В сени вбежал Колька – мальчик лет 6 с соседней улицы, они с Зинкой дружили.

– Здрасьте! Сегодня вечером в школе опять будет собрание, из города приедут. Сказали, чтоб все пришли, будут проверять.

Зинка, увидев Колю, сразу подскочила и начала натягивать свой тулупчик, доставшийся от одной из двоюродных сестер. Он был ей не по размеру велик, добавлял неповоротливости и неуклюжести, и она в нем буквально тонула. Несмотря на это, она быстро натянула чуни и уже тащила Кольку на улицу.

– Ты куда рванула, егоза? Я же тебя за братом оставила следить! А ну вернись!

Зинка уже быстро перебирала ногами под своим тулупом, чтобы скорее вырваться за двор. Они с Колькой могли болтаться по деревне целыми днями, собирая всех остальных детей. Зинка была самая громкая и задиристая из всех: громче всего было слышно или ее заливистый смех, или ее громогласный плач. Она обожала рассказывать всякие небылицы, которые придумывала на ходу и тут же забывала. Если кто-то из ребят вдруг сомневался в правдивости, Зинка сражалась до последнего, сама успевая поверить, что все это было на самом деле. Колька обычно слушал, завороженно раскрыв рот, веря каждому слову.

В этот раз она завела историю про огромную птицу с волчьей головой, которая ночью билась в ставни и человечьим голосом просилась в дом. Кто-то из детей выкрикнул: как ты знаешь, что это птица, если ставни заперты? Зинка, не растерявшись, заявила, что ставня была закрыта только наполовину, и поэтому все было видно. Отбиваясь от вопросов, она придумывала все новые и новые подробности беседы с птицей. Под конец она уже совсем запуталась, перепутав и назвав голову коровьей, а не волчьей, и потеряла всякое доверие. Она не сдавалась, пока окончательно не стемнело и не пришлось идти домой. Дома оказались только бабушка с братом, и Зинка до самого сна продолжала рассказывать им свои истории. Вот бабушка никогда не спорила, а только покачивала головой и посмеивалась над трескучей болтовней внучки. Только когда Зинка засыпала, в доме наступала долгожданная тишина.

Вечером все односельчане пытались поместиться в небольшом зале школы. Здесь при входе был красный уголок с портретами Ленина и Сталина, красным флагом, а на столе в углу грудились старые, пыльные и не тронутые жителями деревни номера «Известий» и «Правды». Раньше уголок располагался в свинарне, это была самая большая постройка, пока не появилась школа. И теперь портреты обрели новый дом с более приятным запахом.

Каждый из присутствующих знал, что именно будет происходить вечером, за последний месяц подобных вечеров было уже несколько.

Собрание открыл председатель колхоза. Это был подтянутый, молодой мужчина лет 30, приехавший несколько недель назад из города по распределению. Он, так же как и тысячи подобных ему рабочих, отправился поднимать деревни страны. Вырос председатель в городе и лет с 14 работал на заводе, знал все о станках, с которыми имел дело, и уже несколько лет состоял в партии. Он приехал, чтобы поделиться опытом и помочь деревне объединиться вместе и начать слаженную работу. Ему поставили задачу – организовать и наладить работу колхоза. Это всем было понятно: единоличные хозяйства изжили себя и дальнейшее развитие может быть только при объединении усилий. На первом же собрании с крестьянами он с удивлением обнаружил, что им это не понятно.

В этот раз, добавив в свою речь напускную уверенность, он начал с того, что пламенно приветствовал всех недавно вступивших в колхоз. Таких было двое: Василий и Макар. У Василия было 11 детей, он нанимался батраком каждое лето, своей земли почти не было, как не было и никакого скота, кроме одной коровы. Макар после возвращения с фронта начал пить и свое хозяйство пропил – продал в течение нескольких лет. Дальше председатель объяснил, что сегодня уважаемые товарищи из райцентра расскажут о первых победах присоединившихся к колхозам сознательных граждан.

Вышел лысоватый мужчина неопределенного возраста и тихим надтреснутым голосом бесконечно долго рассказывал про быстрые темпы коллективизации, про поголовье скота, про освоение новых земель. Он говорил очень долго, не отрывая взгляда от кипы бумаг. Поднял глаза он один раз, когда раздался резкий всхрап одного из крестьян и хохот сидящих вокруг. На всех действовала усыпляюще духота набившихся в маленький зал сельчан. Выступающий наконец подвел итог речи утверждением: колхоз – высшее достижение и гордость советской аграрной науки.

Его сменил совсем молодой комсомолец – активист из города. Он не читал с листа, а пытался своим напором разжечь сердца присутствующих на собрании:

– Нельзя медлить ни дня со вступлением в коллективное хозяйство! Время требует от нас избавления от пут частной собственности и жажды наживы. Время требует от нас укрепить смычку крестьянских хозяйств, выступая единым фронтом против кулаков, притесняющих трудовое крестьянство. Только объединив усилия, мы перейдем от отсталого единоличного хозяйства к крупному и передовому коллективному земледелию. Вы пашете и сеете руками, а скоро за вас будут пахать и сеять трактора и комбайны. Может ли единоличник позволить себе такую технику? Нет! Может ли коллективное хозяйство? Конечно да! Завершим сплошную коллективизацию – завершим победу в деле социалистической переделки сельского хозяйства!

Юный комсомолец выступал горячо и страстно, но в ответ получил или опущенные глаза в пол, или напряженные и недоверчивые взгляды.

Слова о счастливой колхозной жизни в разных сочетаниях жители деревни слышали уже множество раз. В конце своей речи комсомолец предложил задать вопросы.

Все молчали. Месяц назад на собрании Иван Зорин, работавший всю жизнь сам на себя, задал вопрос:

– Я гнул спину и день и ночь всю свою жизнь, работал до крови из-под ногтей, чужого не брал. И вот сейчас я должен объединиться с теми, у кого ничего нет, и отдать все нажитое в колхоз. Я должен кормить тех лодырей и лентяев, которые побежали ваш колхоз организовывать?

Ивана первым в деревне признали кулаком, яростным противником советского правительства. Он первый вместе со всей семьей и детьми был отправлен на телеге с одним мешком пожитков и небольшим запасом зерна в неизвестном направлении. Это подкосило, оглушило всю деревню. Мужики ходили к председателю, поручались за Зорина, что-то объясняли, просили. Провожали всей деревней сквозь плач женщин и молчаливое оцепенение мужчин. Скот и инвентарь Ивана записали в колхоз, а все остальное имущество Зориных распродавалось за гроши: сундуки, прялки, иконы. Никто из сельчан тогда ничего не купил, было совестно, разобрали приехавшие из соседних деревень.

В этот раз на собрании вопросы никто не задавал. На призыв вступить в колхоз никто не откликнулся. Председатель распустил собрание только ближе к ночи, после еще нескольких речей.

Мать с отцом вернулись уже за полночь и продолжали разговор громким шепотом:

– Степан говорил, что в Петровке уже перешли на угрозы. Скоро и у нас то же самое будет. Задушат всех.

– Может, лучше по-хорошему вступить? Ты ж видел, как они все забрали, начисто обобрали Зориных и самих их увезли. И где они все теперь, живы ли они вообще?

– Всех не увезут. Будем до последнего держаться, они нас не посмеют тронуть. Все знают, что мы свою жизнь положили на эту землю, честным трудом зарабатываем. Не посмеют ничего забрать у нас через силу.

Ни отец, ни мать в ту ночь так и не заснули. На следующий день никто про колхозы не говорил. Эту тему уже изговорили со всех сторон, что сил уже не было слушать очередные слухи или домыслы.

С самого утра прошла новость, что из города вновь идет отряд на хлебозаготовки. Мама, как всегда, сказала Зинке и зачем-то ее брату, который не говорил еще ни слова, чтобы они и рта не раскрывали, когда к ним придут.

Весь день сельчане работали в напряженном ожидании. Только слышно, как Михайло ходит между домами и смотрит, не прячут ли соседи зерно. То, что Михайло доносит на соседей, поняли еще в прошлом году по весне. Он узнал, где Ильины хранят зерно, и на следующий день забрали все укрытые «излишки» хлеба, а заодно картошки, капусты, оставив только шелуху и редьку. Никакие мольбы Ильина о семерых детях, которых нечем будет кормить, ни плач его жены – ничего не помогло, забрали все. Соседи все по очереди подкармливали до следующего урожая. Когда Михайло понадобилось починить сапоги, ему сосед, мастер на все руки, подложил туда канифоль. И теперь скрип сапога разносился по всей деревне, предупреждая о его приближении.

Зинка уже запомнила, что «хлебозаготовка» – это когда вилами тычут в сено, вспарывают подушки и все переворачивают в подвале, а мать с отцом молча наблюдают. Она не понимала, почему ее отца толкали, бранили и замахивались. А он молча стоял. Зинка с маленьким Ваней обычно сидели в углу, тоже молчали и ждали, когда все закончится. Ванька ни разу не плакал, как будто и правда понимал мать, которая бросала на них строгие и напряженные взгляды.

Это было за полдень, когда Зинка услышала странный громкий звук. «Стреляют, черти», – выдохнула мать и выбежала во двор. Зинка еще ни разу не видела, как стреляют, и стремглав босоногая рванула за матерью.

В доме напротив жили Нюрка, ее муж Степан и четверо детей. Выскочив на улицу, Зинка успела увидеть, что все они стоят вдоль стены своего дома. Мать загнала Зинку в дом, и она уже не видела, что происходило. Один из отрядовцев стоял со скучающим видом и ждал. А другой, направляя ружье на Степана, кричал: «Говори, где прячешь! Всех перебью к чертовой матери». Степан молча смотрел в землю. Нюрка плакала и причитала: «В прошлый раз все забрали ведь. Ничего не осталось. Мы детей одной картошкой кормим, хлеба нет». Отрядовец опять выстрелил выше головы: «Говори мне, где твое зерно, я сейчас всех угроблю: и тебя, и твое кулацкое отродье». Степан глухо ответил: «Нет ничего, хоть стреляй, хоть не стреляй. Все вынесли в прошлый раз. Одна свекла с картошкой осталась, а зерна нет».

Февраль был холодный, снег и мороз еще и не думали отступать. Двое с ружьями оставили всю семью на улице в одних рубахах и медленно пошли обыскивать дом и сарай. Мать сразу же забрала Нюрку и детей в дом, Степан отказался идти и остался ждать на морозе. Отрядовцы медленно и лениво обыскивали все углы, сундуки, проверили погреб, чердак, свинарник и, не найдя ничего, отправились в следующий дом.

Они сначала проходили по одной стороне улицы и потом двигались в обратном направлении по другой стороне. Уже ближе к вечеру они подошли к дому, где жила Зинка. Теперь их было трое. Судя по запаху, который ворвался вместе с отрядовцами, они уже изрядно выпили.

В деревне знали, что отнятое отрядовцами почти целиком оставалось у них самих, не попадая ни в город, ни в армию. Под лозунгами хлебозаготовок или подготовки семенного фонда забирали все, что приглянется, не только хлеб. Вернуться без хлеба отрядовцам нельзя, ведь есть строгий план. Поэтому показная ярость и запугивание в начале дня переходили в настоящую истеричную свирепость к вечеру.

Еще недавно встречались среди них совсем наивные. Они, полные горячего энтузиазма, приезжали из города неистово убеждать крестьян делиться хлебом со страной, скрепить руки с братьями – рабочими и красноармейцами. Деревенские видели их растерянность и недоумение, когда им вместо толстых, жадных кулаков с плакатов подсовывали худых крестьян с десятью детьми. Один, пробыв два дня в деревне, удавился и оставил записку: «Так невозможно. Я своими руками вынес весь хлеб из дома, где шестеро детей».

Но таких уже не осталось. Они либо, переполненные ужасом, писали в город призывы обратить внимание на самоуправство и безнаказанность, и вскоре их увозили. Либо привыкали к этому, объединяясь моральным уровнем с голытьбой и бедняками в отрядах. Были, правда, и те, кто с огнем в сердце и пламенем в глазах видел в крестьянах врага, утаивающего зерно от народа. Секретарь райкома, обозначая политическую установку, услышал от одного из отрядовцев: «Нельзя все забирать. Нужно оставлять им на посев, хотя бы на прокорм семьи, детей». Ответ последовал жесткий и однозначный: «Когда наступаешь, не жалей, не думай о голодных кулацких детях. Ты не сможешь выполнить свой долг перед партией, если не отбросишь этот гнилой либерализм. Кулаки не отдают хлеб, прячут по погребам и ямам, злостно саботируют и разлагают политику партии. Задача – добыть хлеб для отечества. Если нужно применять крайние меры, мы будем их применять и хлеб достанем любой ценой». Это и было основным руководством к действию.

Завалившись в дом, самый низкий из троих прохрипел: «Доставай зерно». Отец Зинки спокойно, не отводя глаз, ответил: «В прошлый раз все забрали. Нет ничего».

Один из пришедших, пошатываясь, навалился на отца Зины и с размаху ударил по лицу. Зинка знала, что кричать, плакать и шуметь нельзя, можно только молчать.

Мать будто окаменела. Она никак не могла привыкнуть к теперь уже постоянным обыскам. Каждый раз она замирала и стояла, буквально не дыша и не двигаясь, до самого конца. А когда будет конец – непонятно. Иногда уходили почти сразу, если план был выполнен и они успели разграбить несколько семей. Иногда это длилось несколько омерзительно обволакивающих, липких, бесконечных часов.

Отец и мать понимали, что в этот раз вряд ли удалось у кого-то отыскать зерно. У многих действительно забрали большую часть запасов, а остальные перепрятывали так, что невозможно найти: закапывали в ямы в лесу, в огороде, даже на кладбище. Отрядовцы по обыкновению выпотрошили подушки, сундуки, перевернули все в погребе. Но они уже знали, что в доме зерно никто не хранит.

Один из пришедших ударил отца в спину прикладом ружья со словами:

– Снимай с себя все и иди в снег. Будешь стоять, пока не скажешь, кулачья тварь, где прячешь зерно.

После такого стояния соседский Михайло со старшим сыном слегли и после нескольких дней скончались.

Отец Зинки молча вышел во двор, а отрядовцы в это время разместились за столом, один из них заорал: «А ты неси поесть и выпить». Мать, бездвижно стоявшая со стеклянными глазами, отделилась от стены, вся как-то разом подобралась и начала суетливыми движениями доставать вареный картофель, квашеную капусту, кашу и кувшин с самогоном. Еда закончилась довольно быстро, так же быстро опустел кувшин. На столе появился второй, но вскоре и он был выпит. Один из них, пришедший самым пьяным, заснул прямо на скамье. Двое других решили идти дальше. Они вывалились во двор и, проходя мимо отца, оба ударили кулаком в живот. «Кулаком по кулаку», – сказали бы они, если бы не были так пьяны. Они либо забыли, что ждали от отца спрятанный хлеб, либо поверили, что никакого хлеба не осталось. Во всяком случае, они медленно, пошатываясь, пошли дальше.

Отец, весь посиневший от холода и побоев, медленно вернулся в дом. Мать наконец перестала держаться спиной за стену, выдохнула, принялась растирать отца и кружиться вокруг него. Отец постепенно менял цвет из синего в белый, а потом уже в красный. Только тогда мать перестала его натирать и начала подбирать разбросанное по полу. Отец долго смотрел на скамью и раскинувшегося на ней мужика. Он стащил его, повесил себе на плечо и вытащил за двор, аккуратно положил его в снег и вернулся. Мать, глубоко верующая, понимала, что этот отрядовец, скорее всего, завтра будет найден замерзшим, но не сказала ни слова и не пыталась переубедить.

В ту ночь больше никто не разговаривал. Зинка знала, что спрашивать ничего нельзя, хотя хотелось до жути: задавать вопросы и плакать. Зинке казалось, что она никогда не сможет заснуть, и сразу же после этой мысли она провалилась в тревожный сон. Во сне ей почему-то увиделся старый поп, которого она едва помнила: только его огромный рост и бороду, не менее огромную. Его арестовали несколько месяцев назад, о чем Зинка, конечно, не знала. В деревне так и не узнали – расстреляли его или куда-то сослали. Во сне поп почему-то хохотал над Зинкой, хотя в жизни она никогда не видела даже улыбки на его серьезном лице. А потом он вдруг исчез, и Зинка резко проснулась. Оказалось, уже светало, отец уже давно ушел, а мать, судя по звукам, была во доре.

Сонная Зинка вылезла на улицу, где мать доила одну из двух коров. Зинка страшно обожала их, у нее еще не получалось самой доить, но очень хотелось быть похожей на маму и скорее научиться. Внешне Зинка была копия матери – черные густые, переливающиеся на солнце волосы, большие распахнутые карие глаза. Но на этом сходство заканчивалось: Зинка – быстрая, резкая, неусидчивая, совсем не похожа на мать с ее плавным движениями, неторопливой походкой, мягкой и обволакивающей речью. Мать сейчас сидела возле Дуни, Зинкиной любимицы с огромными ресницами и какими-то волшебными и добрыми глазами. Зинке казалось, что только Дуня ее понимает и всегда внимательно слушает.

Во двор зашел отец, как-то нервно и быстро шагая к дому. Мать обернулась: «Ну что?»

– Вступаем. Отдаем корову, свиней, коз, все инструменты, телегу, всю землю. Секретарь говорит, что за неуплату налога не просто заберут сами, но еще и выселят. С завтрашнего дня работаем там. Степан с Нюркой тоже решились. Вчера их дом дочиста вынесли, даже иконы. Говорят, что терять уже нечего.

Мать, отвернувшись от отца, тихо спросила: «А нам-то что оставят?»

– Одну корову и курей с гусями. И вот землю перед домом, тут можем сажать свое.

– Чем? Мы же все отдаем?

– Разберемся чем. Главное, не выселяют никуда и дом не забирают.

Зинка в это время стояла возле матери и, не выдержав, спросила:

– А кого мы оставим себе? Дуньку?

Отец ждал, что ответит мать, но та продолжала доить, делая вид, что не слышит вопрос.

– Зинка, придется Дуньку отдать. Она старше и молока дает меньше. Но она с нами в деревне останется, за ней уход будет.

Последние слова Зинка не слышала, уже вовсю начав реветь. Отец махнул рукой и пошел в дом, не имея сил ни рявкнуть на бесполезный плач, ни тем более утешать и утирать слезы.

Под Зинкин вой во двор зашла Нюрка белее белого. Она явно не сомкнула глаз за ночь. Мать молча подняла голову, не торопя ее расспросами.

– Нам сказал этот… председатель… что если мы сами не пойдем, так нас раскулачат и выселят. Как раскулачить? Ну скажи мне, ну какие мы кулаки? Теперь налоги еще больше, опять какие-то новые выдумали, мы их не потянем. Ничего лишнего нет, четверых детей кормим, одеваем, сами на себя работаем – вот и все кулачество. Так за что выселять. Зерно все забрали подчистую. А теперь и скотину, и землю – все хотят отобрать. Сколько ни работай – все заберут. Степан сейчас будет резать всю скотину, чтобы им не досталось. Мы ее растили, кормили, чтобы просто так отдать? Нет и нет. Я слышала, что Ипатьевы и Шукины тоже режут, хоть вдоволь мяса наедимся.

– А куда ж вы всю ее денете?

– Не знаю я. Есть будем, пока не лопнем. Степан сказал: раз мы идем к бедноте, то и сами будем беднотой. Они в колхозе этом сидят – ждут, когда им всю скотину приведут. Нет уж, не получат.

Зинка, видя, что никому нет дела до ее горя, пошла жалиться к бабушке. Жила она в боковой пристройке дома и вообще-то была прабабушкой по папиной линии. Зинкин дед был расстрелян за участие в бунте в 21-м году, тогда много мужиков наказали. Бабушку взял тиф еще до ее рождения. А прабабушка жила с ними, помогала, сколько было сил, в основном по дому и с детьми – в поле было работать сложно. За Зинкой уже было не уследить, она носилась как кузнечик, а вот с Ванькой, ее братом, бабушка сидела, качала, пела песни, читала над ним молитвы. Зинка всегда прибегала к ней, когда было очень обидно и хотелось плакать. Но и когда было радостно или нужно поделиться вопросами и историями, Зинка тоже неслась к ней. Ее бабуля знала все небылицы, сказки и песни, под которые так сладко и спокойно засыпать. Бабушка была совсем маленькая, сухонькая, многое уже забывала и посмеивалась над собой. Имя внучки никак не могло сохраниться в памяти, поэтому она называла ее либо козочкой, либо егозой, в зависимости от того, что Зинка успела натворить. Сейчас, видя ее зареванное лицо, бабушка протянула руки: «Что там, моя козочка».

Зинка сбивчиво, через всхлипы рассказала, что Дуньку куда-то уведут, а мать с отцом где-то будут работать в «конхозе». Бабушка, как обычно, ничего не поняла из слов Зинки, обнимала ее, гладила по голове и с тихой улыбкой приговаривала: «Бог все видит, все знает. Наше дело – работать тихонько и молиться».