Kitobni o'qish: «Печорин и наше время»

Shrift:

Глава 1. Лермонтов о Лермонтове

На буйном пиршестве задумчив он сидел
Один, покинутый безумными друзьями,
И в даль грядущую, закрытую пред нами,
Духовный взор его смотрел.

И помню я, исполнены печали
Средь звона чаш, и криков, и речей,
И песен праздничных, и хохота гостей
Его слова пророчески звучали.

Что такое для нас Лермонтов? Как объяснить то ощущение грусти, и нежности, и тоски, и гордости, которое охватывает, едва открываешь томик его стихов, едва бросаешь взгляд на странное молодое лицо с печальными глазами; некрасивое и прекрасное лицо обречённого на долгие страдания и на короткую жизнь человека?

Почему именно Лермонтов? Не Тютчев, не Блок – поэты столь же громадного таланта, а именно Лермонтов стал непреходящей печалью и тайной любовью чуть ли не каждого молодого человека, и вот уже почти полтораста лет его стихи, его проза, его судьба воспринимаются миллионами людей как очень личное переживание, и каждый в свой час открывает Лермонтова для себя одного, ревниво бережёт его глубоко в душе.

В уме своём я создал мир иной
И образов иных существованье;
Я цепью их связал между собой,
Я дал им вид, но не дал им названья…

(«Русская мелодия». 1829 г.)

Пятнадцатилетний читатель откликается всей душой: «Да, и я создал, и у меня так же, но я не умею сказать об этом, – ОН сказал за меня». У взрослого сжимается сердце, и память о своих пятнадцати годах сплетается с жалостью к мальчику, который в пятнадцать лет мог написать такое и страдать, и погибнуть в двадцать семь!

Грустный, печальный, отчаявшийся Лермонтов – почему он так нужен всем, и людям весёлым, жизнерадостным – тоже?

Я не унижусь пред тобою;
Ни твой привет, ни твой укор
Не властны над моей душою.
Знай: мы чужие с этих пор.

(«К*». 1832 г.)

В молодости хочется быть гордым и одиноким, страдать, отвергать, быть отвергнутым – в молодости человеку так хочется жить, что и горести кажутся ему привлекательными; самое страшное для молодого человека – прожить жизнь пусто, без бурь душевных, без страстей.

Я жить хочу! хочу печали
Любви и счастию назло;
Они мой ум избаловали
И слишком сгладили чело.
Пора, пора насмешкам света
Прогнать спокойствия туман;
Что без страданий жизнь поэта?
И что без бури океан?

(«Я жить хочу! хочу печали…». 1832 г.)

В молодом отчаянии Лермонтова я вижу такое бурное жизнеутверждение, какого не найдёшь в целых томах по видимости оптимистических стихов. Может быть, это жизнеутверждающее отчаяние и привлекает к нему молодых людей? «А он, мятежный, просит бури…»

Становишься старше – и привлекает уже не молодая мятежность Лермонтова, а непонятная, тревожащая, необъяснимая зрелость его мысли, точность зрения:

Когда волнуется желтеющая нива
И свежий лес шумит при звуке ветерка…
…Тогда смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе…

(«Когда волнуется желтеющая нива…». 1837 г.)

Было бы неудивительно – прочесть такие стихи у зрелого поэта, немолодого, много пережившего человека. Лермонтов написал их в двадцать три года.

Юрий Николаевич Тынянов писал о Блоке: «…во всей России знают Блока как человека… Откуда это знание?.. Здесь может быть ключ к поэзии Блока… Блок – самая большая лирическая тема Блока» (курсив Тынянова. – Н. Д.).

Эти слова можно сказать и о Лермонтове. Он сам, Михаил Юрьевич Лермонтов, – лирический герой почти всех своих стихов; мы все знаем его как человека – с его одиночеством, бурной тоской, предчувствием ранней своей гибели и всегда со страстной энергией, отчаянной жаждой деятельности, счастья:

Отворите мне темницу,
Дайте мне сиянье дня,
Черноглазую девицу,
Черногривого коня.
Дайте раз по синю полю
Проскакать на том коне;
Дайте раз на жизнь и волю,
Как на чуждую мне долю,
Посмотреть поближе мне.

(«Желанье». 1832 г.)

Это стихотворение явно перекликается с написанным в том же году «Парусом». Но почему «жизнь и воля» представляются поэту «чуждой долей»? Почему парус «просит бури»?

Герцен – почти ровесник Лермонтова – называл своё поколение «отравленным с детства». Чтобы правильно понять эти слова, нужно сначала ответить на вопрос: много это или мало – пятнадцать лет?

Для подростка, юноши – очень много, целая жизнь. Для взрослого человека – часть жизни. Для истории – короткий отрезок эпохи. В с е г о на пятнадцать лет раньше Лермонтова родился Пушкин. На ц е л ы х пятнадцать лет он старше.

Извечный спор: кто лучше – Пушкин или Лермонтов – неразрешим, потому что два великих поэта не просто разные характеры, разные личности: они – герои разного времени.

Мы умеем это правильно объяснить: Пушкин жил и формировался в эпоху расцвета декабризма, а Лермонтов отразил в своём творчестве эпоху последекабрьского безвременья. Но мы далеко не всегда представляем себе, что это значит – безвременье.

В 1814 году, когда Лермонтов родился, а Пушкину было пятнадцать лет, Россия ещё остро помнила горечь бед и потерь Отечественной войны, но уже гордилась победой над Наполеоном. Эта победа укрепила веру лучших людей России в силы своего народа, заставила задуматься над его судьбой, вступить в борьбу за его освобождение. Лицеист Пушкин рос в атмосфере страстных споров о будущем России – юноши его поколения верили, что это будущее зависит от них, от их ума, таланта, деятельности. Они готовили себя к этой деятельности: один хотел быть полководцем, другой – учёным, третий – создателем новых законов. И все они вместе мечтали ввести в России новое, более справедливое законодательство, спорили о республике, о конституции…

В 1829 году, когда Лермонтову было пятнадцать лет, а Пушкину тридцать, надежды на конституцию, республику, освобождение народа рухнули. Николай I твёрдо запомнил уроки 14 декабря 1825 года. Он не только отправил декабристов на виселицу и каторгу, он принял все меры к тому, чтобы их дело не возродилось. Ровесники Лермонтова не могли мечтать о деятельности, потому что деятельность в эпоху Николая I сводилась к повиновению. Полководцы нужны были для подавления народа, судьи – для свершения суда несправедливого, поэты – для прославления царя. Атмосфера мысли, споров, надежд сменилась атмосферой подозрительности, страха, безнадёжности.

Поколение Лермонтова, конечно, не смирилось: юноши этого поколения тайно читали вольнолюбивые стихи, бунтовали против университетских профессоров, занимавшихся не наукой, а слежкой за студентами. Но поколение Лермонтова уже не могло идти дорогой декабристов, ошибки которых стали очевидны после их разгрома. Нового же пути это поколение ещё не выработало.

«Все мы были слишком юны, чтобы принять участие в 14 декабря, – писал Герцен. – Разбуженные этим великим днём, мы увидели лишь казни и изгнания. Вынужденные молчать, сдерживая слёзы, мы научились, замыкаясь в себе, вынашивать свои мысли и какие мысли!.. – то были сомнения, отрицания, мысли, полные ярости. Свыкшись с этими чувствами, Лермонтов не мог найти спасения в лиризме, как находил его Пушкин. Он влачил тяжелый груз скептицизма через все свои мечты и наслаждения».

Когда Лермонтова уже не было в живых, Герцен и его друзья продолжили дело декабристов. Но в 30-е годы честному, умному, активному человеку некуда было приложить свои силы: всякая попытка действовать и мыслить самостоятельно пресекалась: Николаю I нужны были послушные чиновники, а не мыслящие люди. Жизнь должна была идти тихо. Без бурь. В этой давящей тишине в литературу вошёл Лермонтов.

В тринадцать – четырнадцать лет он уже ощутил обречённость своего поколения на бездействие. Всё складывалось трагически: мать умерла так рано, что он её почти не помнил; отец и бабушка ссорились. Угрюмый, замкнутый мальчик научился сторониться людей – он ни от кого не ждал добра.

Пушкину было и в эти годы о чём вспоминать, у него были друзья – настоящие. И в тяжкие, мучительные последние годы своей жизни затравленный, бесконечно одинокий, раньше времени постаревший и помрачневший человек, в творчестве он сохранил веру и свет своей юности.

В юности Лермонтова не было света и веры. Он вырос в душевной пустыне, и жил в ней, и сам себя на неё обрекал, и не мог из неё выбраться. Среди отчаянной пустоты той жизни, которой он жил, оставалось одно: сохранить то, что старался уничтожить в своих подданных Николай I, – свободу мысли и духа. Сохранить интерес к людям. Пытаться понять их души, их трагедию.

Это он и делал всю свою жизнь. Пятнадцатилетним мальчиком он написал «Монолог»:

Поверь, ничтожество есть благо в здешнем свете.
К чему глубокие познанья, жажда славы,
Талант и пылкая любовь свободы,
Когда мы их употребить не можем?

Эти строки можно поставить эпиграфом ко всему творчеству Лермонтова. Среди его ранних стихов немало наивных, несовершенных, просто слабых, но во всём, что он писал в юности, уже видна его личность; виден рано сформировавшийся и рано отчаявшийся человек.

Мы, дети севера, как здешние растенья,
Цветём недолго, быстро увядаем…
Как солнце зимнее на сером небосклоне,
Так пасмурна жизнь наша. Так недолго
Её однообразное теченье…
И душно кажется на родине,
И сердцу тяжко, и душа тоскует…

Лучшие люди поколения Лермонтова действительно «цвели недолго». Погиб от чахотки отданный в солдаты поэт Полежаев, рано умерли Белинский, Станкевич, Грановский, и сам Лермонтов не дожил до двадцати восьми лет.

«После декабристов, – пишет Герцен, – все попытки основывать общества не удавались действительно; бедность сил, неясность целей указывали на необходимость другой работы – предварительной, внутренней».

Эту «предварительную, внутреннюю работу» выполнял Лермонтов. В его стихах поколение осознавало и начинало понимать свою трагедию:

Не зная ни любви, ни дружбы сладкой,
Средь бурь пустых томится юность наша,
И быстро злобы яд её мрачит.
И нам горька остылой жизни чаша,
И уж ничто души не веселит.

Так кончается стихотворение «Монолог», написанное пятнадцатилетним мальчиком. Это не обычный юношеский пессимизм; Лермонтов ещё не умел объяснить, но уже заметил и понял, что человек не может быть счастлив, лишённый возможности действовать. Через десять лет после «Монолога» он напишет роман «Герой нашего времени», где объяснит психологию своего поколения и покажет безысходность, на которую обречены его сверстники.

С тех пор как пятнадцатилетний мальчик признался: «В уме своём я создал мир иной» – до выстрела Мартынова прошло всего двенадцать лет. В них уместилась вся литературная жизнь Лермонтова. Сотни стихов, поэмы, драмы, повести, роман – всё написано за эти двенадцать лет. И всюду – в стихах, в драматургии, в прозе – перед нами сам автор.

Когда начинаешь читать подряд сочинения Лермонтова, обнаруживаешь, что он часто повторял, переносил из одного стихотворения в другое целые строфы, даже страницы. Например, «Желанье», о котором мы уже говорили: «Отворите мне темницу» – написано в 1832 году, а в 1837-м – «Узник», с тем же началом. В поэме «Измаил-Бей» есть две песни: одна из них, иначе обработанная, позже войдёт в «Бэлу», другая почти дословно повторится в поэме «Беглец». Арсений из поэмы «Боярин Орша» почти полностью произносит будущую исповедь Мцыри:

Ты слушать исповедь мою
Сюда пришёл! – благодарю.
Не понимаю, что была
У вас за мысль? – мои дела
И без меня ты должен знать,
А душу можно ль рассказать?..

Эти повторения смущают нас: как же так? Зачем он переписывал сам себя?

Он не переписывал. Он готовился. Многие его стихи, и целые поэмы, и целые пьесы – это как бы наброски, может быть, даже черновики его будущих произведений. Некоторые из них он успел написать: поэмы «Демон», «Мцыри», роман «Герой нашего времени». Но многие его книги не написаны и не будут прочитаны нами никогда.

Почти всегда он писал о себе – и в то же время всегда готовился написать не о себе. О человеке своего поколения. О герое своего времени. И, может быть, вся его поэзия – подготовка к непостижимому подъёму на вершину его прозы.

Опыты драматургии, первые прозаические произведения – это тоже подготовка, тоже наброски, эскизы, подход к будущему герою романа.

Юношеские пьесы Лермонтова автобиографичны. В 1830 и 1831 годах он написал две драмы: «Menschen und Leiden-schaften» («Люди и страсти») и «Странный человек». В основе обеих пьес – семейная трагедия, сходная с трагедией Лермонтова, и обманутая любовь, сходная с его любовью к Наталье Федоровне Ивановой. Герои обеих пьес – Юрий Волин и Владимир Арбенин – напоминают самого Лермонтова.

Фамилию Арбенин носит и герой драмы «Маскарад», написанной в 1835 году. Это гордый, одинокий, отчаявшийся человек, похожий на лирического героя лермонтовских стихов, на Демона. Последнюю свою надежду он видит в любви, но и эта надежда рушится. Может быть, и «Маскарад» – подготовка к тому портрету своего поколения, который Лермонтов готовился написать.

В 1836 году он пишет пьесу «Два брата», в основе которой снова лежит семейная трагедия, сходная с трагедией Лермонтова. Один из братьев, Юрий Радин, – чистый человек, обманутый клеветой и злобой, – напоминает героев юношеских пьес Лермонтова. Второй же брат, Александр Радин, говорит о себе: «Да!.. такова была моя участь со дня рождения… все читали на моём лице какие-то признаки дурных свойств, которых не было… но их предполагали – и они родились…»

Узнаёте ли вы этот монолог, почти дословно перенесённый позднее в дневник Печорина? Александр Радин – демон зла, он обманывает отца, брата; он властен и подчиняет себе слабую Веру, которую любит брат… И он же – несчастлив, одинок, он страдает от своей озлобленности, от своего одиночества. Это – эскиз к будущему характеру Печорина. Недаром и женщину, которую он любит, зовут Вера Лиговская.

Это имя перейдёт в неоконченный роман «Княгиня Лиговская», где впервые появится Григорий Александрович Печорин. Он молод, блестящ, он живёт в Петербурге, у него бальный роман со светской девушкой Лизой Негуровой, любви которой он добивается, хотя не любит её и не собирается на ней жениться, – как Печорин «Героя нашего времени» добивается любви княжны Мери. И вторая (а вернее сказать, первая, главная) любовная линия романа здесь уже есть: Печорин встречает Веру, которую любил в ранней молодости и которая теперь замужем за князем Лиговским.

Здесь есть и маленький, незнатный человек, чиновник Красинский, которого оскорбляет Печорин. Но роман остался неоконченным, история Красинского недописанной. Почему?

Потому что настала пора перейти к «Герою нашего времени». Эта тоненькая книжка вобрала в себя всё: весь человеческий и литературный опыт автора. В Печорине – страдания Юрия Волина и Владимира Арбенина, в нём одиночество, и опыт, и зрелость, и безумные надежды Евгения Арбенина из «Маскарада», в нём раздвоенность Александра Радина, и силы необъятные Мцыри, Демона; как «парус одинокий», он «ищет бури» – в нём всё.

Откроем книгу. Ей предпослано предисловие. Прочтём его. «Во всякой книге предисловие есть первая и вместе с тем последняя вещь; оно или служит объяснением цели сочинения, или оправданием и ответом на критики».

Предисловие коротко: полторы небольших странички. Четыре абзаца. Первый – о публике, которая «так ещё молода и простодушна, что не понимает басни, если в конце её не находит нравоучения. Она не угадывает шутки, не чувствует иронии; она просто дурно воспитана».

Зачем Лермонтову понадобилось обвинять читателя, только что открывающего книгу, в дурном воспитании? Предисловие было написано после того, как вышло в свет первое издание романа. Лермонтов уже знал: «Иные ужасно обиделись, и не шутя, что им ставят в пример такого безнравственного человека, как Герой Нашего Времени; другие же очень тонко замечали, что сочинитель нарисовал свой портрет и портреты своих знакомых…»

То же обвинение знал и Пушкин:

Всегда я рад заметить разность
Между Онегиным и мной,
Чтобы насмешливый читатель
Или какой-нибудь издатель
Замысловатой клеветы,
Сличая здесь мои черты,
Не повторял потом безбожно,
Что намарал я свой портрет…

Реакционный критик С. О. Бурачок, редактор журнала «Маяк», возмущённо писал, что образ Печорина является клеветой на русскую действительность и русских людей, что «весь роман эпиграмма», что в нём «религиозности, русской народности и следов нет». Бурачок был как раз из тех критиков, которые считали, что автор «нарисовал свой портрет». Это ему отвечает Лермонтов во втором абзаце предисловия: «…видно, Русь так уж сотворена, что в ней всё обновляется, кроме подобных нелепостей. Самая волшебная из волшебных сказок у нас едва ли избегнет упрёка в покушении на оскорбление личности!»

Третий абзац, может быть, самый важный в предисловии – в нём сформулирована цель Лермонтова, задача, которую он ставил перед собой: «Герой Нашего Времени, милостивые государи мои, точно портрет, но не одного человека: это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии».

Как понимать эти слова? Разве портрет героя может быть составлен из пороков? Не было ли справедливым возмущение «некоторых читателей и даже журналов», когда они «ужасно обиделись… что им ставят в пример такого безнравственного человека»?

Дело в том, что слово «герой» можно понимать по-разному. В толковом словаре русского языка приводятся шесть его значений. Два из них – наиболее употребительны. Герой – это «исключительный по смелости или по своим доблестям человек». И герой – это «главное действующее лицо литературного произведения». Эти два значения всем известны, никто их обычно не смешивает и не путает, например, героя Отечественной войны 1812 года Волконского с героем романа Толстого «Война и мир» Болконским. Но есть ещё одно значение слова «герой», о котором часто забывают: «человек, по своему характеру и поступкам являющийся выразителем какой-нибудь среды или эпохи».

Вот этого, третьего, значения и не вспомнили – или не захотели вспомнить – критики, обрушившие на роман Лермонтова упрёки в безнравственности его героя. Они подумали – или сделали вид, что подумали, – будто Лермонтов считает Печорина героем в первом значении этого слова и призывает подражать ему. На самом же деле слово «герой» применимо к Печорину во втором его значении (главное действующее лицо романа) и – непременно – в третьем: он выражает свою среду и эпоху.

Итак, цель Лермонтова – создать «портрет, составленный из пороков всего… поколения». В четвёртом, последнем абзаце предисловия он объясняет, как намерен создавать портрет Героя: «Довольно людей кормили сластями: у них от этого испортился желудок: нужны горькие лекарства, едкие истины». Может быть, самое важное слово здесь то, которое я не выделила: истины. Задача, поставленная Лермонтовым, была бы невыполнима, если бы он не решился, наперекор пожеланиям многих критиков, которым хотелось бы видеть в книге более привлекательного героя, писать прежде всего истину, потому что только истина создаёт великую литературу.

Последние строки предисловия насмешливы. «Но не думайте однако после этого, чтоб автор этой книги имел когда-нибудь гордую мечту сделаться исправителем людских пороков. Боже его избави от такого невежества!..»

Всё дело в том, что недостатки каждого отдельного человека могут быть присущи только ему – тогда можно пытаться их исправить. Но когда недостатки или пороки свойственны целому поколению – вина ложится не на отдельных людей, а на общество, породившее эти пороки. Исправлять надо было русскую действительность эпохи Лермонтова – об этом он не мог сказать открыто. Вот почему предисловие кончается полугорько, полушутливо: «Будет и того, что болезнь указана, а как её излечить – это уж бог знает!»

В чём Лермонтов увидел болезнь своего поколения, мы узнаем, когда откроем его роман.