Kitobni o'qish: «Немилосердные лета»

Shrift:

Два слова

Когда она в середине дня 15 декабря, измученная невозможностью глотать и дышать, громко закричала: «Я не согласна!», имея в виду так жить, я понял, что она согласилась уйти, приняла бесповоротное решение, и наверху ее сразу же услышали, ненадолго прибавили ей жгучих страданий и резко выключили свет. Через некоторое время в полутемной прихожей она по ходу медленного движения навстречу мне упала в мои руки, в полминуты умерев.

Эту книгу мы складывали вместе, поскольку я знал каждую букву, ею написанную. За несколько десятилетий моей писанины про стихи я практически ничего не сказал о ней. Не получится и сейчас.

Мы с ней дожили до такого состояния, что если я о чем-нибудь молча подумаю, она скажет вслух. Со стихами не то же самое. Стихи возникают неожиданно и совсем не так, как ты бы мог предположить. Ахматовская домработница, бывало, поймав хозяйку на стихосочинительстве, говорила, что Анна Андреевна гудит. Ходит и гудит. Наташа тихо уходила в себя, в угол пещеры, в домохозяйство, в готовку еды, в одинокую прогулку. Стих был порождением сокровенности.

В начале нулевых мы перенесли общее несчастье – потерю молодого сына. Надо было держаться, она выстояла, не впав в стиховую истерию.

На ее отпевании батюшка употребил слово «праведница», это наверняка входит в общий канон, но в данном случае было в точку. Более бескорыстного создания я не знал. О безоглядности ее самоотдачи знают многие. Все это входит в состав ее стихов.

Шестьдесят лет нашего супружества мы отметили в 2022 году, она веселовато откомментировала: «Так долго не живут!», высокодрагоценный эпитет свадьбы мне неведом, но я помню, кто были любимыми ее поэтами в пору нашего начала. Жуковский и Лермонтов. Я полюбил ее за стихотворение «Сочельник», написанное ею в пятнадцать лет. Это было у нее отдельно от цветаевских экскурсов в немецкий романтизм.

Книга эта – не финально-всеобъемлющий отчет литератора о своей работе. Мы застали автора в процессе. Может быть, элемент финиша не чужд самоощущению поэта. Но процесс был прерван. Свет внезапно пропал. Ищем в сумерках.

Итоговым изборником – книгой всей жизни – она считала «Общую тетрадь» (2019), книгу емкую, но далеко не полную. Сама у себя она насчитывала восемь книг. В «Общей тетради» одна из глав-тетрадей – шестая – оговаривалась как незаконченная. Теперь она заканчивается.

Она была смущена наработанной мастеровитостью, лишним знанием технической стороны нашего дела, ее влекла нечаянность, непредумышленность. По природе она была простодушной и знала об этом, в сердцах именуясь простофилей.

Но она не собиралась стоять на одном месте, движение вперед требовало пребывания в форме. Ей никогда не давали ее лет. Она росла и знала об этом. В данной книге разный материал. Кое-что уже опубликовано – некоторые стихи и проза. Над композицией книги она сама не работала, но обдуманно заранее сделала несколько файлов, правильно связать которые пришлось без нее. Более того, она вообще не надеялась на выход новой книги в обозримом времени.

Заходя в зрительный зал на какое-то зрелище, она сразу же садилась где-то в задних рядах, подальше от сцены. За место под солнцем не билась, пряталась в кулисах. Когда ее небеспочвенно называли красавицей, она уводила ситуацию в область юмора.

Она не любила называть себя поэтом. Когда-то Владимир Соколов написал «Мне нравятся поэтессы», на мой взгляд, вещь полемическую относительно юморески Саши Черного «Она была поэтесса».

Она была поэтессой.

Она засвидетельствовала абсолютно внутренний мир человека этих немилосердных времен.

Начнем со стихотворений очень личных, по сути – автопортретных.

Илья Фаликов

Вступление. Три стихотворения

Миражи

И. Ф.

Обманутой в такие времена
не стыдно быть. Прощу любой скотине.
Не причитать же: в чем моя вина?..
Плюнь, разотри. Сокроемся в пустыне!
Ее увековечим. Золотой
бархан восточный станет нашим домом
единственным. Пока еще пустой,
молчит и ждет в пространстве незнакомом.
Так хороши весною миражи,
и звезды укрупняются во мраке,
и, Господи, особо закажи:
на всю округу – маки, маки, маки.
Не совестно, что я безумно жить
хочу бесценный дней моих остаток?
Не уповать, не спорить, не сорить
и на челе безоблачном носить
достоинства бесспорный отпечаток.

Шумит Платан

И. Ф.

Шумит платан, закрывши полдвора,
дворняга бродит, волоча оковы.
Ловя пустопорожний звон ведра,
идут на мойку пегие коровы.
Лишь я живу во времени ином.
В моих часах не двигаются стрелки.
Их заводить не стоит перед сном,
к старухам выходя на посиделки.
Их заводить не стоит на заре,
к античности спускаясь на раскопки,
туда, где пшат – в шуршащем серебре,
а бабочки мечтательны и робки.

Небесная ткачиха

В сумерках окончила стихия
буйство многих сил.
Сквозь прогнозы, редкостно плохие,
вечер проскочил.

Осторожно засвечу фонарик
вместо костерка.
Снимется разбуженный комарик
с влажного песка.

Где же ты, Небесная Ткачиха?
На небе побудь.
Для тебя одной светло и тихо
льется Млечный Путь.

о. Шикотан, 1989

Часть первая. Тихо тебя окликну
^{2021 – февраль 2022}

Театрик

Давнего века загадки.
Дворик в осенней грязи.
Стены добротнейшей кладки,
окна в слепых жалюзи.
Голубь бесстрастно и ловко
меряет дряхлый карниз,
и заглушает ливневка
эхо былых антреприз.

Про театральные были,
про безрассудный размах
даже деревья забыли,
те, что росли на задах.
Клен позолоченной кроной
скрыл слуховое окно.
Но по ночам незаконно
изредка светит оно.

Дождик легко занавесил
призрачный строгий танцкласс.
Триста посадочных кресел
не дожидаются нас.
Из непроглядного мрака
звезды навстречу плывут.
Он не случаен, однако,
наш по соседству приют.

Близостью этой руины
дом тяготится жилой,
не различают машины
след от парковки былой.
Близко надвинулась туча
парусом, черным, как дым.
Дряхлым пенатам наскуча,
вместе мы прочь улетим.

След

В небе – след от чужого крыла.
Улететь бы.
Была не была –
проживешь и в медвежьем углу…
Просыпаешься, рвешься к столу.
А московский снежок все кружит.
И к прогулке душа не лежит.

Новое кладбище

Не молилась, не била поклоны.
Свечку теплила возле иконы.
На погосте стояла одна.
Всё казалось, что рядом – она.
Нет ни рядом ее, ни в округе.
Нет на свете беспечной подруги.
Все земные запутав дела,
впопыхах в никуда отошла.

Электричка вдали громыхает.
Ветер в кронах пожухлых вздыхает,
подгоняет меня на пути.
Я не знаю, куда мне идти.
Ветхий дед, он назвался Иваном,
показал мне тропу за бурьяном.
Протоптал ее здешний народ.
До пролома она доведет.

От часовни дойду до пролома.
Далеко забралась ты от дома.
Без тебя наступает зима.
Ты туда заспешила сама.
Оглянусь: в образцовом порядке
в голом поле могилки – как грядки.
Тех, кому не хватило земли,
за Москву хоронить привезли.

Страница

Я жизнь твою перелистаю.
Как много вырванных страниц!
…Мы провожаем птичью стаю
галдящих, неуемных птиц.
Мы возле клеток зоопарка
дурачимся и дразним львов.
Небескорыстная гадалка
сулит нам вечную любовь.

Но все мерещится зола мне
и роза, втоптанная в грязь.
В том городе, где столько камня,
ты никогда б не прижилась.
Нам нехрустальных пара туфель
одна досталась на двоих.
И в доме, сложенном из туфа,
ты впопыхах забыла их.

Наследство

мне не спросясь оставила наследство
беспечная подруга а ушла
не совладав… я даже знаю с чем
и лодочки (в коробке, на распорках)
и платье в пол грозят из моды выйти –
когда в стенном шкафу на них наткнусь
и спущенные петли на чулках
с ненужною сноровкой поднимаю
и есть среди искусственных жемчужин
единственная что добыта в море
и что ж? она поблёкла прежде всех
и колется испорченным замком
серебряная брошка с бирюзою –
с позеленевшей мертвой бирюзой

Зола

Только пепел знает, что значит сгореть дотла.
И. Бродский

Бывшей даче, лесному раздолью
он давно уж не принадлежит,
не бунтует, не рвется на волю –
дряхлый кот возле печки лежит.

Снеговая тяжелая туча.
Непогоды пугающий гул.
Кто-то печку топить не научен,
кто-то в плошку воды не плеснул.

Кто сегодня в окне замаячит?
Кто небрежно калитку толкнет?
Кто под крышей заброшенной дачи
неумело огонь разведет?

Там под тихие всхлипы метели,
торопясь, остывает зола.
Быстро письма мои догорели.
Но ответные я берегла.

Под утро

московские крыши – в нетронутом снегу
перебираю в уме глагольные рифмы
вялый стих задуман по колодке
постыдное равнодушие к результату
мое домоседство – со звоном в ушах
с головокруженьем
с избытком сонливости
наблюдаю заинтересованные экранные лица
декабрьского нон-фикшн

приснился сын в ребяческом возрасте
теплый незаслуженный сон под утро

Простое письмо

Сначала всё ждали осенней поры,
гадали, куда улетим.
Опала листва, опустели дворы.
А мэр объявил карантин.

В холодную ночь без единой звезды
по-беличьи тучки быстры.
Эфир одарил нагнетаньем беды,
а почта – письмом от сестры.

Простое письмо по старинке дошло,
с отклеенной маркой, вчера.
Не знаю, во все ли пределы мело,
мне виден лишь угол двора.

Чужой внедорожник под нашим окном
в сугроб превратился к утру.
Тобою налитую стопку с вином,
вздохнув, со стола уберу.

Свитерок

Вязала, торопясь, ненужный свитерок,
а шерстяной клубок котенок уволок.
Оборванная нить, мерцанье спиц стальных
и всплеск невольный рук – спешащих рук твоих.
Спешила и судьба, под дых решила бить –
вдруг опустел твой дом, где ты устала жить.
Порог не перейти. Не приласкать кота.
За дверью – тишина, и в окнах – темнота.
Я не ищу тропы в заснеженном саду,
по мертвой целине в последний раз бреду.

Верлибры

Игнатенко. Ялта

Спросил у меня хлопец имя улицы,
по которой мы шли навстречу друг другу.
«Игнатэнко», – ответила я на украинский лад,
с «э» оборотным.
Есть у меня в родне Дудченко, Скороходы,
но никогда я не знала украинской мовы.
Почему я подумала «хлопец»?
Не сгодилось ни «юноша», ни «парень».
Была это первая ялтинская улица, получившая имя.
Но не могла она носить имя Игнатенко.
Когда император ехал в приход Иоанна Златоуста,
спросил имя улицы, по которой ехал.
«Елисаветинская» – раздался услужливый голос.
«Кто таков?» – «Из людей графа Воронцова».
Имя этого подхалима история не сохранила.
И за улицей не сохранила имя супруги графа.
В бессмертных стихах влюбленного поэта
имя героини спрятано, но ненадежно.
Что же с хлопчиком, что с Игнатенко?
Всё как в песне: «Вы жертвою пали…»

Осень Воронцова

Не видели его в егерском сюртуке
с начала Крымской кампании…
Он, строен и высок,
не проигрывал в сравнении
с российским самодержцем,
привычно открывал балы –
при золотых эполетах,
в паре с блестящей императрицей.
Пал Черноморский форт
Святого Николая.
Все чаще
заставали князя
лежащим на диване –
с погасшим лицом,
в надетой на исподнее
военной шинели.
Кому привелось увидеть
его нервные припадки,
говорили, что лишь случайно
не опередил он
своего уходящего императора.
Достойно принял Воронцов
генерал-фельдмаршальство
от нового монарха, но был
преосвященный Иннокентий
главным собеседником
его последней осени.
Одесса. Ноябрь.
На коленях стоит княгиня
у постели супруга,
держа в ладонях кольцо,
снятое с мертвой руки.

Трофеи

В сухарнице, как мышь, копается анапест…
Б. Пастернак

Первые школьные тетради. Шалости
незнакомых с грамотой переростков.
Они гоняют тряпичный мяч,
а я читаю «Трех мушкетеров».
И в прописях мы вместе выводим
лиловые прописные и строчные.

Корабельные сосны стоят, как в строю.
Разминированная водонапорная башня
возвышается над рукотворными озерцами,
в забитых обломками гротах
я утешаюсь пустяками,
преумножая свои трофеи.

Есть у меня безрукие пастушки,
пастушок с обломком свирели,
лесенка без трубочиста,
фарфоровая туфелька без пары,
хвостатый остаток свиньи-копилки.

Отец стреляет уток на рукотворных озерах.
Нет у него охотничьей собаки.
За утками плавает мама, а ей бы плавать
у нагретых солнцем настилов
довоенных бакинских купален.

Я не помню вкуса отцовской добычи.
Помню громкие тосты мужских застолий.
Со звоном сходились солдатские кружки,
и пустели бутыли с трофейным рейнвейном.

Был, конечно, свой трофей
и у часто грустившей мамы:
позолоченная сухарница
из заросшего травою грота,
забрызганная кровью подбитой утки.
И однажды стало ее трофеем настенное блюдо,
изображавшее античный сюжет,
известный как «Похищение сабинянок».

Отец вбил крюк в стенку столовой,
но мама раздумала вешать на него блюдо.
Ей, спортсменке и комсомолке,
сабинянки напоминали довоенных немок.

Англичане

Она встречает их в московском сквере
весной среди луж и капели,
летом (они не щадят газонов),
в листопаде, во вчерашней метели.

Пес метит английский клен,
выстреливая в полушария рыхлого нароста,
обметая хвостом снег, застрявший в морщинах.
Клен напоминает ей Одена –
она зовет его сэр Уистен.

Хозяин английского сеттера
не снимает наушников,
плавает в каких-то звуках.
Он не зовет пса по имени,
нетерпеливо подзывает свистом.

Пес дисциплинированно встает к ноге,
каждый раз нервно вздрагивая,
когда на ошейнике щелкает замок.
Она смотрит, как на коротком поводке
хозяин его уводит.

«Англичане, – шепчет она, – англичане…»
Вспоминает, что подобным свистом
подзывали ядовитого гада
или науськивали пса на жертву
отрицательные герои Конан Дойла.

Кирпичи

она читала подряд все сборники стихов
она отлавливала всё что было на слуху
известные поэты целовались с ней
возле кассы «Советского писателя»
в сумочке лежала генеральная доверенность
книжки мужа чередовались с запоями
переводы выпекались как силикатные кирпичи

у нее за душой было два европейских –
он не освоил даже школьного немецкого
сын-химик женился на финке
коротко стриженной спортивной
похожей на альбиноску
отец пил почти не разбавляя
не им припасенный спирт
из плохо спрятанной в кладовке бутыли

для молодых купили сообща
кооперативную хату
не спеша не скупясь на бетон и кирпич
достроили двухэтажную семейную дачу
обживались вдалеке от писательских гнездовий
между запоями он продолжал
лепить кирпичи для семейных нужд

сын с женой обосновались в Хельсинки
лыжню в подмосковной Малеевке
сменили на горнолыжные курорты
мать моталась по европам
покупала ненужные сувениры
скучала в музеях мечтала о внуках
лечилась от всех недугов
остальное доскажу в скобках и скороговоркой

он умер на даче (в одиночестве)
она умерла гостя у родни в Дубне
(боялась оставаться одна в квартире)
долгожданная внучка
родилась преждевременно
на горнолыжном курорте
и не выжила

Счастливое детство

есть люди которые думают
что куры и гуси в домашнем вольере –
просто еда и ничего больше
особенно если рядом плещется море
моя бабка завела птичник вовсе не для того
чтобы любоваться его обитателями
и пейзажем любоваться ей было некогда –
на все лето привозили ораву внуков

однажды возвращаясь домой
дед встретил бездомного рыжего котенка:
бабке пришлось вывести у него блох
а дед вылечил от поноса
назвали кота Серунджан
хвостатым фаворитам –
старому Ваське и белогрудой Манишке
пришлось примириться с новым любимцем

к осени один за другим
исчезали обитатели вольера
за званым обедом был съеден
запеченный с яблоками Пип
большой толстый гусенок с короткой шеей
его гнали сородичи – он вместо собачонки
ковылял с нами на море
лаять не умел но шипел очень грозно…

он был настоящей собакой –
причитала я – он был моим другом
дед разбирался в дальневосточной кухне:
и собак едят – сказал он грустно
когда я отодвинула тарелку –
китайцы делают из них пельмени

моя дальневосточная страница
была еще за горами

Судоку

звонит по городскому телефону
чтобы не спрашивать дома ли я
знаю – перед ней на тумбочке
растрепанные старые сборники судоку
полузаполненные квадраты
девять на девять

возможно она не дозвонится
не каждую минуту я дома
не потянется за смартфоном –
это новшество она терпеть не может
кладезь неприятностей
и непроверенных слухов

школьный секретер сына
задвинут в неосвещенный угол
где свет никогда не падал слева
сыну давно за сорок
для нее несмываемая нелепость –
называть его гражданином мира

в мужнин кабинет она не заходит
еще не выветрился запах сигарет «Ява»
еще за рядами нечитанных сочинений
прячется ниша в которую она однажды заглянула
искала нужные документы
лучше бы не заглядывала…

Народ Маракайя

Есть славный народ маракайя
не знает он кто я такая
он в Андах живет
а мой бы прилет
воспринял от счастья сияя

Уж если совсем затоскую –
об этом стишок смаракую
лишь несколько строчек
без скобок без точек
и съем на десерт маракуйю

Скоро осень

Скоро осень разрисует ржой лепные потолки,
на твоем оставит доме тень от памятной доски.
«Это осень, это осень, – осмелев, свистит сквозняк, –
объявляю: завтра сносим этот дряхлый особняк.
Видишь, технику нагнали – самосвал, бульдозер, кран».
А в твоем окне мигает затухающий экран.
Напряжение теряя, сбоку лампочка торчит.
Сердце слабое мерцает, боль привычная горчит.
На рассвете в мутном небе – грозовые облака.
Рядом плавают вороны, обалдевшие слегка.
Покидают переулок, улетают в никуда.
С потолка, гремя тазами, каплет ржавая вода.

Время

Всё напрасно? Всё не в счет?
Время, ты меня не слышишь?
Знаю, что в затылок дышишь,
но люблю твой горький мед.
Обгоняй, лети, спеши,
упраздняй карандаши,
скрип пера, бумаги шелест,
всё, чего уже не ценишь,
весь состав моей души.
Сушишь горло, режешь ухо,
ужасаешь мыслью злой.
А строка жужжит, как муха,
тщетно хочет быть пчелой.

Из-под руки

Легко любить тебя заочно,
потерянный когда-то дом,
с трубой поющей водосточной,
со ставнями, с верандой прочной,
с крыльцом, ходящим ходуном.
Уже не мой платочек синий
мелькнет в толпе на берегу.
Я заполночный говор пиний
давно припомнить не могу.
Уже дрянной клоповник блочный
теснит пейзаж моей строки.
И не везет курьерский почту
смотрящему из-под руки.

Поутру

Поморщась совсем не от боли,
тебе говорю поутру:
пора убирать в антресоли
сезонную эту муру –
две пары уставших сандалий,
замызганный коврик и зонт,
как будто мы век не видали
ни воли, ни неба, ни понт.
Нахохлясь, сидит на карнизе,
почуя ненастье, сизарь,
а деверь хлопочет о визе.
Подводит его календарь.

Нотрдамские пчелки

Нотрдамские пчелки, бедные погорелки,
вот уже две недели я не в своей тарелке.
Растревоженным роем вы надо мной кружите,
понабились в подушку, целую ночь жужжите.
В старом застряли пухе,
в левом скребетесь ухе.
Я не хочу быть ульем, я обойдусь без меда,
мне не по нраву ваша сладкая несвобода,
соты, царица, трутни, зимние посиделки,
но не могу покуда я разлепить гляделки.
Сон меня держит цепко,
чую, что влипла крепко.
Вот уже завозились возле правого уха.
«Есть, – мне жужжат, – старуха, и на тебя проруха,
милости не дождешься, прошлого не воротишь.
Если уста отверзнешь – худшего напророчишь!»

Сон

Всего лишь сон. Сердечной мышцы прыть.
Всего лишь боль не хочет отступить.
Всего лишь кедр о ставню веткой бьется.
И этот сон уже не умолить.
Лишь досмотреть покорно остается.
И страх берет. И кровь стучит в виски.
Опять судьба тебя берет в тиски.
Наверняка тебе не отвертеться.
Но шансы есть, хотя невелики.
И рюмкой водки хочется согреться.

Дуэт

Не храни ты ни бронзы, ни книг…
К. Случевский

Лишь в баснях ценится мораль,
но не пишу я их покуда.
На антресолях спит хрусталь,
фраже, дареная посуда.
Подкатит мусорка к окну –
задребезжит стекло и пластик.
Проулок узкий свой кляну,
забытый, как прошедший праздник.

А было здесь светло в ночи,
в соседней лавочке пылились
на плошках синие мечи,
ретиво кабаре плодились.
В подвале сладился дуэт,
в котором оба очень милы,
поклонникам отбою нет,
без перерыва на обед
он тратит творческие силы…

Сквозняк с насмешкой просвистит,
свое являя постоянство,
и щедро пылью одарит
из заоконного пространства.
Неужто в прошлое уйдет
дуэт? – А как согласно пели!
Но даже эху не расчет
сегодня множить эти трели.

На антресолях – связки книг
и гостевая раскладушка.
Но навсегда ушел старик,
и, торопясь, ушла старушка.

Барическая пила

Две вывески всю ночь пылали, не грея музыкой былой.
Метеорологи пугали с утра барической пилой.
Жила, не очень-то вникая в раж кабака и пульс кино –
жила напротив, забывая полузашторенным окно.
Почти привычно, что в проулке вовсю ночной клубится ор,
толпятся тачки на стоянке и лупят фарами в упор.
Кому-то сновиденья сладки, но мне не впасть в подобный сон.
А бомж на лестничной площадке под собственный проснулся стон.

Под дождем

Покрывается рябью, уверенно катит река.
На яйле одеялом овечьим лежат облака.
На зубчатом откосе звезда притаилась, моргая,
словно хочет внушить: «Нынче стоит спешить, дорогая».
Ветхий мост перейду лишь пути сокращения ради.
Виноград выпускает усы и ползет по ограде.
И шаги ускоряет тот, кто мимо вразвалку шагал.
И усталый татарин убирает в пристройку мангал.
И снимает девчонка белье и прищепки роняет,
и старуха в окне раздраженно на это пеняет.
Пес бежит через двор. Под дождем неуютно и зябко.
У меня на плечах промокает случайная тряпка.
А могла поспешить, добежать, не промокнув до нитки,
позвонить у ворот и в прихожей оставить пожитки.

Обмолвки

обмолвясь, назвала норд-остом
северо-восточный ветер
днем бегала белка в кипарисе
цветы магнолии
прятались в бронзовых листьях
поднимешь глаза к вершинам –
даже если в глаз не попала соринка
все равно глазные впадины
наполняются теплой влагой
липкая пелена – и вспышки света
когда солнце попадает на стекла
высотных зданий
безобразящих горные склоны.