Kitobni o'qish: «Рождённая в засуху»

Белая верблюдица прихрамывала на правую переднюю ногу. Теперь её мозолистые подошвы ступали по серому гравию, но позади оставались бесконечные, вязкие барханы. Множество камней: больших и малых, самых причудливых форм и оттенков – красные, как мясо, белые, как молоко, жёлтые, как цветы дикого латука и чёрные, как ночное небо молча наблюдали за вялыми движениями усталой верблюдицы. На её изрядно опавшем горбу сидела, крепко ухватившись за тамарисковые поручни седла, худенькая девочка шести с половиной лет от роду.

Верблюдица была много старше и опытнее ребёнка. Она хорошо помнила тот год, когда девочка появилась на свет, ведь в том же году и у неё самой родился первенец – верблюжонок – хилый детёныш, большеголовый и нескладный, которому Бог отмерил всего две недели жизни. В его гибели, как, впрочем, и во всех бедах этой жестокой серой земли, виновна была засуха.

Засуха сама по себе не так страшна, гораздо опаснее – другое зло, что всегда являлось следом, и не щадило уже ни людей, ни животных. Настоящим злом был голод. Однако, и с этим можно смириться. В конце концов всё плохое можно перетерпеть, только бы не слишком долго…

– Я устала и хочу пить, папочка! – девочка обращается к высокому мужчине, что шагает впереди, придерживая верблюдицу за повод.

– Акеч, ты же знаешь – ещё не время, – мужчина пытается придать голосу твёрдость, но, взглянув на девочку, вздыхает и останавливается.

– Ну хорошо, – соглашается он, – мы отдохнём.

Белая верблюдица опускается на землю, не дождаясь повелительного жеста хозяина. Все трое – девочка, мужчина и белая верблюдица неимоверно устали. Давно потерян счёт дням и, даже, неделям. Отныне, только утратами станут измерять они пройденный путь. Только боль от потерь везут они в своих хорджах.

Хордж – сумка, притороченная к верблюжьему седлу.

Отец, стараясь не смотреть в лицо дочери, вынимает из хорджа старый термос. Тонкая струйка воды звонко льётся в алюминиевую кружку. Ровно половина. Подумав, решается плеснуть ещё немного сверх нормы. Протягивает девочке.

Первый глоток мгновенно проскальзывает в сухое до боли горло. Но второй она усилием воли задерживает во рту. Когда воды мало, нужно пить медленно. Очень медленно! Так учила её мама.

Стоило подумать о маме – тут же поперхнулась. Закашлялась до слёз. Протянула кружку отцу.

Драгоценная вода. Отец выпивает её залпом. Горячий ветер пустыни треплет его поношенный дашики.

Дашики – верхняя одежда свободного кроя (часто с V -образным вырезом на шее) Традиционная одежда мужчин и женщин Западной Африки.

Вздрогнула и отрывисто всхрапнула белая верблюдица. Свистящий шум в небе! Огромная железная птица-самолёт стремительно прочертила серебристую полоску с юга на север, и исчезла-растворилась в голубом тумане. Камни: чёрные и красные, белые и жёлтые всевозможных форм и размеров всё также безмолвно пластались по земле. Не поднял головы и мужчина. Но девочка оживилась и замахала рукой исчезнувшему самолёту.

– Папочка, самолёт! Может это нас ищут!

– Нет, Акеч. Думаю, люди в самолёте даже не подозревают о нашем существовании.

Девочка опустила голову. Потом вдруг вскинула на отца большие, полные гнева глаза.

– Я не иду дальше!

Но отец словно бы и не слышит её. Сидит по-прежнему, сгорбив спину.

Тогда она встала и решительно зашагала в ту сторону, откуда только что привезла её на своём тощем горбу белая верблюдица.

– Стой, Акеч!

– Стой! Куда ты собралась?

Упрямая, маленькая фигурка в длинном трепещущем на ветру платьице скрылась за большим чёрным камнем. Тревожно взревела верблюдица. Рывком поднявшись, мужчина торопливо бросился за ней. Догнал, повернул к себе лицом и пристально глянул дочери в глаза.

– Что с тобой, Акеч?

В ответ и дочь смотрела на него остро и требовательно.

– Почему ты не убил меня? Зачем оставил жить? Ведь я родилась в засуху! В такое время новорожденных не оставляют…

Мужчина горько усмехнулся и пожал плечами.

– Мама очень хотела оставить тебя…

– А ты?

– А я ни разу не пожалел об этом, Акеч, – сказал он полусерьёзно-полушутя, и легонько ущипнул её за нос.

Так они и стояли, уставившись друг на друга – высокий мужчина и маленькая девочка. Отец и дочь. Два человека в великой пустыне. И в целом мире у девочки не было никого кроме отца, а у отца не оставалось больше никого кроме дочери.

***

История эта началась шесть с половиной лет тому назад, тремя сотнями километров западнее от тех великих пустынных пространств.

Их с Наоми третий ребёнок, к тому же девочка, вздумал явиться на свет в самое неподходящее для этого время. Два года ни капли дождя. Высохла и растрескалась земля, превратившись в морщинистую бесплодную старуху. Погибли посевы проса. Беспомощно топорщились голые ветви акаций. Не уродился ни арахис, ни батат. Одно лишь сорго упрямо тянуло к беспощадному небу свои хилые стебли.

Ранним утром Рэм стоял над безжизненным телом верблюжонка. Шумно вздыхая, беспокойно топталась рядом молодая белая верблюдица. Неистребимый запах горячего кварца – запах засухи, запах беды, постепенно заполнял рождающийся день. Жалобно блеяли в загоне козы.

На плечо легла сухая горячая ладонь. Тофари – друг и сосед пришёл, чтобы поддержать его в трудный час.

– Твоя жена только что родила, – сообщил Тофари.

Рэм растерянно посмотрел на друга. Ах да, Наоми готовилась родить для чего заранее переселилась в женский дом, но почему-то такие вести всегда застают человека врасплох.

– У вас уже есть два сына. – рассуждал Тофари, пристально глядя Рэму в глаза, – никто не знает, когда пойдёт дождь.

Тофари умолк. Он достаточно долго прожил на этой земле и хорошо знал характер своего соседа. Рэм любил разумные речи, но не терпел приказов. Всё-таки Рэм ещё слишком молод и горд. Поэтому Тофари осторожен в словах.

– Как нам прокормить наших детей? – с горечью воскликнул Рэм, обращаясь к небу.

– Вот и я о том же! – подхватил его мысль Тофари, – Никто не поможет нам. Что ты собираешься делать с девочкой?

Умные глаза Тофари смотрели с жалостью, но голос звучал твёрдо.

– Лишний рот в засуху – это глупо, Рэм. Конечно, ты сделаешь так, как решишь, но я бы на твоём месте избавился от неё сегодня же. Пойми, так будет легче для всех. Так поступали наши предки. Вспомни пословицу: «Не все семена прорастают».

С этими словами Тофари встал, давая понять, что разговор окончен. Он сказал всё, что хотел. Когда-то в таких делах решение принимали старейшины. Теперь всё иначе. Решают отцы и, даже, матери. Но в конце концов решает судьба…

***

Завернув младенца в пёстрый край канги, Наоми выскользнула из хижины, Воровато оглядываясь и пригибаясь, засеменила вдоль козьего загона.

– Вспомни пословицу: «Не все семена прорастают», – предутренний сумрак заговорил спокойным голосом Тофари. Наоми вздрогнув, плотнее прижала к себе тёплый свёрток.

Скорее! Укрыться в зарослях сорго! Но сначала следовало вернуть детское место Великой Матери.

Острый камень терзает твёрдую неподатливую плоть земли. Руки Наоми дрожат. Ужасно хочется пить. Высохла от жажды и Мать-Земля. Два года ни капли дождя! Два долгих года изнуряющие хамсины – ветра пустынь (арабы недаром называют их «дыхание смерти»), обжигают кожу, песчаной пылью выедают глаза.

Наконец, круглое отверстие готово. Из мокрого подола Наоми сползает густая красно-пупырчатая масса с длинным хвостом – пуповиной. Хорошая примета – пусть у малышки будет долгая, очень долгая жизнь!

Наоми поспешно засыпает ямку серой пылью. Потом она ложится на спину и долго смотрит на то, как колышутся стебли сорго, как проносится высоко в небе огромная железная птица-самолёт, процарапывая серебристый след на голубом полотне неба. Наоми закрывает глаза. Детёныш безмятежно посапывает на её животе.

«Вот бы сейчас глоток козьего молока!», – мечтает Наоми сквозь хрупкий сон.

Вечером она слышала, как долго искал и звал её Рэм. Наоми затаилась, совсем как дикая кошка, приникла щекой к сухой, шершавой земле. Младенец усердно добывал из её груди капельки жизни.

Рэм – хороший муж! Очень хороший! Красивых, здоровых сыновей она родила ему, а дочку – для себя! Наоми целует маленький лобик. И ей кажется, что младенец – это она сама. Мужчине никогда не понять… Как можно убить себя? Пройдёт несколько лет, девочка подрастёт и превратится в… Наоми.

В мире нет ничего чернее африканской ночи, но свет луны оживляет Сахель. Наоми садится, вытянув вперёд длинные худые ноги. Квадрат канги едва прикрыл колени.

Сахель – засушливый саванный регион в Африке, является своеобразным переходом между Сахарой и более плодородными землями на юге. Представляет из себя тысячи километров полузасушливых саванн и полей, где сосуществуют 10 стран и множество разных народностей.

Канга – африканский платок.

К жёлтому лику луны тянутся женские руки в широких бисерных браслетах. В ладонях-лодочках – дитя. Пусть смотрит луна на её младенца. Пусть полюбуется! Ведь она тоже мать… Старухи рассказывали, будто тысячу лет тому назад звёзд на небе было гораздо больше. То были дети Солнца и Луны. Но стало звёздам тесно на небе. Так много было их! Между тем, рождались всё новые и новые звёзды. Что тут поделать?

Договорились Солнце с Луной убрать лишние звёзды с неба. Вот Солнце, не смущаясь, и съело своих детей. Иначе поступила хитрая Луна.

Своих звёздных детей она спрятала в огромном кувшине для воды, а Солнцу сказала, что её звёзды разбежались. С тех пор Луна выпускает своих детей погулять только ночью, когда Солнце не видит их. От того Солнце – бездетно, а Луна гуляет со своими детьми каждую ночь.

К мужу Наоми вернулась утром. Рэм сидел на пороге хижины нервно ломая пальцы. Он хмуро глянул на жену. Гневно сверкнули белки глаз, задёргалась нижняя губа – верный признак раздражения. Но от сердца отлегло – да, Рэм сердит на неё. Пусть так, зато теперь он не сможет действовать хладнокровно!

Муж встал, молча шагнул к ней, забрал младенца из рук, унёс в хижину. Виновато склонив голову, Наоми пошла следом. Рэм осторожно опустил ребёнка на циновку, плотно прикрыл плетёную дверь. Всё это проделал он медленно и молча. Наоми покорно ждала. Она причинила любимому мужчине боль. Но иначе ведь нельзя.

То был её протест. Против него? О, нет! Против засухи. Но разве он виноват в отсутствии дождя?

Рэм в этот миг ненавидел жену и стыдился самого себя. Как смеет она решать такие вещи одна? Не подумала ни о нём, ни о сыновьях! Да кем она возомнила себя? Нет, если женщина дошла до того, что перестала уважать мужа, то…

Щека Наоми вспыхнула, из носа брызнула кровь.

– Как ты смела, женщина! – упрекнул Рэм, горько и беспомощно кривя губы. С отвращением посмотрел на свою ладонь, как на что-то гадкое и сунул её в таз с водой.

Сердце Наоми плакало от жалости к мужу. Она впервые ничем не могла ему помочь, да и себе тоже. Ведь выбор между «Да» и «Нет» всегда труден для человека.

Рэм протянул ей смоченное в воде полотенце. Всхлипнув, она приложила кусок влажной ткани к разбитому носу.

Пискнул младенец. Они одновременно обернулись к мяукающему свёртку.

– Как мы назовём её? – глухо спросил Рэм.

– Акеч, – торопливо подсказала Наоми, – Акеч – рождённая в засуху!

Она с благодарностью сжала ладонь мужа.

***

Девочка любила слушать рассказы про дождь. Удовольствие это выпадало ей не часто, ведь взрослым приходится много работать: возить в канистрах мутную воду из колодца, чтобы поить верблюдов и коз, и пить самим, толочь в ступе семена сорго, присматривать за стадом и плести циновки, да много чего ещё – всего и не перескажешь.

Но бывали вечера особенные. Тогда к ужину вместо обычной тонкой лепёшки – фалашиа, ту, что едят, обмакивая в лабан (сквашенное верблюжье молоко), доставали круглое блюдо с выщербленным краешком. И чудесное лакомство – горка румяного, острого на вкус риса собирала всех соседей в тесный круг.

В такие вечера отец делался весёлым и разговорчивым. Вспоминал про сказочную страну – СССР, где ему довелось учиться в молодости. Пока злобные люди, отец называет их непонятным словом «повстанцы», не устроили какой-то «переворот». Из-за этого самого «переворота» ему и пришлось срочно возвращаться в Африку. А загадочный и прекрасный СССР так и остался там за океаном, словно мираж в пустыне, словно молодость, словно сказка.

Отец горячился, размахивал руками, доказывал что-то дяде Тофари. А в чашки тем временем наливают сладкий ройбос. И все замолкают, смакуя каждый глоток, потом отец уходит взглянуть – в порядке ли стадо.

Ройбос то же что и ройбуш – африканский фиточай.

Укладываются спать старшие братья. Двенадцатилетний Равиль и восьмилетний Акбай спали вместе на одной циновке. Из-под верблюжьего одеяла смешно торчат их бритые головы, словно две спелые тыквы. Тогда и мама Наоми тихонько пристраивается рядышком с Акеч.

И вот лежат они – мать и дочь, тесно прижавшись друг к другу. Пальцы Наоми неторопливо перебирают мягкие кудряшки девочки.

– Расскажи мне, мамочка, про дождь, – просит Акеч.

– Дождь – это слёзы Неба. – таинственно шелестит в темноте голос матери,– Так утверждали люди, жившие на Земле много раньше нас. Иногда Небу становится жаль людей и животных – тогда оно плачет. Сначала слезинки капают по одной. Но ведь, сама знаешь, стоит только разок всхлипнуть, и слёзы уже не унять. Целые потоки слёз соединяют Небо и Землю! Повсюду вода и вода. Тогда Земля быстро-быстро выпивает, небесные слёзы, совсем как верблюдица. И от этого распускаются цветы, много цветов! Красные, белые, жёлтые…

– Ух ты! – удивляется Акеч,– Но Небо давно уже не плачет! Разве не жаль ему нас? Папа говорит, что колодец скоро совсем высохнет!

Ладонь Наоми скользит по худенькой спинке дочери.

– Наверное оно плачет в другом месте. Мало ли горя на Земле? Скоро вспомнит и про нас…, – успокаивает она малышку.

– А я никогда не видела дождь! – не унимается Акеч.

– Ты просто забыла, – вздыхает мать, – Большой дождь выпал вскоре после твоего рождения. Тогда Земля одела свой лучший наряд из зелёного шёлка!

– Но тогда я была совсем маленькой, и ничего не помню! Получается – все видели дождь, кроме меня! – обижается девочка.

– Тише, Акеч. Твой дождь не пройдёт мимо, – широко зевнув, обещает ей мать.

– Ещё расскажи про дождь, мам! – теребит девочка полусонную мать и, наконец, засыпает сама под её монотонное бормотанье.

Увы, дождь не приходит даже во сне.

И каждый новый их день начинается точно так же, как предыдущий. Рано утром отец, нагрузив верблюжий горб жёлтыми канистрами, отправляется вдоль русла давно высохшей реки к дальнему колодцу. Ежедневное это паломничество занимает большую часть дня. Мать управляется с домашними делами. Равиль, Акбай и Акеч присматривают за козами.

Упрямые козы только и норовят подобраться к полю, на котором растёт сорго, и приходится всегда быть начеку. Жидкие пучки травы да ветви акаций – не много молока получишь с такой кормёжки! Но козы, и верблюдица – это всё что у них есть.

Вечером Акеч, зажав в кулачке кусок лепёшки, прошмыгнёт в козий загон. В разноголосом блеянии девочка узнаёт голосок Эми. Серая мордочка доверчиво тычется ей в колени.

– На Эми! Ешь, ешь скорее! – поторапливает Акеч свою любимицу. Тёплые губы козочки втягивают липкую от пота лепёшку. Девочка прижимается лбом к мохнатому боку и слушает, как перекатывается и бурлит козья утроба.

Раскатистые звуки пронзают темноту – это голос калангу. Значит старший брат Равиль снова взял в руки говорящий барабан. Дядя Тофари говорит, что калангу должны касаться лишь руки шамана. Но отец не согласен, и считает, что прошлое должно оставаться в прошлом, а мир меняется к лучшему. Только вот, как выглядит это лучшее? Никто толком не знает. Дядя Тофари и отец всегда спорят об этом.

И в тот вечер, сидя у костра, они тоже спорили.

– Колодец почти высох. Нам срочно нужно уходить отсюда! – сказал Рэм.

– Куда уходить? – спросил Тофари, вычерчивая палкой на песке какие-то знаки, – на юге одна лишь потрескавшаяся земля. А племена на севере поклялись убивать всех, кто приблизится к их колодцам.