Умножение скорби

Все герои и события вымышлены.

Раз в неделю я стараюсь выкроить время, чтобы приехать в эту квартиру – забрать почту и полить цветы. Называть ее своим домом я так и не привыкла, хотя мы с сыном прожили здесь больше года. Почти спокойно я захожу в подъезд и открываю почтовый ящик. Из груды рекламы, которая прямо из ящика сразу летит в мусорное ведро, я оставляю лишь конверт без адреса, на нем печатными буквами написано только одно слово – Александре. Это мне, и, даже не распечатывая его, я догадываюсь, что будет внутри – лист бумаги, вырванный из школьной тетради, на котором всего пять слов: «Я знаю, кто это сделал». Вчера была вторая годовщина гибели моего Павлика, моего непутевого Пашки, и ровно год назад я получила такое же письмо. Тогда у меня не было ни сил, ни желания задумываться над тем, что бы это значило, и конверт вместе со странным сообщением отправился вслед за рекламой, но сейчас… Нет, сейчас я, пожалуй, попробую разобраться.

Я – нянька. Предпочитаю употреблять именно это слово для определения моего нынешнего рода занятий. Не новомодный американизм «бэбиситтер», не классический старо-французский вариант «гувернантка», а именно нянька, потому что это – правда. Благодаря Арине Родионовне профессия няни пользуется в нашей стране некоторым уважением, но очень и очень небольшим. Помню, как в детстве, когда я жила у бабушки, моя строгих правил тетушка, приезжая навестить нас, безуспешно пыталась отучить соседскую девчонку лет пятнадцати называть мою бабушку «няней»: «Какая она тебе няня? Ты взрослая девица! Забыть уже пора про то, что Анна Васильевна с тобой сидела когда-то!» Та послушно соглашалась, но стоило тетушке уехать восвояси, как я снова и снова слышала из приоткрытой двери, которая запиралась только на ночь: «Нянь, к тебе можно?». Няня – что-то родное, уже в детстве чувствовала я и даже ревновала бабушку к ее бывшей воспитаннице. Похоже, моя работодательница тоже понимает это, потому что подопечная, моя любимица Ксюха, по настоятельному требованию мамы называет меня строго: Александра Николаевна. И только иногда, если девочка долго не может уснуть, и мне приходится прилечь рядом с ней, читая какую-нибудь «усыпительную» книжку, уже в полусне она шепчет мне на ухо: «Все, нянь, я сплю». Так что все-таки я – нянька.

Честно говоря, было непросто устроиться на такую работу с моим автодорожным образованием, да и облик мой слишком далек от хрестоматийного образа няни, хотя я давно уже бабушка. Во-первых, я блондинка, причем натуральная, и с возрастом по известной причине становлюсь только светлее. Во-вторых, размер одежды у меня по-прежнему стандартный сорок четвертый, а стиль определяется теперь уже во многом выбором дочери, которая унаследовала мою фигуру, хотя похожа больше на отца – и лицом, и характером. Доходы у меня скромные, так что гардероб состоит в основном из вещей дочери (и уже некоторых – внучки), тех, что теперь «продвинутая» молодежь называет словом casual – джинсы, куртки, свитера и майки. В сочетании с предельно простой прической «каре» (благо все еще густые волосы позволяют) и рюкзаком на плече такая экипировка не дает мне вписаться в привычные ряды российских пенсионеров. Отсутствие производственного стажа и начальственных навыков придают моему лицу выражение некоторой наивности, во многом обманчивой, однако тоже уменьшающей на взгляд окружающих мой возраст. Ну, и конечно, проведенное в маленьком провинциальном почти не знавшем асфальта городке детство, от которого на всю жизнь румянец на щеках.

Одним словом, родители Ксении, Игорь и Татьяна, долго изучали мой паспорт, передавая его друг другу, хотя меня рекомендовала им наша общая хорошая знакомая. Знанием языков я похвастаться не могла, несмотря на то, что возможностей изучить хотя бы один из европейских у меня было более чем достаточно, музыкальными способностями – тоже. Решающим оказалось умение неплохо водить машину – ребенка надо было возить на занятия теннисом и в бассейн. Проехавшись со мной на «Ниве», которая тоже перешла ко мне от дочери, Игорь решил, что сможет доверить мне свое сокровище. А в качестве транспортного средства выделил нам с Ксенией свой старый джип, видавший виды черный «гелендваген», предварительно подвергнув его суровому капитальному ремонту. На заднем сиденье трехдверного джипа девочка чувствовала себя как дома: можно поспать, а можно и поиграть, если машина стоит в пробке. В отличие от мамы с папой, Ксюша приняла меня сразу, но в этом нет моих особенных заслуг, потому что более жизнерадостного и открытого миру ребенка я еще не встречала, так что ей подошла бы любая выбранная родителями нянька.

Как же я, Александра Малышева, дошла до жизни такой? Ведь все время, пока рядом был Олег, я сама была Деткой… Муж редко называл меня по имени: ни рождение дочери, ни даже сына не изменило ситуации – я по-прежнему оставалась Деткой. Нашему браку завидовали все мои подруги: «Александра, вот уж ты действительно за мужем, как за каменной стеной! Поди, не знаешь даже, что такое последняя десятка до зарплаты, почем нынче буханка хлеба и где ЖЭК находится!» И я действительно не знала. Как не знала многого другого в обыденной жизни советского образца, да и в заграничной – тоже. Работа, а точнее, служба мужа была связана с командировками за рубеж, что в те времена было уделом избранных, но в моих глазах Олег и был таковым. Он был, что называется, первым парнем в родном городе, он оставался им в столице нашей Родины Москве и в центре международной жизни Европы Женеве. Дочь долгое время была уверена, что папа работает Джеймсом Бондом – он действительно был чем-то похож на легендарного героя Яна Флеминга, душа мужских компаний и любимец женщин. Мне нелегко было завоевать его любовь, но когда я все-таки добилась своего, весь мир оказался у меня в кармане…

…Мой отец был военным инженером. Мне исполнилось одиннадцать лет, когда он получил назначение в Энск. Дело было весной, я только что окончила начальную школу, и родители смогли забрать меня от бабушки, у которой я жила, пока они скитались «по диким степям Казахстана», как говорила моя мама. Она была учительницей, преподавала английский и французский, работу свою любила, но бесконечные переезды вместе с отцом с одного испытательного полигона на другой лишали ее возможности заниматься любимым делом. И вот наконец мы были все вместе, и все вместе радовалась тому, что кочевая жизнь осталась в прошлом, что мы теперь будем жить, как нормальные люди, будет у нас свой дом, и мама будет работать в школе, и я буду у нее на глазах, потому что учиться пойду в ту же самую школу. Даже то обстоятельство, что обещанную отцу квартиру в одном из новых домов, где жили работавшие в НИИ офицеры, нашей семье не дали, не могло испортить нам настроения.

Городок очаровал нас с того самого момента, когда, подъезжая к нему со стороны реки, мы увидели утопающие в зелени крыши домов, над которыми возвышалась стройная колокольня и сияли золотыми звездами голубые купола Архангельского собора. Шоссе в черте города превращалось в улицу Советскую, вдоль которой располагались все городские учреждения, начиная от горсовета и заканчивая поликлиникой. Через дорогу напротив собора в центре большой площади раскинулся гостиный двор с настоящими каменными подвалами, на дверях которых висели амбарные замки, и целой галереей маленьких магазинчиков. Собор отделяла от всей этой суеты толстенная стена, внутри которой тоже были какие-то полезные заведения. С двух сторон от гостиного двора небольшие скверики наполняли площадь шелестом лип, а дальше, вглубь города, разбегались от нее мощеные известняком улочки с одноэтажными домами и заборами, за которыми скрывались сады и огороды местных граждан.

На первое время отцу предложили жилье в старой части города – это была половина бывшего купеческого дома, разделенного на две семьи. К нашей квартире примыкал еще каменный амбар, который предыдущие жильцы использовали как гараж. Двор был небольшой, зато был сад, также поделенный пополам кривоватым частоколом. Наш участок не граничил с улицей, а был окружен со всех сторон садами соседних домов, отчего создавалось впечатление бесконечного зеленого пространства. Но даже ради сада измученная гарнизонной жизнью мама не могла смириться с отсутствием удобств (в доме была только вода, отопление – печное), пока отец не пообещал ей, что к зиме в бывшем амбаре-гараже соорудят для нашей семьи санитарный блок. И мы остались.

В доме начался ремонт, родители были постоянно заняты, так что большую часть времени я проводила в саду, уютно устроившись на старом ватном одеяле, читая очередную книгу или просто глядя в небо сквозь сучковатые ветки яблони. Или, наоборот, уткнувшись носом в землю, следила за тем, как бурлит в травяных джунглях загадочная жизнь насекомых. Играть мне было не с кем: познакомиться со сверстниками я могла только в школе, но каникулы едва начались, и от первого сентября меня отделяло целое лето.

Сын наших соседей, пятнадцатилетний подросток, не обращал на меня внимания: в этом возрасте разница в четыре года – пропасть. Вежливо здороваясь при наших случайных встречах во дворе, Олег обычно торопился куда-то по своим делам – он сдавал экзамены после окончания восьмилетки. Иногда к нему приходили одноклассники, они вместе готовились к очередному экзамену, разложив книги и тетради на садовом столе, вкопанном в землю неподалеку от разделявшего наши участки забора, и тогда все мое внимание переключалось туда – люди всегда интересовали меня больше насекомых. То ли потому, что делать мне было особенно нечего, то ли я читала слишком много книг, то ли возраст был самый подходящий для безудержных романтических фантазий, не знаю, что тут было главным, но только влюбилась я в соседского мальчишку отчаянно и безнадежно.

Между тем экзамены Олег сдал, и, как говорила его мама, Елизавета Матвеевна, неплохо. Хотя вся их компания собиралась продолжать учебу, ребята готовились к выпускному вечеру, и вот тут, даже не успев осознать свою любовь, я испытала жесточайшие муки ревности – в нашем дворе появились не только одноклассники моего соседа, но и одноклассницы. На фоне темных костюмов мальчишек четко выделялись фигурки трех девочек в белых платьях, и я сразу поняла, которая из них «наша».

До сих пор я помню, как выглядела Лариса в тот летний вечер. Простое белое платье без рукавов, с модным в те годы вырезом «лодочкой» и юбкой до колен облегало ее тело как вторая кожа, выгодно демонстрируя все неоспоримые достоинства только что сформировавшейся фигуры. Остромысые туфельки на маленькой шпильке служили достойным завершением покрытых легким июньским загаром ног. И все это великолепие венчала высокая, взрослая прическа с выбившимся светло-рыжим локоном на стройной полудетской шее. Черные, довольно умело нарисованные «стрелки» в уголках прозрачных светлых глаз подчеркивали их слегка раскосый разрез, придававший выражению ее лица оттенок задорной взбалмошности, сводившей с ума окружающих мальчишек. Одноклассники называли ее Киской, и даже это довольно банальное прозвище, созвучное имени, подогревало зависть подруг к ее успеху у противоположного пола. Что уж говорить обо мне! Я чувствовала себя Золушкой, которая так и не попала на бал, где ее Принц танцевал с другой Принцессой.

Горе мое было так велико, что не укрылось от глаз взрослых. На следующий день, когда Олег, чувствуя себя свободным как ветер, собрался уже выскользнуть за ворота, я услышала голос Елизаветы Матвеевны: «Олег, сынок, подожди!» Она всегда называла его только полным именем (как, впрочем, и все остальные), всю свою ласку вкладывая в добавляемое «сынок» – никаких уменьшительных Аликов и Олежек Малышев с детства не терпел. «Подожди, возьми с собой Сашу, ей же скучно все время быть одной!» – продолжала соседка, вкладывая мою дрожащую ладонь в крепкую руку сына. Тот попробовал было возразить, что идет он к Ване, потом они собирались на реку, и только всякой малышни им не хватало, но мать настойчиво уговаривала его: «Вот и хорошо, познакомишь ее с Наташей, им будет, чем заняться вдвоем. Саша, детка, иди с ним! Не бойся, я с твоей мамой договорилась».

Ничего я не боялась – я готова была отправиться с Олегом на край света уже тогда, как говорится, в чем была. А была я в короткой красной майке, порядком выгоревшей на солнце, и вельветовых шортах цвета хаки, в которые превратило мои потертые на коленях брюки легкое движение маминой руки с ножницами. Собственноручно заплетенная белобрысая коса заканчивалась одновременно с шортами, а вместо хрустальных башмачков на ногах у меня были знавшие лучшие времена кожаные сандалии.

В таком виде я и появилась во дворе дома Огородниковых, где меня встретила младшая сестра Вани, всеобщая любимица Наташка, которая очень скоро стала моей самой близкой подружкой. Каково же было мое удивление, когда привлеченная нашим шумным знакомством, на крыльцо вышла старшая сестра – это была Лариса, вчерашняя Принцесса моего Малышева, и, как потом оказалось, моя вечная соперница Киска. В ситцевом сарафане, с распущенными по плечам волосами и без грамма косметики на лице она все равно оставалась красавицей – я не могла отрицать очевидного, хотя мне казались куда милее темноволосые и кудрявые младшие Огородниковы. Ваня и Наташка были как две капли воды похожи друг на друга и на мать, Татьяну Васильевну, которая, как и моя мама, была учительницей. Она преподавала биологию в школе, где учились Олег и Лариса, а классом младше Иван, и где с осени предстояло учиться нам с Наташкой. Старшая же сестра пошла в отца, с которым я познакомилась значительно позже: он работал хирургом в районной больнице и дома бывал мало.

Это была дружная семья, не слишком обеспеченная, как я теперь понимаю – все-таки трое детей, но пользовавшаяся уважением окружающих: в маленьких провинциальных городках врачи и учителя всегда находились на особом положении. Огородниковы жили буквально в двух шагах от школы (в народе ее называли «красной», по цвету кирпичного здания, которое было построено еще для женской гимназии), и я, как и Олег, стала часто бывать в их гостеприимном доме. Так закончилось мое садовое затворничество, но осталась детская, тайная, которую я даже мысленно не смела называть этим словом, любовь к Малышеву. Я просто не могла без него жить.

Два года пронеслись быстро и бестолково. Несмотря на то, что мне удалось избежать круглосуточного материнского надзора – маму направили на работу в школу, которая находилась на другом конце города, и родители после недолгих колебаний отдали меня в ближайшую, «красную», училась я неплохо. И в школу по утрам летела, как на крыльях – еще бы, там же учился Олег! Учеба давалась мне легко, почти по всем предметам у меня были отличные оценки, за исключением … английского языка.

Дело в том, что Малышев попросил мою маму позаниматься с ним французским, мама охотно согласилась, она считала, и, как выяснилось, не без основания, что у Олега несомненные способности к изучению языков. Сначала я была на седьмом небе от счастья (ура, он будет приходить к нам домой!), но в первый же раз Малышев явился на урок вместе с Лариской. Еле-еле выдержав полтора часа занятий, которые показались мне вечностью, я впервые в жизни поссорилась с мамой.

Сначала я попросила ее отказать Ларисе, но она сказала, что это не мое дело, и что «девочка, конечно, послабее Малышева, но тоже не без способностей». После этих слов я закатила настоящую истерику, не в силах ничего объяснить, но и слез сдержать не в состоянии. Со словами: «Уеду обратно к бабушке!» я скрылась в своей комнате и долго всхлипывала в подушку, пока не уснула. Когда я проснулась, был уже вечер, на улице было темно, сквозь неплотно закрытую дверь до меня доносились голоса родителей.

– Ты не представляешь, какой «бенц» сегодня Сашка мне устроила! – с удивленным возмущением пересказывала мама события прошедшего дня.

– Лида, ты преувеличиваешь, она мягкая и послушная девочка, наверное, вы просто не так поняли друг друга… – пытался защитить меня отец.

– Нет, я прекрасно все поняла: она сама не занимается, как следует, и не хочет, чтобы другие занимались, и знали язык лучше нее! – не сдавалась мама.

– Да она просто ревнует! – вдруг догадался папа.

– Меня к этой девочке?! – в изумлении повысила голос мама.

– Да не тебя, а Малышева! Кажется, она влюбилась в Олега…

– Не может быть, она еще ребенок! – мамин голос превратился в звенящий шепот.

– Может-может. И ревнивая – в тебя, – усмехнулся отец.

– Когда это я тебя ревновала? – с плохо скрываемой досадой спросила мама, но даже я понимала, что он попал в точку.

– А кто на новогоднем вечере… – тут заскрипели половицы под ногами отца, он плотно прикрыл мою дверь, и больше я ничего не слышала.

Утром никто из нас не упоминал о вчерашнем происшествии, но с тех пор я практически перестала учить английский, возненавидев все иностранные языки, вместе взятые, и таким образом выражая свой протест против маминого решения. Олег же с Ларисой продолжали заниматься, особенно старался Малышев.

Он очень старался. К концу десятого класса он уже прилично знал и английский, и французский, и только моя мама и сам Олег знали, чего ему это стоило. Он сильно изменился за это время, и внутренне, и внешне: высокий, спортивный он всегда выглядел немного взрослее ровесников, но тут произошли какие-то неуловимые качественные изменения – про себя я решила, что Малышев стал … пижоном. Нет, это не значит, что он натянул брюки-дудочки, да у него и возможностей таких не было – отец Олега был инвалидом войны, мать работала на местной перчаточной фабрике. В старом синем свитере с аккуратными кожаными заплатами на локтях он выглядел так же, как потом в костюме от Brioni – ведь дело не столько в одежде, сколько в умении ее носить.

Но не одна я оценила, каким красавцем стал Малышев, Лариска тоже стала смотреть на него совершенно другими глазами. Изменили свое отношение к нему и ее родители: одно дело дружба с Ваней – тут Олегу были рады всей душой, ну как же, такой хороший мальчик, крепкий физически, и при этом не хулиган, да еще и учится неплохо. И совсем другое дело любовь к Ларисе – по мнению старшего Огородникова, дочь могла рассчитывать на лучшую партию, так что в качестве потенциального зятя Олег его решительно не устраивал. Но Малышев не сдавался, он всегда был упорным парнем. И уж если он поставил себе цель – вырваться из нашего уютного, но абсолютно провинциального городка на мировые просторы, то добьется такого положения, что в доме Огородниковых снова станет желанным гостем.

Моя мама знала свое дело: Малышев поступил в институт военных переводчиков. Лариса – в педагогический (по семейной традиции), на факультет изучения иностранных языков. Домой Олег приезжал нечасто, еще реже мне удавалось видеть его. Основные новости я узнавала от Наташки – Лариса появлялась дома чаще, но эти вести из Москвы не оставляли мне особой надежды. Промаявшись с год, я сумела сосредоточиться на своей собственной жизни: стала больше общаться с одноклассниками, начала заниматься спортом, да и своему внешнему виду стала уделять гораздо больше внимания. Мои поначалу неуклюжие попытки самосовершенствования нашли горячую поддержку у мамы, и в результате к моменту своего выпускного вечера я могла бы составить достойную конкуренцию Киске.

Я была повыше Ларисы, с менее выраженными формами – и грудь поменьше, и бедра уже, но зато ноги были длиннее, а распущенные почти до пояса волосы добавляли женственности. Мода изменилась, и мой выпускной наряд состоял из маленького кружевного платья-рубашки, сшитого мамой при моем посильном участии, и белых лаковых туфелек на плоской подошве. Довольно значительное расстояние между платьем и туфлями заполняли мои ноги (вот тут было, чем гордиться), облаченные в белые колготки. В общем, я вполне годилась на роль Принцессы, но место Принца осталось вакантным – Малышев в этом представлении не участвовал.

На следующий день после выпускного я сказала родителям, что собираюсь подавать документы на вечернее отделение в автодорожный институт, один из факультетов которого базировался в НИИ, где работал отец. Папа с мамой были в ужасе: в моем аттестате была всего одна четверка – по английскому (с учетом «цеховой» солидарности меньше мне поставить не могли, да я и знала на «4» – «читаю и перевожу со словарем»), поэтому все считали, что я буду поступать в университет. Это был второй «бенц» в нашей семье, устроенный теперь уже родителями. Но я не сдавалась: только так я могла сохранить возможность встречаться с Малышевым – оставаясь в нашем городе, в нашем общем доме. Я знала, что если уеду в Москву, то потеряю Олега навсегда. В течение недели папа и мама вместе и по очереди пытались меня образумить, но я твердо стояла на своем. Наконец отец дрогнул: «Пусть поступает, как считает нужным». Мама всхлипнула: «Что ты говоришь, Коля! Она же сломает себе жизнь!». Я молча ждала окончательного вердикта. Отец обнял маму за плечи: «А ты хочешь, чтобы МЫ сломали ей жизнь? В конце концов, свои ошибки человеку иногда удается исправить, чужие – почти никогда».

Так началась моя взрослая жизнь: вечерами я училась, а днем работала в лаборатории, куда меня устроил отец со словами: «Смотри, Сашка, не позорь мою фамилию!» Я выкладывалась по полной, чтобы не позорить. Времени свободного почти совсем не оставалось, и даже с Наташкой, которая не прошла по конкурсу в мединститут и тоже осталась в городе, мы виделись нечасто. Приближался Новый год. Однажды вечером, в самый разгар первой сессии, когда я готовилась к экзаменам в читальном зале городской библиотеки (там у меня получалось лучше, чем дома – ничего не отвлекало), туда влетела моя подружка.

Прямо в шубке и валенках, на ходу стряхивая снег с меховой ушанки, не обращая внимания на замечание разгневанной библиотекарши – все-таки здание бывшего дворянского собрания обязывало к соблюдению определенных норм поведения, подружка вытащила меня на лестницу. «Лариска выходит замуж! На Новый год будет свадьба! В ресторане «Прага», ты представляешь?!» – одним духом выпалила Наташка. Я молча опустилась на широкую ступень парадной лестницы и, привалившись к дубовым перилам, безнадежно прошептала: «За Малышева?». Наташка посмотрела на меня с укоризной: «Да нет же! Неужели бы я… Нет, она выходит за москвича, за Бориса Ремизова, он заканчивает институт международных отношений…» – продолжала она, но я уже ничего больше не слышала. Не помня себя от счастья, выбежала на улицу, тут же поскользнулась, упала в пушистый мягкий сугроб, и, глядя, как кружатся в неверном свете фонаря хлопья снега, все повторяла про себя: «Он мой! Он мой! Он мой!»

Малышев приехал вечером тридцать первого, Новый год тихо встречал дома, с родителями. На следующий день он зашел поздравить нас с праздником, и, увидев его осунувшееся, измученное лицо, я устыдилась своей радости. Где-то в глубине моей души жалость к Олегу вступила в короткую и яростную схватку с ревностью к Киске, и жалость победила. Преодолев природную застенчивость, я проявляла чудеса гостеприимства, но Малышев, казалось, не замечал ничего – ни елки под самый потолок, ни праздничного торта, ни нового платья, сшитого мною собственными руками из бархатной скатерти, ни моих блестящих распущенных волос. Пока мы с папой готовили чай, Олег и мама говорили о чем-то вполголоса, сидя на диване под елкой. Потом Малышев выпил чай и стал прощаться. Я пошла закрыть за ним дверь и так и осталась стоять в холодной прихожей, слушая, как затихает звук скрипящего под его ногами снега, пока не почувствовала на своем плече теплую руку отца: «Подожди, дочь, должно пройти время…». И я стала ждать.

Весной Малышев с отличием защитил диплом и уехал на стажировку. Я окончила первый курс без особых проблем, да и вообще, моя студенческая жизнь не была перегружена событиями. Все мы, студенты-вечерники, были знакомы друг с другом еще со школьных времен, так что круг общения почти не изменился, однако изменились отношения внутри него. Девочек было меньше – вуз-то технический, может быть, поэтому, а, может быть, я действительно стала привлекать мужское внимание, но только вокруг моей персоны все время, как теперь говорят, «тусовались» мальчишки. Поначалу отсутствие у меня постоянной привязанности давало надежду каждому из них, но очень скоро каждый понимал, что дальше приятельских отношений дело не пойдет. Однако из тех, кого это устраивало, собралась неплохая компания. А тут еще после очередной инвентаризации в институте списали рассохшийся фанерный стол для пинг-понга, и мне удалось уговорить отца забрать его в наш двор. Кто-то из ребят раздобыл сетку и шарики, кто-то принес ракетки, и у нас получился свой «теннисный клуб».

Почти каждый вечер после работы, если позволяла погода, мы играли до темноты, а летние вечера длинные. В результате к середине лета я уже играла очень и очень прилично (все-таки дело происходило в моем дворе), а поскольку игра шла навылет, то проводила у стола достаточно много времени. И я решила, что пора обзавестись теннисной формой. В те времена покупка теннисных туфель была проблемой, так что пришлось обойтись белыми полукедами, которые я надевала «на босу ногу», а вся остальная экипировка стала плодом моей «дизайнерской» фантазии. К этому времени я уже овладела искусством кройки и шитья в такой степени, что никто не мог больше контролировать длину моих юбок и ширину моих брюк. Поэтому из белой полотняной юбки, которую мама не носила из-за масляного пятна на подоле, я лихо выкроила шорты, а из подаренной кем-то из друзей отцу тельняшки вырезала себе майку. После стирки, оказавшейся чересчур тщательной, оба изделия изрядно подсели, так что выходить в этом наряде за пределы двора я не рисковала, но играть было удобно, да и ноги загорали по всей длине, что меня устраивало.

Надо сказать, что моя спортивная форма еще больше сплотила членов нашего «клуба», даже в выходные дни мы стали делить свободное время между купанием и настольным теннисом. В один из таких дней по дороге с пляжа мальчишки купили трехлитровую банку «жигулевского» и полкило снетков, так что проигравший мог рассчитывать на утешительный приз в виде стакана пива со скромной закуской. Возможно, именно благодаря этому обстоятельству партию за партией выигрывала я.

Разгоряченная, с румянцем во всю щеку и потемневшей от пота челкой, я готовилась расправиться с очередным соперником последней подачей, когда за моей спиной скрипнула тяжелая калитка. Рука моя дрогнула, шарик упал под стол, я нагнулась за ним (это упражнение наша учительница физкультуры называла «наклон вперед, не сгибать колени, достать ладонями пола»), а когда выпрямилась и оглянулась, то увидела … Олега. В темно-синих джинсах, кипельно белой футболке, подчеркивавшей его иностранный загар, и какой-то дурацкой соломенной шляпе на затылке Олег стоял, смотрел на меня и улыбался во весь рот: «Ну, здравствуй, … Детка!» «Наконец-то, закоротило!» – с запоздалым раскаянием подумав о своих шортах и заливаясь краской смущения, со злостью подумала я. Совсем не так я представляла нашу встречу после долгой разлуки! Однако сомневаться в реакции Малышева не приходилось, хотя, конечно, «девушке из хорошей семьи» в те времена и в голову не должны были приходить такие мысли. Но не зря же я дружила с дочерью врача…

Олег заменил у стола проигравшего, и снова понеслась игра. Постепенно мои приятели покинули двор: то ли пиво закончилось, то ли они почувствовали себя лишними, но мы с Малышевым остались вдвоем. Олег играл хорошо, и скоро я совершенно выбилась из сил, однако сдаваться не собиралась. Уже вечерело, когда мы, наконец, прекратили игру, и решили пойти искупаться. На новый пляж, за мостом, куда мы обычно ходили всей компанией, добираться было далековато, и Малышев предложил пойти на старый, до которого от нашего дома было рукой подать. Прямо за колокольней надо было спуститься по деревянной лестнице, и дальше к реке бежала тропка через всю пойму, превращенную местным совхозным руководством в огромное капустное поле – ничего другое там не вызревало, морковь, репу и даже свеклу местная ребятня уничтожала на корню.

Солнце почти село, когда мы подошли к реке, на берегу никого не было, и только далеко, на той стороне, без устали носились ласточки-береговушки возле своих гнезд в песчаном прибрежном обрыве. Пахло летней вечерней водой, теплой и свежей, и Олег предложил переплыть на ту сторону, где еще желтела в закатных лучах узкая полоска песка. Я согласилась, поскольку плавала неплохо, но где-то на середине реки накопившаяся за этот необыкновенный день усталость дала себя знать, и меня начало сносить вниз по течению. «Давай, Детка! Давай!» – подбадривал меня Малышев. Я боролась с течением, как могла, но все равно мы выплыли гораздо ниже пляжа. Олег на руках вытащил меня из воды, и мы рухнули в высокую траву заливного луга. После первого же поцелуя я была готова на все – честно говоря, я, как пионерка, была всегда готова, но надо было знать Малышева: он должен был сначала попросить моей руки у родителей, особенно у мамы. Но все равно, не было в моей жизни счастливее дня, чем то длинное летнее воскресенье…

Городок наш был маленьким, а жених мой – человеком военным, так что вместо положенного по закону месяца нас расписали через две недели. Свадьбы практически не было – так, скромные посиделки в саду с родителями и свидетелями, зато на следующий день мы улетели в Крым. Не знаю, как удалось отцу переоформить на меня полагавшуюся ему путевку в военный санаторий, но мы с Олегом оказались в Алуште в самый разгар бархатного сезона. Нас поселили в одном из старых корпусов в глубине сказочно красивого парка, правда, из удобств в номере был только умывальник, но это было неважно – даже в сверкающем новом ослепительно белом корпусе воду по крымскому обычаю давали по часам.

На скрытой в тени старых акаций деревянной лоджии стояли плетеные кресла, а почти все пространство скромного номера занимала кровать, застеленная жестким от избытка крахмала бельем – наше первое брачное ложе. Я поняла, что приятно удивила Малышева: я ничего не боялась и ничего не стеснялась – я любила его. Да и знакомство с некоторыми книгами из библиотеки доктора Огородникова сыграло свою роль, не напрасно мы с Наташкой, вооружившись толстенным мюллеровским словарем под насмешливым взглядом Киски: «Вам-то это зачем?!», трудолюбиво изучали азы техники секса, стараясь сопоставить загадочные картинки с английским текстом: каждые двадцать слов – знакомый артикль!