Kitobni o'qish: «Белград»

Shrift:

Чехову,
который был со мной в Белграде

1
Тесла

Длинные-длинные коридоры. Аэропорт «Никола Тесла», Белград.

Великий изобретатель только родился и вырос в сербской семье, а потом переехал за океан, отделываясь письмами от близких и друзей. Однако город им гордится. Так утверждал путеводитель – за полет Аня пролистала тощую книжицу дважды, загибая уголки страниц с маршрутами. Будто едет в отпуск.

Спать всё равно не получалось – по спинке кресла стучал ребенок, белобрысый трехлеток. Колотил, а когда мать шепотом просила его прекратить, разражался плачем. Несмотря на ночной рейс, детей было много – вскоре надрывался и захлебывался уже весь салон.

Бортпроводницы сновали со стаканчиками воды на подносах. На сиденье через проход от Ани от их беготни трепетала оставленная кем-то газета.

Старик у окна, спустив очки на кончик носа, уставился в книгу. По тому, как он перелистывал страницы, – казалось, и не читает вовсе, а на каждом развороте ведет счет до ста, чтобы сохранить невозмутимый вид.

Аня засунула путеводитель в карман сиденья. Закрыла глаза, задремала.

Очнулась – от жидких аплодисментов. Пошлый ритуал, но пилоту в самом деле – спасибо: посадка вышла мягкая, Аня и толчка не почувствовала. Теперь жалела, что не увидела Белград сверху; интересно, на что похожа его огненная карта? Она любила разглядывать в иллюминатор паутины городов, особенно горящее колесо ночной Москвы.

Отсюда, из гулкой пустоты коридоров аэропорта, по которым шагала лишь горстка людей (видимо, женщины с детьми застряли в очередях в туалеты), суета, толкотня в «Домодедово» показалась ей родной, необходимой. Даже стены «Николы Теслы» не были увешаны рекламой. Раза два Ане встретились настенные часы, таблички «Izlaz» (выход) и что-то про багаж. На траволаторе ехала вдоль длинной летней фотопанорамы Белграда: крепость над рекой, зеленеющий склон, по небу – алая полоса.

Следующий траволатор миновала быстрым шагом.

В зале, где получают багаж, выдохнула с облегчением. Он был полон народу, звучали объявления диспетчеров, скрежетали тележки, на которые грузили гигантские чемоданы. Прямо шкафы с дверцами на молниях. Пахло кофе, волочился за кем-то шлейф духов. На Аню то и дело наплывали лица с рыскающими, высматривающими что-то глазами. Руки матерей оттягивали дети и сумки. Поверх тележки с чемоданами-шкафами кто-то водрузил еще клетку с собакой, видимо, летевшей в багажном отсеке. Хозяина, толкавшего тележку, Аня уже не разглядела: на ленту выкатился ее чемодан.

Стоя над лентой в позе вратаря, Аня зачем-то принялась вспоминать, что именно упаковала – все-таки неизвестно, когда они с Русланом смогут вернуться.

– Чего зависла! – женщина, отпихнув ее, стаскивала с ленты клетчатый «шкаф».

Аня хотела огрызнуться, но клетчатый шлепнулся на пол, раскрылся домиком. Из-под «крыши» испуганно выглянули детские колготки с бордовыми грибами, юбка гармошкой, зеленая, атласная, пухлый край постельного белья или одеяла. Потянуло душным запахом чужого жилища: смесью стирального порошка, затхлой верхней одежды и будто едой. Аню оттеснили от ленты, женщину, сначала опешившую, а потом с трудом перевернувшую чемодан и кидавшую туда растрепанные вещи, люди обходили с обеих сторон.

Аня прошла зеленый коридор. Нечего декларировать.

Встречающие стояли полукругом. Таксисты спокойны, присматриваются, повторяют иногда без выражения «такси-такси», похоже на «кыс-кыс». Водители трансферов, напротив, выслуживаются, повыше поднимают свои таблички, на одной – несуразное: «Нада Потапов» черным маркером. А вот и родственники. Встречают в основном мужчины. Они без табличек, разумеется. Машут руками, цветами. Не исключено, что часть вещей в чемоданах – для них. Мужчины собирались второпях, улетали налегке. Аня прихватила Руслану пуховик, а вот книги и потрепанную распечатку романа пришлось выложить. Не влезли.

Из-за спины могучего таксиста вышел Руслан. Муж.

Они не виделись полгода. Шесть с половиной месяцев, как он в Белграде. Когда созванивались, Аня сразу отключала видео: «Чтобы связь получше». Руслан показывал себя, съемную квартиру, реку, полки в супермаркетах (и ценники), даже желтые платаны по осени. И хотя изображение было четким, Аня просила видео отключить, говорила: «Ой, ты зависаешь» или «Ты прерываешься».

Теперь она видит Руслана вживую. Высокий, небритый, рыжие волосы отросли, прикрыли уши и поблекли (возможно, из-за освещения), блестящие карие глаза, которые она любила, потускнели и припухли. Вообще, лицо Руслана, всегда подтянутого, теперь показалось одутловатым; у него округлились щёки, под худи с логотипом его компании наметился живот. Раньше в нем всегда чувствовалось что-то западное, что-то от латыша или белоруса. Рыжина, спокойствие, стройность. Эта округлость совсем ему не идет. Вспомнилось, что в родном Серпухове тощих мужиков с пузцом называли «беременный гвоздь».

Но он по-прежнему высокий, надежный. Не опоздал. Встречает.

Аня прерывисто вздохнула, побежала к Руслану.

Обнялись.

Перехватив у нее ручку чемодана, споткнувшись о колесико, Руслан сказал:

– А мне мама твоя звонила, спрашивала: ты долетела?

– У нее полтретьего.

– Переживает.

Потом ждали такси. На автостоянке у аэропорта – не то ремонт, не то стройка: поодаль растрескивались искры сварки. Пахло сырой землей и чуть-чуть гарью. Тут и там мелькали огоньки сигарет.

Но все-таки земля победила другие запахи, обещая весну. И на остановке люди стояли без курток, в кедах. Руслан тоже налегке, а ведь на улице декабрь. Аня одна была в зимних сапогах. У входа в «Домодедово» мороз щипал за щёки, взлетали в метель. Лучше бы книги привезла.

В машине Руслан стучал пальцем по стеклу, бросая пустые для Ани названия: «Сурчин, Новый Белград, а там – Зе́мун и Гардош, их не видно». В темноте проплывали фонари, незнакомые вывески. Витрины – черные, дома набиты темнотой, на высотке кириллицей написано то ли «банковская почта», то ли «почтовый банк». Руслан сказал, что и сам половины не знает, за полгода раза два выбрался по городу погулять.

– Видишь киоск? Купи там завтра транспортную на автобус.

– «Само секунд»? Это что?

– Карту можешь не прикладывать, все зайцами ездят. Но мне так спокойнее.

Руслан взял ее за руку. Аня сразу вспомнила эту ладонь – сухую, горячую. Когда начали встречаться, три года тому, была поздняя осень, у нее мерзли пальцы – и он грел их в горсти; сначала пытался растирать, потом понял: это такая особенность, малокровие, – и просто прятал ее кисти в своих и держал. В кино, на улице, в лифте, дома. Неважно. Их телефоны тогда вечно пиликали или жужжали виброзвонками – они не замечали. Это фон. Всё вокруг было лишь фоном. Даже в машине, на механике, как-то умудрялся: вел одной левой, через руль тянулся к рычагу передач. Его правая держала Аню.

Теперь они сидели на заднем сидении просторного салона. Было мягко, радио мурлыкало. Руслан снова держал ее руки. Телефон в его кармане тренькал и тренькал уведомлениями. Он не пытался проверять, кому из коллег не спится. Смотрел на Аню. Но ее руки оставались ледяными.

– Ответь лучше. Я в карманах погрею.

Нехотя отодвинулся. Достал телефон и писал кому-то, пока не приехали.

Двор был пустой. В свете тусклых фонарей дом показался Ане знакомым. Это их шестнадцатиэтажка в Москве, по Днепропетровской, – только ту высотку, серую, с белыми балконами, здесь положили набок. То, что было верхним этажом, стало крайним подъездом.

Дом оказался без лифта. Руслан, отдуваясь, тащил чемодан, стараясь не чиркать дном по ступенькам. Аня хваталась за перила, лезла тяжело, едва поднимая ноги, по-старушечьи.

Казалось, что и квартира, их московская квартира, за дверью, которую впереди придерживал Руслан, легла. Широкий подоконник на кухне встал вертикально, подушки с кисточками съехали с него, пузатый буфет темного дерева теперь лучше не открывать, иначе вывалится и перебьется сервиз с рябинами: тонкие фарфоровые чашки и блюдца, разрисованные гроздьями алых ягод. А что же спальня? Кровать стоит на резной спинке, едва удерживая матрас и золотистое, подоткнутое покрывало. Лепнина обрамляет белую стену напротив кровати, будто сбежавшую картину, потолок стал бирюзовым. Овал горизонтального зеркала в прихожей, куда, не теснясь, можно было вдвоем бросить взгляд перед уходом, теперь оказался на полу (не раздавить бы!), а в ванную придется ползти по-пластунски.

Ванну, изящную белую чашу, которую Руслан называл «Людовик», было особенно жаль. Вдруг треснула? У Ани часто стыли ноги, так, что не уснуть и в шерстяных носках. Тогда она наполняла ванну теплой водой, забиралась минут на двадцать, читала или рассматривала узоры плитки, потом уже шла в кровать. Руслан всё порывался заменить «Людовика» душевой кабиной: в душе постоишь подольше – согреешься. Он всё искал им трешку в современном стиле, потому решил интерьер не трогать. Как купил квартиру в «классике» с мебелью, так и продать рассчитывал.

Аня ту московскую квартиру полюбила. Из окна на кухне – вид на Битцевский лес. Было в этом что-то усадебное. Открываешь синие портьеры, а там всё белое от снега или макушки деревьев зеленятся, колышутся. Или пестрит осень. Небо. Птицы.

А ведь тогда, в самом начале, они были счастливы.

В белградском жилище всё стояло ровно. Это был другой, совсем другой дом.

Первое, что бросилось в глаза, – пустота. В огромной прихожей – тумбочка да узкий шкаф, на нем полоска зеркала. И всё. Будто куцый галстук на груди толстяка, забывшего где-то пиджак. В прихожей ламинат, дальше паркет. Настоящий, елочкой, только выложен скверно. Аня ступала робко. Не хотела тревожить этот незнакомый дом. Плашки паркета западали под ногами, точно клавиши онемевшего пианино.

В гулкой гостиной лишь громоздкий диван да плоский экран напротив. Голые бледные стены. Рёбра длинного радиатора. А над ним – четыре квадратных окна вовсе без подоконников. За стеклами – два тусклых фонаря. Серая громада здания через дорогу.

Руслан подошел сзади, обнял Аню, поцеловал в шею, царапая щетиной.

Аня кинулась задернуть портьеры, но, только подойдя вплотную к окнам, сообразила, что и штор нет. Выпирают на рамах сероватые рулетки от наружных жалюзи. Руслан потянул трос, Аня вздрогнула от грохота пластика и металла.

Жалюзи разом закрыли половину окон. В двух оставшихся отражались потемневшая Аня и голова Руслана из-за ее плеча. С улицы стекло царапали тощие ветви. Что за деревце – не разобрать. Листьев на нем не было. Все-таки и здесь зима.

Руслан погасил свет – и Аня в стекле исчезла. Он снова притянул ее к себе. И тут по его лбу замелькали рыжие квадратные отблески, на улице что-то залязгало, задребезжало. К мусорным бакам подъехала уборочная машина с мигалкой.

– Блин, эти еще, – буркнул Руслан. – Всегда в два с копейками вывозят.

Они стояли вместе у задраенных наполовину окон и смотрели, как уборщик торопливо вышел из кабины, что-то приладил за кузовом к подвесному крану, потом кран поднял и опрокинул в кузов мусорный бак. Из него вывалились пакеты, звякнули бутылки. В мусорном потоке промелькнуло что-то светлое, изящное, вроде винтового табурета, который ставят к роялю. Или показалось. За кузовом уже подцепили следующий бак. Опрокинули. Затем был третий, четвертый.

Грохотали минут десять. Руслан сначала что-то говорил, потом молчал рядом, потом включил свет.

Прошли на кухню. Двери из гостиной – двойные, белые, с мутным узорчатым стеклом, что слегка дребезжало в пазах. Петли поскрипывали, в замке торчал ключ.

– Сербы, – буркнул Руслан, попытался провернуть ключ, но безуспешно.

Аня отметила его новое словечко: вот это «сербы» для всего непривычного. А еще – эхо, пролетевшее по не обставленной толком гостиной.

На кухне вещи громоздкие, а сама она, напротив, маленькая. Пузатая электроплита с серыми блинами, ряд коричневых шкафов-близнецов по верху и по низу – сновать вдоль них полагалось лишь одной хозяйке. И не самой габаритной. Аня вспомнила свою московскую кухню со встроенной техникой, посудомоечной машиной, бутылочницей – узкая выдвижная дверца с ручкой-завитком. Старое золото на светлом, почти белом дереве; кажется, это был ясень.

Белградскую кухню Аня про себя окрестила «вагоном». К вагону примыкало более-менее квадратное помещение, но его занимал стол; Руслан купил его в здешней «Икее», очень им гордился. Имелся здесь и мрачный встроенный шкаф, высотой под потолок. Двери гладкие, из ДСП, с крошечными ручками-пуговками. Не сразу и откроешь. Внутри глубина – метр, не меньше; свет не пробивается к дальней стенке. Нижние полки завалены всякой утварью.

– Это от лендлорда осталось, – Руслан указал на удочки, поплавки, горшки и кадки для растений, прямо с землей, ссохшейся в камень.

Ужинали мясом. Руслан, прежде чем поехать в аэропорт, успел заказать на дом гуляш с рисом. Аня вытрясла всё из картонных коробок на одну сковородку, долго перемешивала, держала руку над конфоркой, ждала, пока раскочегарится плита. На тарелках – легких, синевато-зеленых и прозрачных – золотистый от томата и моркови гуляш поблек. Казалось, он давнишний, вот-вот подернется сизой плесенью. Аня даже понюхала тарелку. Руслан, который всегда ел торопливо и уже подбирал последние капли соуса, поднял голову:

– Не нравится? У них еще был кебаб, но ты вроде гуляш всегда любила.

Аня поспешила подцепить на вилку кусок мяса. Гуляш был нежным, тающим во рту и даже сладковатым. Руслан уже ломал багет, шурша коричневой бумагой. Свежий хлеб, остывший, но всё еще душистый.

Аня встала, собрала посуду, поставила в раковину. Надо бы в душ перед сном… Спохватилась, что из-за мусоровоза она спальню и ванную комнату так и не видела.

Лечь вот так вместе в постель теперь казалось странным. Полгода прошло, столько всего изменилось. Одно дело – там, в гостиной, за поцелуями опуститься на диван, фонари за окном, она с дороги, он заждался…

В Москве брачной ночи у них не случилось, вот и подходящий момент.

Был. Был подходящий.

2
Казино

Аня водила рукой в поисках телефона. Он всегда лежал на тумбочке прямо возле подушки: засыпая, обычно читала с приглушенной яркостью экрана. Телефона не было. Рука просто гладила воздух. Не открывая глаз, Аня тянулась дальше, дальше, дальше… Мягко свалилась с кровати.

Окончательно проснувшись, увидела на месте окна лишь белые пунктиры света. А, да, жалюзи. Вспомнила, наконец, где она.

Руслан уже ушел, вмятина на его подушке казалась такой же, какой Аня ее помнила по Москве. Подушка была холодная, даже ледяная. Давно встал.

– Руслан! – голос со сна хрипловатый.

– …а-а-ан! – ответило эхо.

И правда, ушел.

Аня потянула трос из рулетки на окне, жалюзи нехотя поползли вверх. За окном оказался балкон. Серый, пустой, не считая скрюченных, будто подгорелых, листьев. За балконом – две елки. Одна высокая, лохматая, вторая – тощая, согнувшая макушку, словно решила расти вниз. Наверху осталась голая петля ствола. Хвоя была по зиме тускло-зеленая. В просвет между елками маячит громадное здание. Черневшее вчера в ночи, теперь оно отражало тусклым фасадом полмира: белесые тучи, изломанную на стыках стекол крышу Аниной пятиэтажки, быстрый промельк ворон.

Второе окно в спальне открывать не стала, чтобы вечером не возиться.

В гостиной на полу нашла, наконец, телефон, оставленный на зарядке. Было за полдень, но времени еще достаточно, ведь здесь на два часа меньше.

Оказалось, эта гулкая квартира к тому же ничем не пахнет. Вот тянешь носом – и ничего. Разве что воздух непривычно холодный. Батарея под окном в гостиной – еле живая. Стена, выходящая на улицу, – вовсе ледяная. Отсюда громадное здание было видно лучше, чем из спальни. По фасаду бетонные скругленные обводы, стекло в них налито небом. На нижнем балконе махины, сбившись парами и тройками, курят люди. Очевидно, работают в этом здании. На крыше, Аня заметила, кто-то расхаживает туда и сюда. Подъезжают машины, из них неспешно выходят сербы в деловых костюмах с папками, портфелями. А, да, это же их главный суд. Руслан упоминал, что поселился возле достопримечательности. Тогда Аня устало ответила, что они ведь не туристы. На том разговор и зачах.

На кухне не нашла ничего привычного для кофе: ни кофеварки, ни френч-пресса. Руслан московскими утрами никогда не завтракал. Хватал по дороге на работу кофе навынос, слойку с ветчиной и сыром. Мчался дальше. Жил этим до обеда.

Порывшись в кухонных шкафах – один целиком занял бойлер, – Аня нашла турку. Она стояла под мойкой, возле банки с застывшей в камень мукой. В российских квартирах там прячется початая пачка соды. У Ани и у самой была такая, бог знает для чего: посуду содой никто не натирал, на выпечку шел разрыхлитель… Вроде из соды можно делать компресс, если покусают комары, но на шестнадцатый этаж кровососы не залетали. Аня даже не помнила, зачем купила соду. Может, от прежних хозяев досталась.

На кухонном окне заметила антимоскитную сетку. Комариный писк и приставучесть раздражали ее больше укусов. А здесь – второй этаж, река рядом, комары весной налетят… Ну, хоть за сетки спасибо лендлорду. Кажется, Милошу? Какой Милош из себя, Аня не знала. Понять про него хоть что-то, исследуя квартиру, не было никакой возможности.

Аня долго ждала, пока разогреется самый большой блин конфорки. Поставила турку, насыпала в воду кофе: пачку достала из чемодана. Пихнула ее поверх скатанных в трубочки вещей в последний момент, вспомнив, что Руслан дома не кофейничает. Может, и в Белграде так.

Плита едва теплая. Не выдержав бестолкового стояния над конфоркой, Аня открыла почту в телефоне. Хотя она взяла недельный отпуск, Карина, ее начальница, уже накидала заданий и наметок по проектам: «Ты глянь, может, раньше приступишь».

Шипение и запах гари оторвали Аню от экрана: кофе, надувшись пузырем над туркой, стекал на блин, черные капли бесновались на горячем, забрызгивали белую плиту. Аня вывернула переключатель конфорки, схватила турку, переставила на стол. Эх.

Прихлебывая из дурацкой кружки с сердечками и красной надписью «Volim», Аня снова оживила телефон. Файл никак не грузился. Тогда, прихватив кофе, ушла в спальню. Легла на кровать, поставив кружку на пол, положила на живот ноутбук.

Кровать, торшер, шкаф, батарея, окно казались театральными декорациями. Они лишь обозначали спальню. Вот поднимется занавес – и придется Ане играть свою роль. Как там у Чехова: попал в стаю, лай не лай, а хвостом виляй? И в Белграде Антон Палыч неотступно следовал за ней, хотя с той ялтинской командировки прошло больше года…

За окном грянула музыка – громкая, маршевая. На фоне ее что-то тревожно вещали в мегафон. Аня не могла разобрать ни слова. Она вскочила, припала носом к стеклу, потом отодрала прилипшую дверь, вылезла на балкон. Ногу укололо сухим листом, бетонный холод проник сквозь шерсть носка. Снаружи было теплее, чем в квартире. Музыка и громкоговоритель всё ближе. Наконец, между елками остановилась машина. Чуть больше «Газели», с открытым кузовом и мегафоном на кабине. Стало тихо. За рулем курчавый дядька, в кузове – ржавый хаос металлолома. Дядька озирался по сторонам, похоже, чего-то ждал. Затем завел мотор. Музыка и мегафонный голос, точно объявлявший воздушную тревогу, стали медленно удаляться.

Аня вернулась в комнату, заползла под одеяло, завернулась в него три раза, словно свила себе кокон. Спряталась с головой. Застыли ноги, руки; знакомый холод, переходящий в боль, добрался до костей. Аня глубоко вдохнула – и тут же испугалась: вдруг воздуха снова не хватит?

Половину прошлого года она провалялась в постковиде. Прививки не помогли, а может, и ускорили дело. Вакцина «Лайт», когда ее вводили, прошила болью предплечье. То, что вкололи, было ядовитым, парализующим. Яд осы. Большой осы.

Затемпературила она дня через три. После завтрака ни с того ни с сего подкосила слабость – Аня прилегла, думая, что на полчасика, а проснулась уже в темноте. И никак не могла раздышаться: что-то давило на грудь, воздуха было в обрез. Она запуталась в пододеяльнике, и там, в этом ситцевом мешке, будто сохранялся весь доступный ей кислород. Сколько ей осталось вздохов? Десять? Может, девять. Облизнув губы, почувствовала, какие они сухие, корявые, горячие. Зачесались глаза, словно засыпанные мелким песком. Похлопала руками по постели, пытаясь нащупать телефон. Мысли густели, мозг под сбившимися в колтун волосами сварился в студень. Откуда-то явилось слово: «Конец». Как в пьесе. Рука дернулась, потянулась к тумбочке, нашарила скользкий телефон. «103» набрала на автомате, продиктовала адрес. Доплелась в прихожую, открыла дверь, написала Руслану, что вызвала себе «скорую», и куда-то провалилась.

Тетка-врач, включив свет, вытащила Аню из-под одеяла:

– Давно лежишь?

– Не знаю, с обеда, наверное.

– Самолечением они занимаются все, думают, самые умные, укуталась как чучело, сама себе температуру нагнала.

Тетка сыпала словами, не дожидаясь ответов, при этом ее мощные руки двигались ловко, каким-то образом у Ани под мышкой оказался градусник.

– Тридцать девять, – нахмурилась и вроде как расстроилась тетка. – А чего ты хотела?

Аня не реагировала.

– Чего хотела, говорю, под ста перинами валяться. Ну-ка, разделась до трусов – и под простынку.

Аня завозилась пальцами, но пижама никак не поддавалась.

– Где простынка у тебя? – устало спросила тетка.

– Не помню.

Аня и правда не могла сообразить, где что лежит.

– Да не снимай ты! – тетка отбросила ее руку. – Сумка твоя вот эта? Паспорт, деньги там? Так, вот это возьму еще.

Тетка подобрала с пола джинсы и худи, вздернула Аню, доволокла до прихожей, сама засунула ее ледяные ноги в сапоги, набросила на нее пуховик, застегнула. Кивнула на телефон и ключи, велела взять, окинула взглядом квартиру, потом выпихнула Аню с сумкой в подъезд и захлопнула дверь.

Домой она вернулась часа через два на такси. КТ показало, что ничего критичного нет, можно и дома полежать. Тетка снова на нее разворчалась: время потратили, думали, умирает девка, – а сама протянула ей номер телефона на бумажке: напиши мне завтра, как дела. У Ани не было сил удивляться странностям тетки: говорит одно, делает другое, и бог знает что думает на самом деле.

Дома Руслан метался с трубкой у уха, кричал кому-то: «Дайте мне ваше начальство, как это так, не знаете, куда положили? ФИО? Да я сто раз вам диктовал: Калинина Анна Сергеевна. Что? Жду, блин!».

И тут увидел Аню.

Нажал на отбой.

– Где ты была? Телефон твой где? – Руслан тряс ее за плечи.

Она опустилась на скамейку в прихожей.

– Почему я должен носиться по всей Москве, когда…

Руслан сел рядом.

Грел ее руки, рассказывал с какой-то издерганной интонацией, что уже заворачивал к дому, но сдал назад, пропустил «скорую». Потом только понял, что это увезли ее, Аню, развернулся, помчался следом. Но «скорая» как растворилась в воздухе. Помаячила впереди и исчезла. В шестнадцатой городской, ближайшей, доехал на всякий, Ани не оказалось. Дальше – уже не знал, что и думать. Вернулся, звонил на горячую линию час, больше, ругался, пытался узнать, куда хоть положили.

Аня вытащила из сумки телефон. Он вырубился, батарейка сдохла.

Поболеть ей удалось пару недель – как раз выпали февральские праздники, затем 8 Марта. Следующие полгода она провела в лежку. На работе все были на удаленке, ни о каких больничных речи не шло. Отлежишься – и пиши.

Поняв, что не в силах быстро накатать и один «продающий» пост для соцсетей, перешла на оплату за проекты. То есть бралась написать пару статей в неделю, получала за каждую тысяч по пять. И спасибо.

Тексты были хорошие, за это ее и держали. «Анюта у нас умеет сделать вкусно, влюбить в продукт», – говорила Карина.

Раньше Карина таскала ее на встречи с клиентами. Хрупкая Аня с волосами, собранными в хвост, казалась старательной студенткой. Расшибется, а разберется. Да и вникать особо не приходилось – они продвигали «декоративку»: тушь, тени, румяна, кисти для макияжа, профессиональные расчески и гребни, снова вошедшие в моду. Раньше Аня всё это любила.

Первый текст, который она тогда написала, лежа на широченном подоконнике (на улицу выбираться не было сил, а тут она хотя бы видела дневной свет), был про тональный крем.

Она долго рассматривала фотографии моделей под слоями разных «тональников». Порой это были юные, сияющие здоровьем лица, но чаще – зрелые, подсушенные, с первыми морщинами. И толстый слой штукатурки, увы, хоронил под собой всю мимику, всю индивидуальность. Превращал лицо в театральную маску. Можно в такой прожить весь день под искусственным, опять же, освещением. На солнце лучше не соваться, хоть в тональники и встроены SPF- и UVA-фильтры: живой луч выявит, что это всего лишь грим. И какое на самом деле у женщины лицо – одному богу известно. Узна́ет ли она себя в зеркале, умывшись перед сном? Аня вычитала у одной бьюти-блогерши, будто та узнаёт себя лишь после того, как наложит макияж.

Аня вымучивала статью весь день. Получилось сносно, «но без огонька», как сказала Карина. Клиент принял, оплатил.

После нескольких таких материалов Аня вышвырнула свою базу под макияж (дорогую, корейскую, светлый беж) – и с тех пор тональники возненавидела. Ходила бледная. Ну и пусть.

«Что с тобой?» Или нет; о чем же Руслан спрашивал, приходя с работы? Вспомнить бы. Даже сейчас память выкидывает фортели.

«Что сказал врач?» Точно! Когда она по вечерам выползала к Руслану, лохматая, в штанах с пузырями на коленках, без капли макияжа, он задавал именно этот вопрос. Неважно было, что она думает, как ей дышится, приходил ли врач вообще. Нет.

Руслан, со своей работой, с организацией быстрой доставки еды, помешался на сервисе. Она, Аня, варила себе яйцо. Вот это была быстрая доставка. Пять минут кипит – и ешь. Всё остальное, скорее, развлечение. Раньше люди ждали утреннюю газету. А теперь – курьеров с едой. Курьеры. Вот кто ее навещал. Руслан всё заказывал на дом.

Через месяц курьер доставил ей робот-пылесос, чтобы не убираться. Пока тестировали, Аня жаловалась на очередное дурацкое задание – статью про то, как уложить брови и даже заплести их косичкой. Руслан посмеивался, а потом предложил ей бросить работу: «Ерундой какой-то занимаешься, ну вот правда, денег это не особо приносит, только силы из тебя высасывает». Если он и сам бы взял тогда отпуск, хотя бы неделю, чтобы провести с ней, вовсе расклеившейся… Понять – не что говорит врач, а что с ней происходит. Она бы, может, и впрямь оставила копирайтинг. Но он твердил лишь про деньги и силы. Убегал на работу, приходил поздно.

Аня тогда впервые подумала: а на что она будет жить, если они разойдутся? Вернется к матери в Серпухов? Выслушивать, что нечего было соваться в Москву? Стоп. С чего мысль о разрыве заползла ей в голову? Руслан налево никогда не ходил. Заботится как может. Но мысль уже засела в голове.

– Ну-у-у… – ответила ему Аня. – Я еще не готова вот так уйти.

Руслан промолчал, а она сама не поняла, сказала про работу или про их совместную жизнь.

Когда ноги согрелись, Аня высвободилась из кокона, пошла на кухню, уселась за стол, открыла ноутбук. Хотя бы понять, какие проекты поручили. Время до среды пролетит быстро.

И в первом же письме – задание опять потональникам. Подборка кремов с фотографиями. Женщины среднего возраста. Крупные планы. Посыл кампании – новогодний: «Сделайте своему лицу подарок». Дальше был комментарий от Карины, что слоган стоит переформулировать. Еще бы.

Аня закрыла ноутбук. Деликатно, словно тот уже упрашивал остаться и поработать. Тренькнул телефон – сообщение от Руслана: просит поменять деньги, купить еды и приехать к нему в офис на вечерние посиделки: «Представлю тебя народу».

Ключ от квартиры нашла на узкой полке в прихожей. Из-под него торчало двести евро.

На остекленном фасаде суда проступила алая полоса заката, свет стал мертвенным, сумеречно-сизым.

Аня долго копалась в чемодане: вся одежда – жеваная, мятая. Джинсы еще ничего, а вот свитер в таком виде не наденешь. Заглянула в кухонный мрачный шкаф в поисках утюга. Особо даже не шарила. Не увидела – и с резким скрипом запечатала дверцами черноту, пахну́вшую отсырелой пылью. В спальне белый, новенький шкаф-купе был пустым. Незаселенным. Как дом, где вечером горит лишь пара окон. Руслан занял всего две полки: выложил футболки с трусами, джинсы, худи. Ни утюга, ни гладильной доски – лишь постукивают пустые вешалки на штанге.

Аня долго стояла под душем, согреваясь, собираясь с силами. Да и свитер заодно разгладится под паром. Дома, собираясь, прощаясь со знакомыми, она была бодрее. Здесь даже простые дела давались трудно. Акклиматизация?

Оделась, не спеша оттерла с плиты присохший кофе.

На входной двери не оказалось привычной защелки: она открывалась ключом изнутри и снаружи. Аня сделала пару чавкнувших оборотов вперед и назад: убедиться, что всё правда работает. Что она сможет вернуться. Не доверяя белградским +15 °C в декабре, накинула на свитер пуховик.

Тут рано темнеет, думала она, спускаясь по лестнице. В Москве пять, здесь всего три – и уже закат.

На улице ей сразу стало жарко, вроде как в апреле по зимней привычке накутаешься, выйдешь – и сваришься. Но возвращаться не хотелось. Расстегнула молнию, прошла мимо здания суда к проспекту Теслы – и тут на нее пахну́ло ледяным ветром. Просквозило. Закашлялась, запахнула пуховик.

Большак, в отличие от московских, звучавших, когда машины разгоняются, будто резко сдернутый пластырь, лишь тихо шипел. Показался Дунай: блеснул ртутной водой, почти не отражавшей берегов. Аню отделяли от реки лишь длинная серая гостиница «Югославия» и ряд кафешек на набережной. Перебежала дорогу, забыв про светофоры. Машины сигналили, тормозили с визгом.

Кафешки оказались дебаркадерами, стояли прямо на воде. К ним с набережной вели мостки, одни – прочные, основательные, иные – наспех смастряченные. Свет на дебаркадерах не горел. Под мостками сбился в плавучие островки пестрый мусор. Барки заслонили весь вид на реку. Аня прошла вперед. Одно плавучее кафе было низким и кривобоким, с окном почти на крыше. Приблизившись, Аня поняла, что дебаркадер попросту затонул. Потому и вывернулся окном в небо, погрузив часть кровли в воду. Осиротевший мосток торчал над прибрежной прошлогодней листвой. Течение здесь было сильнее, вымывало мусор. Аня, наконец, разглядела Дунай. Вместо синего простора крупнейшей реки Европы – поток тяжелой жидкости, пахнущий тиной. Дунай равнодушно нес мимо Ани ветки и островки мутного пластика. На канистре проплыла чайка, застывшая в профиль, будто ее фотографировали. На том берегу реки – мелколесье. Бурое, безлистное.