Kitobni o'qish: «ПОД МУЗЫКУ ШОПЕНА»

Глава 1. Нимфы мадам Фроссар.

Некоторые наши приобретения, будь то вещи, друзья или чувства, являются следствием путешествий или переездов из одного места в другое. Тот, кто хоть раз переезжал, знает, что приобретая одно, можно забыть или потерять другое, иногда очень важное и ценное. Елизавета Петровна Изюмская, или как её любили называть друзья, Лизет, тоже вынуждена была несколько раз менять своё пристанище, с удивлением отмечая про себя, что новое место каждый раз не похоже на предыдущее, и как сильно отличаются люди, живущие в разных местах. Ей приходилось всё, что с трудом она получала, оставлять, и начинать заново, строить новые отношения с людьми её окружавшими.

Более всего ей было жаль оставлять после кончины отца родительский дом в уездном городе Н. Добротный и одноэтажный, он удачно пристроился на окраине городка, за которым тянулся пролесок; через него Лизет часто по тайным тропинкам попадала в небольшую деревеньку с покосившимися избами, где казалось, жили одни старики, и не было ничего примечательного. Она бродила там, перепрыгивая через ручейки и собирая землянику, при хорошей погоде это было излюбленное её занятие. Часто ей приходилось гулять в одиночестве, но она не огорчалась, ибо в любом уголке природы видела красоту – отраду для глаз, шум листьев напоминал ей музыкальные мотивы и услаждал слух, а всё вместе давало ей вдохновение к жизни и занятие для мозга, который собирал все её ощущения воедино и не позволял сердцу ожесточиться, а душе зачерстветь.

Доход её отца никогда не был большим, и, откровенно сказать, никогда не удовлетворял его. Пётр Петрович вкладывал деньги то в одно, то в другое предприятие, приносившее небольшую выручку, но чаще всего оказывалось вовсе бесполезным или убыточным. Прибыли с поместья всегда было мало, хозяин там почти не бывал, и жизнь его родового гнезда, обиталища его предков, где отец его, также Пётр Петрович, лелеял надежды на своего единственного сына, его мало интересовала. Младший Пётр женился на дочери купца второй гильдии Марфе Васильевне Вороновой; за ней дали неплохое приданое, которое, правда, ввиду недальновидности её мужа, быстро растратилось, что вызвало гнев тестя, удар и кончину его. Лизет едва исполнился годик, когда случились эти печальные события, так что не успела она посидеть на коленях у деда, и связь с этими родственниками по материнской линии после названных событий прервалась. Но Пётр Петрович не отчаялся и принялся за новое дело, которое, на удивление, принесло неплохой доход. И его жена воспряла духом, их положение улучшилось, так что они даже смогли нанять дочери гувернантку-англичанку, которая почти не говорила по-русски, и была так бедна и несчастна, что почитала своих хозяев за истинных благодетелей и искренне верила, что они спасли ей жизнь.

Отец мало присутствовал в жизни дочери и вообще в доме, вечно чем-то занятый вне его, вечно пропускавший ужины из-за собраний и вечно строивший грандиозные планы, от которых на деле оставалась только малая часть. Дочерью занималась сама Марфа Васильевна, учила её французскому, игре на фортепьяно, рисованию. Её попытки обратить внимание отца на успехи дочери обычно заканчивались его словами “cносно” и “пусть продолжает в том же духе”, затем он утыкался в утреннюю газету или брал шляпу и выходил из дому. К сожалению, застать его свободным для разговора можно было только за завтраком или перед выходом, и жене приходилось улучать подходящий момент, чтобы сообщить ему что-то важное по её мнению.

Говорить о том, что Лизет не удостаивалась даже его ласкового взгляда или обращения, и вообще не стоит. Но когда дочери исполнилось четырнадцать лет, ему пришлось обратить свой взгляд и свои помыслы на неё, потому как от продолжительной болезни лёгких скончалась её мать, и следовало думать, что делать с девочкой. Гувернантку давно отослали, и дочка ходила по дому неприкаянная, иногда сидела у окна в саду, где любила копошиться мать, и часто смотрела на отца большими чёрными глазами с таким удивлением и опаской, как будто только узнала его, и что он тоже живёт здесь вместе с нею.

Они остались вдвоём, неловко сталкиваясь в гостиной и спеша разойтись по своим углам. Теперь часто по дому бродила тишина, прерываемая редкими разговорами старой няни со служанками, и то она часто прижимала указательный палец к губам, призывая их к порядку и показывая глазами на Лизет, как бы выказывая уважение к её горю, но тем самым ещё больше замыкая её в себе. Вскоре это молчание стало для девочки невыносимым, а говорить с отцом она не могла, потому что привыкла общаться с ним только короткими фразами, выражавшими просьбы, никогда она не чувствовала себя с ним свободно.

Она стала целыми днями сидеть за фортепьяно, разучивая одни и те же пассажи и мелодии, дошла до того, что наизусть уж их запомнила и обходилась без нот, когда Петру Петровичу всё это надоело, и, употребив все силы и связи, изъяв из бюджета неплохую сумму денег, он решил отправить её в петербургский пансион мадам Фроссар, который был лучшим из недорогих и худшим из самых востребованных. Лизет была огорчена; она так лелеяла своё горе, так была безутешна, что отъезд заставил её плакать на груди у нянюшки. Пусть бы ей пришлось всю жизнь терпеть холодность отца, она ни за что не хотела покидать дом, где провела лучшие годы жизни рядом с дорогой матерью! Она смотрела на отца заплаканными глазами, не в силах что-либо сказать, не решаясь просить его всё отменить, ведь всё уже было решено, он за всё заплатил, и он уже готов сам отвезти её в старенькой коляске. Она попрощалась со слугами, бросила тоскливый взгляд на фортепьяно, и угнетаемая тяжёлыми мыслями, села в экипаж.

Стояла тёплая осень, лошадь легко бежала по хорошей дороге, и Пётр Петрович уверенно правил ею. Вскоре он, прервав тяжёлое молчание, разговорился, сообщив, сколько времени займёт дорога, что они увидят по пути, и ещё расхваливал пансион и саму хозяйку. Говорил, что она хороша собою, хоть и стара, веселого и романтичного нрава, что о ней доброжелательно отзывались его знакомые, которые отправили туда аж трёх своих дочерей. В общем, он старался сделать то, что не делал прежде – скрасить дочери её минуты отчаяния. Он искренне считал, что делает всё во её же благо. Чтобы поддержать девочку, он сказал, что верит, что мать была бы счастлива знать, что она будет учиться в этом пансионе, авось и сама бы отправила её туда, если была бы жива, чем вызвал новый поток слёз, который Лизет попыталась скрыть, вытирая кулачками щёки, благо она сидела позади отца, а он оглянулся только раз на неё за всю дорогу.

Петербург, серый и неприветливый, поразил и ужаснул её; она была здесь только раз, у родственников отца, и тогда, будучи ребёнком, очень обрадовалась, закончив визит, а когда их коляска выехала из города, она совсем развеселилась и расшалилась, предчувствуя скорое приближение к родному дому. Мать долго не могла добиться от неё причины такого хорошего настроения, а девочка дразнила её, забавляясь всё больше, и так, веселясь, они ехали всю дорогу. Снова слёзы навернулись на глаза Лизет при этом воспоминании о матери; тяжело она выбралась из коляски, хоть и с помощью отца, но ей потребовалось времени больше, чем обычно.

Их у ворот встретила высокая, статная женщина в черном платье с белым кружевным воротником и такими же манжетами. Ворот скрепляла серебряная брошь, золотые часы висели у пояса, и больше не было никаких украшений. Она улыбалась новой воспитаннице так тепло и искренне, что смело можно было сказать, что улыбка её главное украшение, а остальные были бы излишни.

Наступила минута прощания отца и дочери; он глядел на неё растерянно, не зная, что следует сказать, нужно ли проявлять эмоции, присущие такому случаю или лучше отстраниться, чтобы не травмировать своё дитя ещё больше. Она же стояла безучастная, опустив глаза в землю. Наконец, он решил всё закончить, мягко пригнул её голову и поцеловал в лоб, сказав, “Ну, оставайся с Богом”, залез на козлы коляски и отбыл прочь. Лизет смотрела ему вслед, глотая слёзы и чувствуя, что никогда до этого не был он ей таким родным, и почему она ничего ему не сказала? Возможно, он желал и надеялся, что дочь произнесёт несколько ласковых слов напоследок. Почему она так боялась его и робела?

Мягкое прикосновение прервало эти мысли – мадам Фроссар напомнила ей о своём присутствии, и на четыре года её дом стал домом для Лизет, её помыслы стали мечтами Лизет, её знания и умения стали принадлежать Лизет и срослись с её уже приобретёнными чертами характера и вом. Ей было уже далеко за сорок, и она показалась девочке старухой, была заметно старше отца и, несомненно, мать Лизет была красивее, но объективному обывателю внешность мадам могла показаться приятной, а в молодости её даже называли хорошенькой. Муж её давно скончался, оставив тридцатилетней вдове неплохое состояние, которое она решила употребить на то, чтобы создать “приют просвещения и благопристойности для девушек” – так она называла своё детище, а своих учениц – нимфами своего сада, глядя как они весело бегают или играют в маленьком саду за домом.

Девушки читали, занимались живописью, танцами и музыкой, учили французский и английский языки. В доме помимо самой мадам, жили ещё две молоденькие учительницы-француженки, также в пансион раз в неделю приходил лысый и сгорбленный под тяжестью лет Василий Осипович Скворчевский. Закончив преподавательскую деятельность в университете, он нашёл пристанище своим обширным знаниям “в этом дворце грации и красоты”, как он говорил. Он пытался привить девушкам почтенное благоговение к истории и религии, но его слушали вполуха, нетерпеливо постукивая пальчиками по парте, устремляя глаза к потолку и пытаясь высчитать, сколько осталось времени до конца урока.

Мадам одновременно могла обучать не больше пятнадцати учениц, поэтому их общество было сплочённым, и она была его лидером и идейным вдохновителем для всех увеселений и мероприятий. Она уделяла пристальное внимание каждой девушке, позволяя отличиться в присущих ей талантах: если та хотела петь – зал был в её распоряжении, если любила вышивать, а к музыке была равнодушна, то мадам не заставляла, а если Лизет хотела бы больше времени уделять игре на фортепиано, то, пожалуйста, она может приходить в музыкальную комнату после уроков. А если вдруг у девицы не находилось никаких способностей, то ей позволялось обучаться всему понемногу, главным было усердие, а к чему – мадам было решительно всё равно.

Мадам Фроссар плохо говорила по-русски, и всё обучение велось только на французском, поэтому Лизет пришлось вспомнить всё, чему учила её мать, и она к своему удивлению обнаружила, что обладает способностью схватывать всё на лету, и по началу сковывавшее её напряжение отступило. Хозяйка с восхищением рассказывала о Бахе, Моцарте, а также новых композиторах, покоривших Европу – Берлиозе, Шопене и Листе. Злые языки говорили, что у нее был роман с графом Н., который заседал в министерстве иностранных дел, и, вероятно, он-то и доставлял ей такие драгоценные ноты из-за рубежа. Впрочем, это были только слухи, и мадам ни в чём предосудительном замечена не была, а Лизет так и не увидела этого таинственного графа.

Больше всех мадам любила произведения Шопена, она видела в них его личные переживания, страдания от любви и разочарования, и одновременно ликование от переполнявших чувств. Забыв об уроке, она с горящими глазами рассказывала юным ученицам о его любви к странной женщине – Жорж Санд, часто вкладывая в эти истории своё личное, ничем не подкреплённое мнение и свои тайные переживания, называя писательницу “femme insidieuse”¹, лишившую композитора последних сил и здоровья.

Когда-то, в 40-х годах в Париже, мадам побывала на концерте этого изящного композитора и влюбилась в эти ноктюрны и этюды, полные нежной лирики и возвышенной печали. О русских композиторах, мадам Фроссар, казалось, ничего не слышала, да и вообще она о России знала очень мало, редко куда-то выбиралась, полностью погружаясь в мир своих маленьких фей.

Глава 2. Большие горести и маленькие радости.

Теперь Лизет бывала дома только на каникулах, отец за ней сам не приезжал, ссылаясь на занятость, а присылал слугу. Отношения между отцом и дочерью не то что бы наладились, но стали заметно теплее: она с охотой рассказывала ему об учёбе в пансионе, а он её даже мог послушать несколько минут, прежде чем приняться за чтение газеты. Лизет приглашали в гости подруги матери, но она чаще отказывалась от приглашений, чем принимала, ведь она не могла пригласить их в ответ к себе домой, ибо отец запрещал ей, оправдываясь:

– Подумай, сколько свечей придётся извести за вечер, а тебе и одной свечки хватит. И ещё посчитай, сколько печенья съедят эти дамочки, вероятно, весь наш запас на неделю.

Они жили замкнуто и на всём продолжали экономить. Хорошо что Лизет сумела его уговорить дать ей денег на новое платье к выпускному, хотя она рассчитывала на большую сумму, чем он выделил.

Подготовка к выпускному была грандиозной: выбирались ткани, шились платья, танцевальные навыки доводились до совершенства; у мадам Фроссар было как никогда много работы – требовалось дать множество советов каждой из учениц по поводу костюма и причёски. В общем, многое творилось в благородном пансионе, но все страхи были забыты, когда пятнадцать прекрасных, как лесные феи, девушек вошли в танцевальный зал, украшенный по такому случаю живыми цветами и большими зеркалами. Мадам постаралась доставить своим воспитанницам удовольствие, но сама была всё в том же неизменном чёрном платье, и всё та же благодушная улыбка озаряла её лицо.

Дамы приготовились встречать кавалеров, чтобы приступить к танцам, и каково же было их изумление, когда вместо усатых молодых офицеров кавалеристского корпуса, они увидели юных кадетов с пунцовыми лицами под предводительством пузатого офицера, который строго покрикивал на них:

– Встать прямо! Выстроиться в линию!

Девушки сами вздрагивали от его зычных приказов, и от души жалели этих неоперившихся птенцов российской армии, когда они неловко подходили к ним и предлагали руки. Юноши вели девушек по залу, боясь поднять головы, а когда всё же смотрели на этих нимф из сада мадам Фроссар, то в их глазах было столько восхищения, что девушки тут же все простили и своей мадам, и громкому офицеру. Это было самое прекрасное воспоминание, которое Лизет увозила из пансиона домой.

Вскоре наступил трогательный день отъезда, и Лизет, не скрывая слёз, прощалась с учительницами и своими подругами. Мадам так впечатлилась, что тоже захотела заплакать, но требовалось сохранить лицо, и она только глубоко вздыхала, провожая своих учениц одну за одной. К Лизет она подошла с папкой в руках – это были ноты Шопена, которые она решилась подарить одной из своих самых любимых учениц. Девушка бросилась учительнице на шею, не в силах сдерживать свои эмоции. Сколько благодарности было в её сердце! Но сколько из этого она смогла выразить в словах? Только малую часть, потому что когда нас переполняют эмоции, мы, почему-то не можем со всей полнотой, которую чувствуем сердцем выразить словами. Очень сложно подбирать слова, все они кажутся не теми, и на ум не приходят достойные выражения, которые бы точно описали наше состояние. Мадам призналась, что успехи Лизет в музыке действительно поразили её, она предрекала ей хорошее будущее, если, конечно, та не бросит практиковаться.

Приехал Никифор, слуга отца, он сообщил, что отец приболел, и что они поедут на почтовой карете. Лизет удивилась, но ничего конкретного слуга не смог ей сообщить, и она стала прощаться с мадам. Она была всё такая же, как и четыре года назад, с прямой спиной стояла у ворот и теперь только провожала, а не встречала своих учениц. Эти девочки были ей как дети, которых у неё никогда не было, и каждую она по-своему любила и помнила.

Лизет последний раз оглянулась на особняк, он всё продолжал удаляться, и беззаботная жизнь в нём тоже становилась далека и туманна. Она, сев в карету, поехала по шумным улицам города, где торговцы стремились перекричать друг друга, а экипажи – норовили сбить то прохожего, то рядом едущую карету. Пансион стал её домом, а его жители – её семьёй, как же тяжело было покидать эту обитель свободы и духовного просвещения!

Но чем ближе становился её отчий дом, тем более она приходила в радостное настроение, и уж не терпелось ей рассказать домашним о своём выпускном.

Она приехала к дому и с нетерпением спрыгнула с коляски, едва только слуга открыл ей дверцу.

– Ниловна! Ниловна! – радостно закричала она, вбегая в дом, сбрасывая шляпку, расстёгивая пуговицы на пальто и надеясь увидеть свою старую няньку.

Но к ней вышла другая служанка, и с удивлением глядя на весёлую свою барышню, сообщила, что старушка покинула их ещё осенью. Тут же радость сошла с лица Лизет, уступив место горькой печали. Затем она узнала ещё более ужасные новости: отец слег и лежал в кровати уже несколько недель; приходил доктор и выдал неутешительное “безнадёжен”.

Дом погрузился в тихую печаль в ожидании конца. Лизет с ужасом узнала об их бедственном положении: дом был заложен, а кредиторы засыпали отца письмами то с просьбами, то с угрозами. Требовалось скорее рассчитаться с долгами, поэтому он продавал всё, за что можно было выручить хоть какие-то деньги: коляску вместе с лошадью, а также и фортепиано, которое верно служило поверенным её мыслям и чувствам и напоминало ей время, проведенной рядом с матерью.

Лизет не отходила от отца, утешая и стараясь всем, чем можно было облегчить его страдания, но он уже кашлял кровью, а дыхание его стало совсем тяжёлым и хриплым. Кое-как он написал записку, которую отправили его знакомому, Осипу Михайлову, с которым их когда-то связывали некоторые дела. Он просил его приехать и помочь разобраться с делами и написать кредиторам от его имени. Пётр Петрович боялся, что они будут беспокоить дочь, и он хотел ещё и поэтому вопросу переговорить с Осипом. Может, он найдёт достойного жениха для его Лизы? Ведь, вероятно, придётся продать поместье, и они останутся совсем без средств к существованию, так что надобно устроить судьбу дочери, пока он жив. Пусть жених будет и стар, но достаточно обеспечен и с широтой взглядов, чтобы жениться на образованной и миловидной бесприданнице.

Это он и сказал Михайлову, когда тот сидел на стуле возле его кровати. У того не было особого желания помогать и вникать во все его печали, но увидев Лизу, его поразила её печальная красота, её молчаливость и кроткая покорность, с которой она ухаживала за отцом. У него самого была дочь, и он вдруг представил, что было бы с ней, если бы он преставился. Он обещал приняться за дела на следующий же день и отбыл, отказавшись от обеда, прекрасно осознавая, что обедать у них нечем.

Вечером Пётр Пётрович впал в забытьё, спешно послали за врачом, но было уже слишком поздно. Доктор принимал роды, и, взяв за правило навещать умирающих в последнюю очередь, приехал к Изюмским только через три часа. Он нашёл Лизет рядом с отцом, который уже не дышал.

Она подняла большие глаза на доктора с вопросом:

– Что же теперь будет?

Но он не смог ответить, и вряд ли кто бы смог в тот момент.

Через неделю после похорон, когда Лизет сидела одна в гостиной и высчитывала, сколько продуктов и как нужно распределить на неделю, зашёл Михайлов, и она взглянула на него в надежде, что он нашёл выход из бедственного положения. Но всё было прямо противоположно. Он очень долго разбирался с бумагами её отца и пришёл к выводу, что тянуть больше нельзя, как можно скорее нужно рассчитаться с долгами.

– Как же это сделать? – тихо спросила девушка.

Михайлов сел рядом с ней.

– Надобно всё продать – это единственный для вас вариант.

Она удивилась:

– Что можно продать, коли ничего уже не осталось?

– У вас есть ещё поместье; я уже узнал, сколько можно выручить за него, скоро лето и народ потянется из города, надо продавать быстрее, пока есть спрос. Денег хватит, чтобы только погасить долги и проценты, вам не достанется ничего, к сожалению. – Он с сочувствием посмотрел на неё. – Вам нужно как-то решать свою судьбу. Вы думали о месте гувернантки?

– Нет…Это так необходимо?

– Тогда, возможно, у вас найдутся родственники, которые согласятся вас приютить. В общем, подумайте. И если вы дадите согласие на продажу поместья, то я сразу же напишу кредиторам, что деньги у них скоро будут, и они ещё дадут вам отсрочку. У вас будет время, чтобы найти другое жильё.

“Другое жильё?” – она обвела взглядом комнату, в которой осталось мало мебели и где даже в самую студёную погоду уже давно не топили камин. Её сердце сжалось в предчувствии новых бед.

– А как же дом?

– Дом заложен, как вы знаете, его у вас и так заберут. Я сожалею…

Он поднялся.

– Так что насчёт поместья?

– Что ж…Если вы найдёте покупателя, то я буду вам очень благодарна. Не знаю, что бы я без вас делала… – сказала она совсем уж тихо, так что Михайлов и не слышал конец фразы. Он откланялся, и когда его шаги стихли за дверью, она, устало сложив руки на столе, уткнулась в них лицом, сломленная под тяжестью горькой печали и бессилия.

И кто знает, что бы стало с Лизой Изюмской, если бы на следующий день не пришли хорошие известия: она посылала письмо в Петербург родственникам о смерти отца, правда, не упоминая о своём трудном положении, и теперь пришёл ответ, где её тётка – двоюродная сестра отца, выказывает ей свои искренние соболезнования и так жалеет её, и так сожалеет, что ранее не обращалась она к своей chère nièce², что совесть более не позволяет ей находиться вдали от несчастной сиротки. Чтобы искупить свою вину перед ней и её бедным отцом, с которым она, к стыду своему, потеряла связь, она приглашает Лизет погостить у нее в доме. Столько, сколько племянница пожелает, конечно. Это ободрило девушку, и жизнь не казалась ей теперь беспросветной; у неё появилась надежда, что переедет она в новый дом, в котором получит ласку и где сможет начать жизнь заново, только бы ей позволили остаться и выделили для неё самую маленькую и неудобную комнату! Она тут же села писать ответное письмо, полное искренней благодарности.

Через месяц она прощалась уже со старым своим домиком, смотря, как укладывают её вещи в присланный тёткой Василисой Ивановной Глазуновой экипаж. Подумать только, несколько недель назад её так страшил переезд из родного дома, а сейчас она покидает его с лёгким сердцем, полная предвкушений и надежд. Единственно, чего ей было жаль, так это любимого сада матери. Лизет более никогда его не увит. Но ведь воспоминания хранятся в сердце, и так ли уж важны для нас вещи?

Михайлов отдавал приказания рабочим, теперь он тут был главным и деловито распоряжался, куда вывезти мебель да что делать с рухлядью на чердаке. Всё-таки он выдал ей некую сумму, которая осталась от продажи поместья и выплаты долгов, а кредиторы только ждали теперь продажи дома. Но Лизет считала себя уже совсем свободной, и деньги приятно наполнили её кошелёк, благо она не знала, что их было в два раза больше, Осип Ильич проявил самостоятельность и в этом вопросе и выделил себе немного “за расходы да услуги”. Он не смог устоять перед искушением, как бы не жаль ему было Лизет, а она искренне была ему благодарна, жала руку и желала ему только всего хорошего. Он кивал и говорил: “И вам удачи на новом месте, Елизавета Петровна!” И вот через пару часов она уже была в городе, откуда совсем недавно уехала и даже не думала возвращаться.