Kitobni o'qish: «Отцовский крест. Скорбный путь. 1931–1935»

© С.С. Самуилова, Н.С. Самуилова, 1996.

© В.С. Рыжков. Предисловие, 1996.

© Издательство «Сатисъ», 1996.

От редакции

Документальная повесть «Отцовский крест» (это название дано редакцией, авторское название: «Из жизни одного священника») издается нами по самиздатской машинописной копии. Первая часть книги («Острая Лука») передана издательству Ольгой Николаевной Вышеславцевой, а вторая («В городе») была найдена в библиотеке Санкт-Петербургской Духовной Академии, на титульном листе этой последней обозначено: Куйбышев, 1989 г. Но, по-видимому, это год перепечатки, а не написания повести. Судя по некоторым замечаниям в тексте, первая часть книги была написана в 1940–50-е гг., а вторая – в 60-е гг. Кроме того, из текста повести можно извлечь следующие сведения о ее авторах. Это:

Софья Сергеевна Самуилова, 1905 г. рожд., уроженка с. Острая Лука, Березоволукской волости, Николаевского уезда, Самарской губернии (ныне это Саратовская обл., Духовницкий р-н, сохранилось соседнее село Березовая Лука, а Острая Лука затоплена водами Саратовского водохр.), и Наталья Сергеевна Самуилова, род. там же в 1914 г.

Обе они – дочери настоятеля церкви села Острая Лука в период 1906–1927 гг. о. Сергия Самуилова, 1883 г. рожд., выпускника (1905 г.) Самарской семинарии, ректором которой тогда был архим. Вениамин, впоследствии свщмч. Вениамин Петроградский.

В 1927 г. о. Сергий (в сане протоиерея) был переведен в Воскресенский («новый») собор г. Пугачева (бывш. Николаевск), в котором прослужил до 1930 г., когда был арестован «за агитацию против колхозов», так же как и его архиерей, владыка Павел (Флоринский), в те годы еп. Пугачевский. Место о. Сергия в соборе занял его сын, о. Константин (1908 г. рожд.), также впоследствии репрессированный. Кроме того, среди лиц, знавших о. Сергия, в тексте упоминаются: митр. Уральский Тихон (Оболенский) и еп. Вольский и Балаковский Андрей (Комаров), впосл. (с 1943 г.) архиеп. Куйбышевский (ум. 1955 г.). Год гибели самого о. Сергия, предположительно, 1932.

Издательство «Сатисъ» будет благодарно всем, кто может сообщить какие-либо дополнительные сведения об авторах этой повести и других членах семьи Самуиловых, особенно если кто-нибудь из них до сих пор здравствует. Просим обращаться по адресу: 199034, Россия, Санкт-Петербург, В. О., Большой пр., 8/4, лит А. или позвонить по тел: (812) 323–63–42.

Предисловие

Слегка поистрепавшийся коленкоровый переплет зеленого цвета, внутри немногим более четырехсот пожелтевших страниц машинописного текста. Отпечатано старательно, на обеих сторонах листа; в середине рукописи, на нескольких страницах, вклеены шесть фотографий. Видимо, автор, не имевший надежды увидеть свое творение вышедшим из типографии, старался сделать его хоть сколько-нибудь похожим на настоящую книгу.

Но времена изменились, так называемые «пережитки прошлого» пережили боровшийся с ними режим, и теперь повесть со скромным названием «Из жизни одного священника» становится доступной новому поколению православных читателей.

Со старой фотографии внимательно смотрит на нас совсем еще молодой священник; худощавое телосложение, небольшие круглые очки, немного задумчивый взгляд – все это отчасти напоминает хрестоматийный облик дореволюционного интеллигента. Это может показаться странным, ведь мы привыкли воспринимать слово «интеллигент», применительно к тому времени, как синоним слов «народник» и «социалист». Мы забываем при этом, что ни по уровню образования, ни по общей культуре духовенство начала века вовсе не уступало так называемому «образованному сословию», всем этим новоиспеченным «господам» – чиновникам, журналистам, педагогам. Зато эти последние, вместе с начатками западной «цивилизованности», усвоили пренебрежительный взгляд на якобы «отсталую» духовную традицию своей страны, главным хранителем которой как раз и было духовенство. В немалой степени такое отношение стало следствием того, что многие из интеллигентов сами были выходцами из духовного сословия и, поднимаясь вверх по социальной лестнице, стремились поскорее забыть о своем «низком» происхождении. Ведь в России после Петровских реформ духовенство разве что не платило податей, а в остальном не только не считалось «первым сословием» (как, например, во Франции при королевской власти), но и было загнано в своего рода «культурную резервацию», вместе с «мужиками» и прочими людьми «подлого состояния».

Между тем те нравственные качества, которые подразумеваются, преимущественно, под словом «интеллигентность», а именно принципиальность и искание правды, в сочетании с внимательным и предупредительным отношением к окружающим людям, есть, по своему происхождению, христианские качества, хотя и деформированные европейскими представлениями о «цивилизованности». И это те именно свойства характера, основы которых закладываются в семье – в истинно христианских, по большей части, семьях духовенства, от которого стремились отречься его «обличители» из бывших семинаристов.

К счастью, не все выходцы из семей духовенства стремились стать «господами». Многие оставались верны призванию своих отцов и дедов. Правда, и в среду самого духовенства, преимущественно городского, стали проникать новейшие либеральные идеи, что привело потом к расцвету «обновленчества». В большинстве своем священники оставались все же носителями здорового традиционного консерватизма, но, увы, лишь немногие «пламенели верой», как св. праведный о. Иоанн Кронштадтский.¹ В целом наше духовенство оказалось не готово к испытаниям революции, когда пошатнулось или исчезло многое, что казалось незыблемым. Но прошло несколько лет, и духовенство смогло выставить из своей среды стойких бойцов за Веру и Истину, исповедников и мучеников, таких, как о. Сергий, герой этой повести.

«Вы меня не знаете, я скандалист», – говорит о. Сергий одному из «попечителей», пришедшему звать его из сельского прихода на более почетное место. Да и начинается повесть с рассказа о том, как отец о. Сергия, секретарь училищного совета семинарии, заступается за провинившегося ученика и портит при этом отношения с ректором. Такие уж это беспокойные люди, С-вы: если совесть подсказывает им какое-то решение, то, кажется, весь мир не сумеет их переубедить.

И все же в переломные годы именно такие люди, неудобные для начальства, стали камнем, на который нашла коса тех, кто стремился разложить Церковь изнутри. Именно принципиальность и неподкупность (и слова-то эти почти забыты в наше время) таких, как о. Сергий, спасла других, слабых и колеблющихся, которые готовы были послушно следовать за любым вождем, лишь бы не брать на себя бремя ответственности.

Однако, при всей своей «строгости», о. Сергий вовсе не черствый ригорист; он, как и всякий человек, порой изнемогает под тяжестью сомнений и горя. Но есть в его жизни то, что помогает пережить все испытания, выпавшие на его долю, – есть любовь.

Более того, всю повесть можно было бы назвать историей великой любви. Не страсти, безудержной и безумной, но той ровной и уверенной любви к ближним – к жене, к детям, к своим прихожанам, которая неотделима от любви к Богу. Особенно первые главы книги, в которых так много милых и поучительных подробностей из семейной хроники С-вых, буквально пронизаны пленительным и светлым покоем любви.

Тяжелое горе – смерть горячо любимой жены – словно бы служит прологом к последующим катастрофам, и если одних подобное несчастье могло бы сломить, то характер о. Сергия только закаляется в смирении и покорности воле Божией. Это дается не без труда, не без боли; может быть, за счет потери какой-то душевной мягкости и теплоты, но, выдержав испытание, о. Сергий становится поистине несгибаемым. А новые беды уже не за горами, и самая страшная – не война, не голод, даже не революция. Самым страшным ударом для Церкви стало предательство.

* * *

«Отец Александр, мы же с вами не в Гефсиманском саду», – эту фразу митрополита-мученика² можно было бы высечь на надгробии «Живой Церкви», если бы где-нибудь существовала ее могила. «Обновленчество», начинавшееся как движение за «освобождение Церкви от гнета устарелых форм» и закончившееся, для многих его деятелей, полным духовным разложением и предательством не только Церкви, но и Самого Христа, долго еще будет оставаться больным вопросом, для которого объективный анализ так же сложен, как операция на живом сердце. Как это случилось, что едва ли не половина белого духовенства сначала пошла за теми, кто провозгласил лозунг «революции в Церкви», кто главным вопросом церковной жизни сделал не вопрос о том, как спастись, как достигнуть Жизни Вечной, а проблемы наиудобнейшего устройства в этой, земной, жизни? Ведь то же самое духовенство, опомнившись потом, в подавляющем большинстве не отреклось от Христа, когда взят был курс на уничтожение всякой религии, не разбирая – обновленной или необновленной. Не потому ли все это произошло, что слишком уж многие из пастырей дореволюционной России погрузились в быт, в какие-то мирские дела, и лишь когда эти люди оказались лишены всего, что имели, наступило прозрение.

Но это еще полбеды, хуже, что нашлись такие, кто не сумел покаяться и тогда, когда наступила пора покаяния. Особенно запоминается в повести своего рода антипод главного героя, о. Порфирий Апексимов, вместе с которым о. Сергий замерзает в камере и который, в это же самое время, сочиняет донос на своего собрата – за лишний день жизни? за миску баланды? А ведь это был гордый человек, в свое время не желавший «унижаться» перед о. Сергием, – как же он до такой степени унизился перед тюремщиками?

«Ведь он священник… священник ведь он!..» – горестно восклицает (в одной из последних глав повести) владыка Павел, оставшийся, подобно Христу, один, без своих «апостолов» – священников, на пороге собственной Голгофы.

Да, русское духовенство и все мы получили жесточайший урок… Но ведь недаром сказано, что история учит лишь тому, что она ничему не учит. И сегодня, когда возрождаются храмы, увеличиваются приходы, не восстанавливаются ли вместе с ними и те причины, которые привели к обновленческой катастрофе? А тем временем народ наш по-прежнему нищает, и многие уже готовы снова поверить «слепым, вождям слепых», которым не дает покоя золотое сияние православных крестов. И если вновь наступит пора испытаний, хватит ли у нас, пришедших в Церковь в годы относительного благополучия, душевных сил и решимости оставить все и последовать за Христом (Мф. 19, 21)?

Размышляя об этом, невольно приходишь к выводу, что события, описанные в повести, рано списывать в архив, рано относиться к ним как к прошлому, которое никогда не повторится. Тем важнее для нас благодатный пример отца Сергия, дающий надежду, что и в лихие времена всегда найдутся праведники, готовые принять удар на себя, те, благодаря которым «соль не перестанет быть соленою».

В. Рыжков

От автора

…Необходимо сделать очень важное, на мой взгляд, предупреждение. Так как повествование ведется, насколько это для меня доступно, в литературной форме, то может возникнуть предположение, что ради яркости картин и образов я добавляю к действительно происходившему и свой вымысел. Поэтому считаю своей обязанностью еще раз подчеркнуть то, что уже говорилось в предисловии к «Повести о трех поколениях», а именно, что здесь нет ни одного случая, не происшедшего в действительности, ни одной фразы, не отвечающей действительно высказанным мыслям. По большей части я буквально записывала эти фразы так, как не раз слышала их сама (лично или в рассказах очевидцев); иногда передавала в разговорной форме то, что слышала в виде рассуждений, и только очень редко вставляла общие, малозначащие слова, которые человек (принимая во внимание обстановку и его характер) мог бы сказать.

К этому нужно добавить, что если в «Повести» я в основном пользовалась очень яркими и образными рассказами бабушки, то значительной части описанного в «Жизни священника» я была непосредственной свидетельницей, пусть иногда и в очень раннем возрасте; воспоминания дремали до тех пор, пока более взрослой я не осознала их значения. Другие факты много раз повторяли то отец, то мать, то бывшая моя нянька, то еще кто-нибудь… Отчасти я пользовалась даже дневником отца, к сожалению давно потерянным для нас.

При этом, прежде чем начать писать, я долго проверяла, мысленно уточняла и язык, и хронологию событий. Если в чем и допущена натяжка, это в объединении в одну главу нескольких мелких случаев. Например, запуск змея, беседа на тему «многим же еретикам и гонителем одоле церковь» и ночное появление «трех хулиганов», безусловно, происходили не в течение суток, так же, как и два «искушения» – Сони и отца Сергия. Между этими событиями мог быть промежуток в два-три месяца, между некоторыми, может быть, и год, но никак не два-три года. Например, если я не могла уточнить времени происшедшего урагана, так и отметила это, а в других случаях в тексте употребляла неопределенные выражения.

Также и в разговорах. Здесь я еще меньше, чем раньше, пользовалась тем, что человек «мог бы сказать», – только в таких фразах, которые не имеют существенного значения для характеристики данного лица. Иногда могло быть, что подлинная фраза или подлинный способ выражения были действительно употреблены, но не в описываемом случае, а в другом подобном. Но чем серьезнее затрагиваемый вопрос, тем значительнее сами выражения, тем они точнее. В них уже не допускалось никакого отклонения: если слова указаны как подлинная речь, значит, они такими и являются в действительности, и по мысли, и по способу изложения, разве только с незначительной заменой однозначащих слов.

В этом случае, конечно, является сомнение: неужели можно запомнить точные фразы, сказанные тридцать, сорок, а то и больше лет назад? Но они повторились в моем присутствии по разным случаям или не раз рассказывались отцом и другими очевидцами и рассказывались всегда одинаково. А свою память я проверяла на цитатах, приводимых в главе «ЕСЛИ любите меня» и в других. Особенно выразительна для меня цитата: «АЩЕ кто без повеления местного епископа…» Я записала ее, не зная, откуда она, и только через несколько лет смогла проверить. Она оказалась правильной. Судя по этому, можно верить, что правильно приводятся и другие слова. Все я старалась записать так, как вижу перед собой до сих пор, вплоть до движения руки, сматывающей веревку от змея.

А глава «Съезд», конечно, не является стенографической записью происходившего, но приближается к тому, как и последующие, где уже нет и группировки событий; они следовали одно за другим с такой быстротой, что впору их разделять, а не уплотнять.

Сознаюсь, были некоторые соблазны, хотелось иногда вставить слова, которые были в духе описываемых людей и даже, весьма возможно, что были и сказаны. Но сказаны ли в действительности, на это нет ни намека в моих воспоминаниях. Поэтому, хоть и с сожалением, их приходилось отбрасывать, потому что написанное мною не более как воспоминания, а не повесть, хотя бы и биографическая.

Одним словом, ко всему написанному следует относиться с таким же доверием, как и к запискам любого свидетеля любых исторических событий, хотя рассказ ведется не в первом, а в третьем лице. То есть, тут могут быть незначительные, в мелочах, ошибки памяти, неясные формулировки (где я говорю от своего лица), но ни слова вымысла.

Часть I. «Будь верен до смерти…»

Отец Сергей Самуилов

1929 г

Глава 1. Батюшка Костя

Кто имел силы пережить, должен найти силы помнить

Н. Атаров «Школьная тетрадь».

Посвящение о. Константина стало как бы личным делом для всего города. Даже татары заходили в собор «молодой мулла поглядеть». Приход о. Сергия, а теперь о. Константина граничил с татарским концом и отчасти врезался в него. Когда молодой священник бывал там, встречавшиеся татары приветливо кланялись, а кое-кто говорил ободряюще: «Не робь, бачка, не робь!» (не робей).

Тем с большей любовью относились к нему прихожане и пожилые, чувствовавшие в какой-то мере ответственность за него, за свою смену, и его ровесники, и бывшие товарищи. В это время и возникло ласковое наименование – «батюшка Костя», которое даже не близкие к церкви люди вспоминали и с лишним сорок лет спустя. В этом выражении не было ни капли фамильярности или пренебрежения к его молодости, скорее какая-то родственная теплота и постепенно усиливающееся уважение.

Впрочем, о. Константин с самого начала так поставил себя, что скоро пришлось забыть о его возрасте.

В школе, где он учился, его поступок произвел впечатление взрыва.

– Хоть бы в попы не шел! – возмущались его противники.

Конечно, и там были разные люди и разные мнения. Возможно, что сам заведующий школой И. Я. Родионов втайне сочувствовал своему бывшему воспитаннику. Были и такие, которые не только потихоньку сочувствовали, а и в дальнейшем поддерживали с ним связь, приходили поговорить по душам. Года два-три спустя о. Константин говорил, что интересно бы записать «Три разговора» (их было больше), в которых участвовали священник, учитель и зам. редактора районной газеты. Правда, учитель был не из их школы, он вошел в их жизнь позднее, но зато влился в нее от всей души.

Много было различных суждений о шаге о. Константина, но никто даже из самых заядлых его противников никогда не высказал предположения, что пойти по этому пути его заставила нужда, необходимость чем-то жить и содержать отца и сестер. Такое представление, да и то лишь при поверхностном взгляде, могло бы возникнуть только разве теперь, когда люди не представляют обстановки того времени. Правда, положение было очень трудное. Физически работать он не мог, а устроиться на гражданскую службу нечего было и думать. Впереди надеяться было не на. что, как только на помощь Божию, но все-таки никто, ни друзья, ни враги не могли заподозрить его в материальных расчетах, тем более в стремлении к легкой жизни. Всем было ясно, что это не выход из затруднительного положения, а наоборот, шаг к той же могиле, которая уже почти поглотила его отца.

С первых дней после посвящения, да и после, когда в соборе, кроме него был еще и другой священник, о. Константин целые дни был занят; немало ему приходилось и ходить пешком по своему приходу. При этом он очень уставал, но все-таки не раз говорил, что труднее всего для него крестить и исповедовать. Исповедь была трудна прежде всего из-за отсутствия опыта. Ведь, по молодости, он даже и названия-то некоторых грехов не знал, не подозревал об их существовании. После такой исповеди ему приходилось обращаться за разъяснениями и советом то к о. Петру, то к о. Василию, то еще к кому-нибудь из старших.

Была и другая трудность, о которой говорил раньше о. Сергий, – то, что подходят люди с трепещущим сердцем, как с раскрытой раной, и каждому надо сказать что-то очень важное, и притом так, чтобы запомнилось надолго. В этом о. Константину больше всего помогала общая направленность, то, что он в течение своей жизни воспринял от отца.

Однажды какой-то мужичок сказал:

– Больно уж ты, батюшка, молоденький. Годков-то тебе больно уж мало.

– Не очень мало, – ответил о. Константин. – Двадцать два своих, да сорок восемь папиных.

Это было сказано очень метко. Жизнь отца перешла в него не только в виде обязанностей, забот и опасности, не только в стремлениях, интересах и привязанностях, – она передала ему и значительную часть духовного опыта, так что и исповедовать он научился очень скоро, и исповедовать так, как немногие исповедуют.

– Как копеечкой выдавливает грехи-то, – определила одна из бывших у него на исповеди.

– Вот теперь я действительно исповедался по-настоящему, – сказал матери Коля Лепесткин, мальчик лет восьми, уже в третий раз побывавший на исповеди.

– О чем же он тебя спрашивал? – поинтересовалась она.

Но Коля уже слышал о тайне исповеди, а потому ответил солидно:

– А это уж позвольте мне знать.

Надо сказать, что детей о. Константин (тоже по примеру отца) исповедовал не менее внимательно, чем взрослых, понимая, что уменье следить за своей внутренней жизнью, судить себя, нужно закладывать с ранних лет. И нередко можно было видеть, как какая-нибудь семи-восьмилетняя грешница со слезами рассказывала ему свои великие грехи, а он слушал доброжелательно и серьезно, и так же серьезно что-то внушал ей.

Уже значительно позже произошел такой случай. В тяжелом 1933-м году заехала в Пугачев в поисках работы одна жительница Саратова, находившаяся в крайней нужде. Не найдя здесь того, чего искала, она почувствовала потребность исповедаться и причаститься, как перед смертью.

– Когда я увидела, что исповедовать вышел молодой священник, – рассказывала она потом, я сначала разочаровалась, подумала: что он может сказать?.. А как увидела его глаза, заплакала и всю душу пред ним излила.

Правда, это было значительно позже, в начале третьего года его служения. Пришлось забежать на несколько лет вперед, чтобы показать, что сорок восемь лет жизни отца Сергия и на самом деле прибавили его сыну очень много внутреннего богатства.

Еще было трудное дело – крещение младенцев. Для слабосильного юноши оно было тяжело и физически, – попробуй-ка подержать в руках одного за другим нескольких барахтающихся, кричащих во все горло, вырывающихся малышей. Но хуже другое – раньше он почти не держал детей на руках и боялся их утопить.

– Теперь я уже приспособился, – с торжеством рассказывал он некоторое время спустя. – Надо правой рукой держать ребенка под спинку, а левую положить ему на лицо так, чтобы ладонью закрыть рот и нос, а пальцами глаза и уши. Погружать в воду затылком вперед; переждать пока он закатывается молча тянет воздух в себя, а когда закричит, можно смело погружать еще и раз, и два: в это время он выталкивает из груди воздух, значит и воду вытолкнет, не захлебнется.

А то еще приносят годовалых; с ними всего труднее справляться. Тех, кто старше, года по два, по три, можно уговорить: стой, держи свечечку, сейчас будем купаться. А годовалый ничего не понимает, а силенка у него есть: упрется ножонками в дно купели, напряжется весь – попробуй, согни его! Ну, да с такими я не церемонюсь, – с мягкой улыбкой добавлял о. Константин. – С такими можно и силу применить, их не утопишь и не сломаешь.

* * *

Вскоре после Крещения 1931 г. с собора были сброшены колокола. На этот раз никто не собирал собрания верующих и не добивались решения о том, что они отдают колокола, – все было сделано в административном порядке. Колокола были не сняты, а именно сброшены, они с грохотом разбивались о мостовую, вдавливая ее глубоко в землю. Только самый большой колокол не разбился, от него всего лишь откололся один край. Его пытались увезти, продев трос в ухо, но «последнее слово техники» – трактор «Интернационал» только беспомощно прыгал на другом конце троса, пытаясь сдвинуть непосильную для него тяжесть. Потом колокол взорвали, не пожалев стекол в окружающих площадь домах, и увезли по частям.

О. Константин в это время опять ходил по домам, только не с Рождеством, а с Крещением, со святой водой. Вечером к нему зашел дьякон Агафодоров. Нервный и впечатлительный, он, однако, и здесь не изменил своей привычке сказать острое словцо даже в трудную минуту. По его рассказам (и тут он, пожалуй, не преувеличивал), получалось, что грохот от сбрасываемых колоколов был такой, что казалось, вместе с колоколами рушится и сама колокольня, если не весь собор. Я, дескать, сразу подумал об о. Константине, не попал ли он под эти развалины. «Ну, думаю, под сим камнем лежит прах о. Константина… и прочих сил бесплотных».

Эта, довольно неуместная шутка, имела под собой некоторое основание. О. Константин в это время был такой худой и бледный – «прозрачный», что еще больше, чем о. Николай Авдаков, мог казаться «бесплотным».

Когда вспомнишь об этих событиях, кажется, что от рукоположения о. Константина до снятия колоколов прошло немало времени, и даже приходилось задумываться, не на следующий ли год они были сняты. Но нет, просто тогда кругом кипела жизнь, так плотно насыщенная всякими событиями и впечатлениями, что и две недели от Рождества до Крещения показались большим сроком.

Отцу Сергию хотелось иметь фотографию детей, особенно Кости в его новом виде, потому вскоре после хиротонии, пока Миша еще не уехал, они все вчетвером сфотографировались. На этом снимке подбородок о. Константина гладок, как яичко, лицо совсем юное, а ряса и крест при такой голове удивляли, как полная неожиданность.

– Эх, кто-то в кресте снялся, покрасовался, – заметил в фотографии один из клиентов, случайно увидев этот снимок.

Как только начала отрастать бородка, она сразу же состарила о. Константина на несколько лет, и он перестал казаться очень молоденьким.

Батюшка, а ты вроде еще не старый, – с удивлением заметил случайно зашедший в собор крестьянин.

На этот раз о. Константин не стал говорить об отцовских годах.

Да, не очень старый, – ответил он. – В этом году призывался.

Действительно, незадолго до хиротонии пришлось ему побывать и в военкомате, но там его долго не задержали, освободили «по чистой», по состоянию здоровья.

Бородка отрастала курчавая, темно-русая, значительно потемнее, чем у о. Сергия. В следующий раз, когда фотографировались втроем, без Миши, лицо о. Константина уже было обрамлено бородкой довольно приличных размеров, хотя волосы еще не успели отрасти и по-прежнему упрямо распадались «на косой рядок». За это о. Иоанн Заседателев не раз выговаривал о. Константину:

Ты погляди, ни один святой никогда не носил «на косой рядок». Назад нужно зачесывать волосы, или, уже если хочешь на две стороны, на середине делай ряд, как у отца.

Но что поделаешь, если волосы так коротки, что и назад не зачесываются, и не хотят лежать иначе, как лежали всегда раньше. Над этими упрямыми волосами пришлось-таки о. Константину потрудиться.

К этому периоду относится своеобразный афоризм Вали. Рассматривая картинки в учебнике Священной истории, она поразилась видом ап. Иоанна Богослова.

Дяденька, а с волосиками.

Ей объяснили, что он батюшка, потому и носит длинные волосы. Тогда она категорически заявила:

Батюшки с волосиками не бывают.

Что же, в пределах своего опыта она была права. О. Константин был стриженый, о. Петр тоже, а прежних она успела забыть. Из старособорных она знала лысого о. Василия и о. Димитрия Шашлова, недавно вернувшегося из психклиники: так там его не просто остригли, а обрили. Даже Агафодоров был подстрижен. Словом, «батюшки с волосиками не бывают».

Когда у о. Константина отрасли волосы, они оказались не прямыми, как у о. Сергия, а падали на плечи такими красивыми локонами, что им завидовали Наташины подруги. И цвет волос был красивый – каштановый, блестящий, с золотистым оттенком. Губы почему-то стали очень красными, как накрашенными. Кто-то из случайных встречных так и заподозрил, что они крашеные. А еще один из таких встречных подал реплику:

– Эх, поп-то какой! Советского выпуска!..

Так преобразилась его внешность, но дело не во внешности, а в самочувствии. Удивительное дело! Здоровье о. Константина, несмотря на напряженный труд, определенно крепло, и даже голос стал гораздо сильней и звучней, почти как у здорового. Надежда епископа Павла на действие благодати Божией не обманула его.

Все время, остававшееся от прямых обязанностей, о. Константин отдавал чтению. С таким же увлечением, с каким раньше он читал литературу о философии, теперь он погрузился в Библию. Особенно привлекали его притчи Соломоновы и пророчества. Как и раньше, он не мог читать, не делясь с другими тем, что произвело на него особенно сильное впечатление.

– Послушайте, как хорошо сказано, – говорил он и, перелистывая страницы, читал то из одного, то из другого места:

«Долготерпеливый лучше храброго, и владеющий собою лучше завоевателя города» (Притч. 16, 32).

«Не радуйся, когда упадет враг твой, и да не веселится сердце твое, когда он споткнется» (Притч. 24, 17).

«Как воробей вспорхнет, как ласточка улетит, так незаслуженное проклятие не сбудется» (Притч. 26, 2).

«Искренни укоризны от любящего, и лживы поцелуи ненавидящего» (Притч. 27, 6).

«Толки глупого в ступе пестом вместе с зерном – не отделится от него глупость его» (Притч. 27, 22).

«Ленивец говорит: «лев на улице! посреди площади убьют меня!»» (Притч. 22, 13).

«Дверь поворачивается на крючьях своих, а ленивый – на постели своей» (Притч. 26, 14).

Молодому священнику приходилось много времени употреблять на составление проповедей; чем бы он ни занимался, мысль о проповеди не оставляла его. Конечно, Библия давала для этого много материала, но случалось и так, что материал опаздывал, время использовать его было упущено.

Если бы я раньше прочитал это, – сожалел о. Константин, принявшись за книгу пророка Иеремии. – Вот такими словами можно было бы начать мою первую проповедь: «Я сказал: о, Господи Боже! я не умею говорить, ибо я еще молод. Но Господь сказал мне: не говори: «я молод»; ибо ко всем, к кому пошлю тебя, пойдешь, и все, что повелю тебе, скажешь» (Иер. 1, 6–7).

Для легкого чтения времени не оставалось, да и о. Константина не тянуло ни к нему, ни к каким другим развлечениям, хотя для освежения мозга полезно было бы иметь по временам какую-нибудь разрядку. Только Боря и Валя развлекали всех и, слушая их болтовню, глядя, как они играют, забывал ненадолго о серьезных делах и мыслях и о. Константин.

Попривыкнув к новым соседям, дети стали прибегать «в другой свой дом» не только перед всенощной, а и в любое время. Прасковья Степановна сначала придерживала их, чтобы не надоедали, не мешали о. Константину, но он сам частенько вспоминал о них, просил позвать их, а ранними зимними вечерами пользовался условным знаком – поднимал и опускал около окна зажженную лампу. На детей этот знак действовал, как сигнал тревоги, их уже нельзя было удержать дома. Даже если они сидели за столом, мать с трудом заставляла их закончить обед.

И вот уже мчатся братишка с сестренкой, наполняют дом своими голосами, рассказами, возней – каждый старается за троих.

Знаю, знаю, что у меня в голове воск! (мозг) – вдруг кричит Валя и, вспомнив определение, сделанное кем-то из взрослых, неожиданно добавляет, – а ноги у меня на пружинах!

Прибегали они со своей болтовней, со своими требованиями.

– Расскажите сказку!

Нет, лучше про правду, – возражает Борис.

По мере того, как он подрастает, слушать «про правду» ему становится все интереснее. В понятие «про правду» входили рассказы о животных, о дальних странах, северном сиянии, извержении вулканов, словом, обо всем, что творится в мире. Сюда же, конечно, относились и рассказы о Христе, мучениках, Иосифе Прекрасном, трех отроках и т. д. Соня и Наташа, смотря по настроению своему и своих слушателей, чередовали правду со сказками, – приходилось считаться и с Валей, которой сказки были понятнее. Девушки только придерживались давно принятого в семье правила – не рассказывать сказок, в которых герои достигали своей цели при помощи лжи, обмана. Так, хотя с сожалением, были отвергнуты сказки о Коте в сапогах, об Иване-царевиче и сером Волке.