Kitobni o'qish: «Мидавиада», sahifa 14
Невольники
Бывало, матушка Занозу наставляла: "Не в своё дело не суйся! Умнее будь, спокойнее. Твоё дело – сторона, вот и ходи краешком". А только Заноза этой премудрости так и не выучилась. Всё оттого, что край углядеть никогда не умела. Бывают люди – что тени бесплотные. Пошуршат, пролетят, да и нет никого. Заноза же, каким бы краем ни шла, всё одно в серёдке оказывалась. Видать такая судьба.
Вот и тут вляпалась, можно сказать, по своей же глупости. Или не по глупости, а, наоборот, от большого ума. Это уж как сказать.
А началось всё с того, что решила Заноза на коника посмотреть. Больно уж любопытно стало, что за зверь такой. В порту-то она его не шибко разглядела. Успела только приметить, что пятна у него на шкуре чёрные по белому, будто у коровы.
Лошадей такой масти Заноза прежде не видала. Бело-рыжих полно было, бело-гнедые изредка попадались, а чтобы бело-чёрные это уж и вовсе диковинка. Заноза-то, признаться, до коней была, что дурень до мыла. Как тут не посмотреть, спрашивается?
Спустилась Заноза в трюм. Тут всё было заставлено деревянными ящиками. Одни – побольше, другие – поменьше. Это, стало быть, Кормчий опять контрабанду возит. Ну, да и шут с ним!
Отыскала Заноза свой ящик по запаху, заглянула в дырочку. Пыхтит внутри коник, дышит, а самого не видать.
Думает Заноза: "Ну, как он голодный? Или пить хочет?"
Никаких наставлений на этот случай кучер ей не давал. Видать, запамятовал. Разозлилась Заноза на бестолкового. Аж вслух выругалась:
– Чтоб тебя, олух, медведь разодрал! Уморить надумал животину?!
Сказала и стала искать, чем бы ящик открыть. Потом только додумалась, что не открывать, а ломать надо, потому как ящик наглухо заколочен. Оно, с одной стороны, скверно, потому как хозяйке вряд ли понравится, что кто-то её жеребёнка из ящика выпустил. А ежели с другой – то жеребёнок этот без еды и питья подохнет. Тогда что, спрашивается?!
Тут Заноза жеребёнка в сообщники призвала.
– Потерпи, – говорит, – миленький! Я тебя живо выпущу.
Правда, живо-то оно не вышло. Пришлось попотеть. Сперва отыскала Заноза какую-то железяку. И так её, и эдак… Не открыть. Потом нашла лом. Тут уж дело веселей пошло. Разломала Заноза ящик к медвежьей бабке. Смотрит, а коник-то маленький. Стоит, глазом лупает. До того милый, до того славный!
Хвост короткий, метёлочкой. Ножки лохматые, гривка топорщится. Хороший жеребёнок, ладненький! И масть чудная. Будто облили его беленького чернилами. Да не целиком, а пятнами.
Заноза коника погладила, в чёрную морду поцеловала:
– Ишь, какой добрый конюшка! Не иначе тяжеловоз. Уж не аматовской ли породы?! Коли так, цены тебе нет! Кто ж ты, родимый, будешь? Жеребчик или кобылка?
Оказалось, жеребчик.
Поглядела Заноза: сенца-то в ящике вдоволь, а воды и вовсе нет. Рассердилась:
– Вот же бестолочь!
Это она про кучера подумала, хоть он, может, и не виноват. А виноват тот, кто коника в подарок отправил. Что ж это за оболтус, скажите на милость?! Дурак или с роду так?
Открыла бы дамочка ящик… Не своими руками, понятно. Такие своими руками ничего не делают, разве что золотом по атласу шьют. Открыла бы она, стало быть, ящик, а там дохлый жеребчик. Вот визгу было бы! А рёву-то, рёву!..
Приволокла Заноза полное ведро воды.
– Пей, – говорит, – маленький. Пей, сколько влезет!
Как начал жеребчик пить, так разом едва не полведра выхлебал.
Заноза его по холке потрепала. Гривка-то мягонькая, редкая.
У взрослых амату грива едва не по земле стелется. Только косы им никто не плетёт, не положено. Красиво считается, чтобы грива на ветру развевалась, когда конь в галоп идёт. Это уж у них традиция такая, а против традиций не попрёшь.
Приласкала Заноза жеребчика:
– Вырастет и у тебя грива. Да не грива – гривища! Ух, какой же ты красивый будешь! Мне б такого коня! Твоя-то хозяйка, небось, дурища богатая! Запряжёт тебя в повозку, станет по городу ездить, красоваться. А на что он сдался тот город?! Тебе же там поди тесно будет! Твоё дело – по полю гонять. Верно я говорю?
Жеребёнок глаз прикрыл, будто соглашается, и Заноза тотчас загрустила:
– Нет, братец, не судьба нам с тобой по полям скакать! И не смотри так жалобно! На то не моя воля. У тебя своя хозяйка есть, ей и решать.
Жеребёнок будто обиделся, аж морду отворотил. А тут корабль, как назло, качать стало. Вода вся и расплескалась.
Убрала Заноза ведро:
– Я тебя, братец, потом ещё попою. Только уж ты смотри: стой смирненько.
Жеребёнок и не думал слушаться. То ли качки испугался, то ли ещё чего, а только стал он вдруг пятиться, будто очумелый. Всполошилась Заноза:
– Нет уж, родненький! Бегать тут нельзя! Ну-ка стань на место!
Жеребёнок – ни в какую. Как ни просила Заноза, как ни грозилась его снова в ящик закрыть, а толку нет.
Пришлось его другими ящиками огородить. Авось не перескочит.
Успокоилась Заноза:
Стой теперь, да уж не скучай. Скоро я тебя опять навещу.
И уж было собралась уходить, как вдруг слышит за спиной жалобный голосок:
– Стойте!
Обернулась Заноза. Смотрит на жеребёнка, ушам не верит. Никогда прежде с ней животина не разговаривала. Был, правда, в деревне случай… Дурачок один, как бражки наклюкается, так и давай рассказывать, будто у него собака поёт священные песнопения. Потом, правда, выяснилось, что это компания местных оболтусов порезвилась. И чего удумали-то? Сели под плетнём и давай песни орать, подвывая по-собачьи. Ух, и выдрали их за то! На всю деревню ор стоял.
А чтобы лошади разговаривали, такого и вовсе никто не слыхивал.
Огляделась Заноза: нет никого. Жеребёнок опять:
– Помогите!
У Занозы от удивления сперва язык к нёбу присох. А уж когда отлип, она тут прямо и потребовала:
– Не ори, бестолковый! Нешто тебя режут?! Ну, штормит маленько… Подумаешь!
Жеребёнок стоит, смотрит, а что у него на уме – не поймёшь. Постоял так, глазёнками похлопал и опять за своё:
– Помогите! Помогите!
А потом и вовсе какую-то чушь понёс, ни слова не разобрать.
Только тогда Заноза сообразила, что никакой это не жеребёнок. Звук-то из дальнего угла шёл. Там как раз огромный ящик стоял, вроде того, в котором жеребёнка привезли. Из этого-то ящика её и звали.
Подошла Заноза поближе, пригляделась. Так и есть. В ящике – дырочки, будто внутри кого живого везут. А кого, скажите на милость?
Постучала Заноза аккуратненько:
– Эй! Вы там что ли?
Ей в ответ:
– Выпустите! Помогите!
Ага, разбежались! Заноза-то была не дурочка, абы кого выпускать.
– Что вы там делаете? – спрашивает. – Как в ящик попали?
Невидимка вдруг засипел, закашлялся:
– Нас держать! Идти нельзя!
И говорит-то странно, с присвистом. Заноза ещё пуще удивилась:
– Это ещё почему? Кто ж вас держит-то?
Спрашивает, а сама всё пытается понять, кто в ящике сидит. Голос не то женский, не то просто сиплый – не разберёшь. Внутрь бы заглянуть, да ничего не видно. А пленник притих, как назло. То ли испугался чего, то ли говорить не может.
Осмотрела Заноза ящик со всех сторон. Здоровенный. В таком не одного – десятерых перевезёшь. Кто ж его сюда приволок?
Подумала и тотчас смякитила: ящик-то на месте сколотили. Вон и гвозди по полу рассыпаны. Стало быть, торопились, коли даже гвозди не собрали.
Тут уж она совсем соображать перестала. Глядь – а из щёлочки на неё чёрный глаз смотрит. Посмотрел-посмотрел да и пропал. Рассердилась Заноза:
– Ты чего мне голову морочишь?! Назвался груздем, так уж полезай, куда следует! Говори: кто тебя в ящик запер?!
Думала, всё и откроется, да не тут-то было. Невидимка больше ни гугу. Даже дышать перестал.
Заноза подождала ещё маленько да и говорит:
– Ну, и шут с тобой! Упрашивать не стану. Сиди, где сидишь, дурачок!
Хотела уйти восвояси, а только сиделец опять голосить стал:
– Вода! Вода!
Хмыкнула Заноза:
– Ясен пень, "вода"! Чай не по пустыне идём, а по морю.
А дурень ей:
– Пить! Пить!
Получилась вроде как "фить-фить", но разобрать можно.
Огляделась Заноза. Воды-то в ведре полно, да никакой крынки нет. Пришлось наверх тащиться. А, когда вернулась, да на ящик поглядела, тут и сообразила, что всё без толку.
– Как же я тебе пить дам?! Видать, в дырочку не залью.
Тут видит: откуда-то снизу ступня тянется. Длиннопалая, коричневая. Ошалела Заноза от неожиданности, сунула под ногу крынку с водой. Та и пропала. Правда, ненадолго. В скором времени ступня опять высунулась и крынку вытолкнула.
Ни тебе "спасибо", ни "пожалуйста".
Тут кто-то как гаркнет:
– Что ты потеряла, сестрёнка?!
Смотрит Заноза: спускается в трюм здоровенный рябой матрос. Не то Доком звать, не то Даком. Тащит на плече мешок и ухмыляется кривенько.
Тут и сообразила она каким-то неведомым умом, что правду говорить не след. Крынку осторожно ногой подвинула. Отвечает:
– Коника попоить пришла. Да вот залюбовалась.
Поглядел матрос, осклабился. А у самого зубы кривые, чёрные. Срам, а не зубы.
– Добрый конь будет. Можно за такого хороших деньжат срубить.
И сверлит её глазами, будто сожрать хочет.
Решила Заноза поганца на место поставить:
– Лошадь эта принадлежит одной даме… За одно то, что её имя без должного почтения назовёшь, могут и голову оторвать. А уж лошадь… Ежели кто её украсть вздумает…
Хрюкнул матрос:
– Нешто четвертуют?
– Если бы! На восемь частей разделают. А то и на все двенадцать.
– Ну? Видно, знатная бабёнка?
Тут уж Занозу понесло:
– Знатность она, брат, недорого стоит. Куда оно имя без денег-то? Будь ты хоть барон, а хоть и целый граф. Ежели в карманах ветер свистит, так и цена тебе невелика.
Задумался матрос, мешок опустил, поскрёб подбородок:
– Что же это выходит, богатая дамочка-то?
– Ещё какая богатая. Не то, что коня, всех нас с потрохами купит. И корабль этот купит, и капитана вашего.
– Ну? Капитана-то не купит!
– Ещё как купит, дурья башка!
– Выходит, у неё денег, как у короля?
– Да уж побольше будет.
Сказала и сама испугалась. Ну, как не поверит? А матрос – ничего. Всё проглотил и не поморщился.
Заноза ему:
– Коника-то беречь надо, как зеницу ока. Вот я и пришла его попоить. Сдохнет коник – меня эта дамочка из-под земли достанет.
Захохотал матрос:
– Тебя, может, и достанет, а мне всё одно! Я и по земле-то не хожу, всё больше по морю.
Тут Заноза за голову схватилась:
– Нешто ты совсем сдурел?! У бабёнки этой папенька… Да на что тебе знать?!
– Уж говори, раз начала!
– Ну, коли хочешь… Папенька её – большой морской начальник.
– Неужто капитан?!
– Бери выше!
– Куда уж выше-то?!
– Значит, есть куда.
Сказала – как отрезала. Пусть теперь поломает голову.
Загрустил матрос. Швырнул мешок в угол и прочь потопал. Буркнул только:
– Ежели вода нужна, из той бочки бери. Она чистая, сами пьём.
Назавтра Заноза опять пошла коника проведать. А, ежели уж начистоту, так и невидимку тоже. Первому налила воды, а второму ещё и сунула в щель две лепёшки. Взял бедолага и даже не поблагодарил, да Занозе его благодарность была без надобности. Поел – так уж не помрёт, а дальше… Это её не касается.
Прошёл день, за ним другой.
Вскорости Заноза совсем обнаглела. Стала ходить в трюм, когда вздумается, никого не таясь. Если попадались ей матросы – врала напропалую про коника и его хозяйку. Матросы слушали, уши развесив, и уж больше ни о чём не спрашивали.
Заодно подкармливала Заноза и пленника. И вот ведь чудно: до того этот малый оказался прожорлив! Что ни дашь – всё слопает. Просто умора! Мало того, что ест за троих, так ещё и пьёт не меньше коника.
Пару раз пыталась Заноза его разговорить, а всё без толку. Спрашивала – не отвечает. Сама начинала рассказывать – молчит, будто воды в рот набрал.
Сперва сердилась Заноза. Ишь, какой выискался! Потом покумекала чуток и успокоилась. Не хочет говорить – не надо. Мало ли, какие на то причины имеются?
Матросов она тоже ни о чём не спрашивала. Донесут Кормчему – беда будет. Это уж как пить дать. Неспроста же он, видать, этого бедолагу взаперти держит.
Так прошло три дня – добрая половина пути. На корабле Занозе ох, как не нравилось! Те матросы, кому она своим коником головы задурила, сидели смирненько, а всё же были и другие. Одного, особливо привязчивого, пришлось уму-разуму поучить. Как выплюнул подлец передние зубы, так и побежал к Кормчему жаловаться. Тот, правда, не рассердился, только погоготал чуток:
– Эта девка тебе не медуза бесхребетная! Скажи спасибо, что зубами отделался, мог ведь и без кишок остаться!
После того случая матросы Занозу зауважали. А может, просто бояться стали, кто их разберёт?
Словом, возвратилась бы Заноза в Стребию в целости и сохранности, если бы не вышла одна оказия. А случилось вот что.
Как-то под вечер пошла она коника попоить. Ну, и для пленника несколько сухарей прихватила. Спустилась в трюм – светло, все фонари горят. Стало быть, засветил кто-то.
Сперва Заноза коника напоила-приласкала, а как натешилась – пошла к здоровенному ящику. Постучала, сунула в дырку сухарь. Внутри зашевелились, захрумкали. Ну, и ладненько.
Тут кто-то Занозе руку на плечо положил. Она и оглянулась. Видит: Кормчий стоит, ухмыляется.
– Добрая ты девка, – говорит. – Аж убивать жалко!
И до того Заноза растерялась, что даже испугаться забыла.
– На что тебе, – спрашивает, – меня убивать?
Кормчий подумал-подумал, нахмурился:
– Не "на что", а "за что", милая. Нешто тебя говорить не учили?
– Может, и учили, да я запамятовала.
– Ну, так уж я напомню. Слыхала, может, что в чужие дела нос совать не след?
Заноза молчит. Дела-то, видать, и впрямь скверные, раз он так злится.
– А Кормчий ей тем временем:
Знаешь, поди, кто в ящике сидит?
– Откуда ж мне знать-то?!
И ведь не соврала.
Кормчий будто бы удивился:
– Ну? Неужто не догадалась?! То-то я думаю: с чего это тебе взбрело чудищ сухарями кормить? Ты близенько-то не стой, на шаг отступи, а то мало ли?.. Всякое может быть…
Заноза, хоть и не поняла, о чём он болтает, а всё ж и впрямь от ящика отступила. Ну, как не брешет?
А Кормчий, знай себе, потешается:
– Ежели помрёшь, обидно будет. Не видать мне тогда деньжат, как своих ушей. Скверное дело, так?
Видит Заноза, всё будто бы мирно решается. Тут бы ей покивать да пообещать никому ничего не рассказывать. Нет же. Будто кто за язык тянул. Она и говорит:
– Кого ты там держишь? Что это за люди? Чем провинились?
Кормчий поганую рожу скорчил и ещё на шаг отступил, хоть и без того стоял далеко:
– Это не люди, это – нелюди. Про змееруких слыхала?
Смотрит Заноза на ящик, ушам не верит. Вот, стало быть, чей это чёрный глаз! Вот чья ступня коричневая! И до того ей мерзко сделалось, она и давай орать:
– Ты на что их на борт взял, дурень?!
Кормчий на неё странно так посмотрел, с прищуром:
– Продам. За такую диковинку денег дадут немерено!
– Сколько ж их там?
– Четверо. Пятый сбежал, собачий сын!
Тут Заноза так разозлилась, что внутри всё закипело-забулькало. Орёт:
– Такие диковинки целый город переубивали! А скольких ещё убьют, коли волю дать?!
Кормчий плечами пожал и говорит сухо так:
– Иди к себе. После поговорим.
А Занозе уж не угомониться:
– Погоди! Дойдём в Миравию – сдам тебя гвардейцам с потрохами!
Кормчий молчит, только смотрит колко, будто иголками тыкает.
Заноза и пошла, только на душе с того времени шибко беспокойно сделалось. Ходила она теперь по кораблю, точно прокажённая. И вроде никто не бранит, никто не трогает, а только косятся все странненько, будто замышляют что-то.
А хуже всего то, что вход в трюм ей с той поры был заказан. Только и сумела Заноза, что упросить матроса рябого поить вместо неё коника. Сказала:
– Как приплывём в Миравию, хозяйка его тебе золота отсыплет, в мошне не унесёшь!
Матрос морду скривил:
– В Миравию? Ну-ну.
И пошёл куда-то, больше ни словечка не сказав.
Гостья из прошлого
За время, проведённое в башне, Аграт успел привыкнуть ко всем её странностям. Дни здесь начинались куда позже и кончались куда раньше обычного, и это несмотря на то, что подъём и отбой трубили строго в положенный час. Время теперь сжималось и разжималось, когда ему вздумается, и никого больше не волновало его течение. Отныне год равнялся луне, луна – часу, час – мгновению. Все ждали развязки и, вместе с тем, всеми силами пытались её отсрочить, зная наперёд всё, что будет в конце.
Аграт знал это лучше многих. Провизии осталось, в лучшем случае, на три дня. Боеприпасы почти закончились.
Теперь, когда к стенам крепости приближался корабль или рыбацкая лодка, пушки застенчиво молчали, пытаясь скрыть своё позорное бессилие.
Слово "прорыв" всё чаще повисало в воздухе. Зегда будто бы успокоился. Он, как и прежде, диктовал Аграту приказы, как и прежде, допоздна засиживался над картой, о чём-то напряжённо размышляя. Казалось, не было в их жизни ни бегства из горящего города, ни Ривая с его чудовищным ультиматумом, ни ожидания скорой гибели.
Аграт неоднократно пытался заговорить о Зебу, но паргалион всякий раз его останавливал. Казалось, он отрёкся от сына и, если не забыл, то, по крайней мере, всячески пытается забыть о его существовании.
Дни тянулись сплошной чередой, и вскоре Аграту стало казаться, что на всём свете нет места печальнее, чем омываемая серыми морскими водами серая каменная башня. Ему хотелось вырваться на свободу, в огонь, в самое пекло, подальше от этой мучительной серости. Сам того не желая, он ежедневно, едва ли не ежечасно, вспоминал немую девушку, однажды явившуюся к нему будто бы прямо из морской пучины.
По ночам, выбравшись на берег, он подолгу смотрел на далёкие огоньки, которые теперь, как звёзды, указывали верный путь. Ему хотелось верить, что Риша где-то там, на острове, хотя в действительности она, конечно, была уже далеко.
"Что если помощь подойдёт вовремя? – подумал Аграт. – Что если мы прорвёмся?"
Эта нелепая мысль показалась ему такой упоительно-сладкой и, вместе с тем, такой болезненной, что под ложечкой засосало, будто от голода.
Аграт никогда не обманывал самого себя, никогда не лелеял пустые надежды, предпочитая смотреть в глаза самой неприглядной правде, и этот вопрос не был попыткой бегства от действительности. Ему просто хотелось немного помечтать, ведь мечты – последнее, что у него осталось.
В ту ночь Аграт выбрался на берег именно за мечтами.
Море успокоилось. И, хотя утро выдалось на удивление ясным, к вечеру облака затянули небо сплошным покрывалом. Теперь луны не было видно, и контуры предметов расплывались во мгле.
Аграт отыскал глазами камень, на котором сидела Риша, когда он принял её за русалку. Как и следовало ожидать, теперь там никого не было, и это отчего-то показалось ему возмутительно несправедливым.
В это время кто-то прошёл слева от него. Аграт никого не видел, но понял это по движению воздуха и тихому хрусту камней. Кто-то невидимый был рядом. Он чувствовал его удаляющееся дыхание и, казалось, даже слышал неровное биение сердца.
– Эй! – окликнул Аграт негромко. – Куда?!
Казалось, он сходит с ума. Впрочем, возможно, так оно и было.
Невидимка ничего не ответил, но вскоре, Аграт увидел удаляющийся контур человеческой фигуры.
– Стойте! – позвал он. – Что ещё?!..
Договорить он не успел, потому что человек вновь растворился в темноте.
В это время кто-то коснулся его плеча. Аграт резко развернулся и, схватив подошедшего, скрутил ему руки, лишая возможности двигаться. Пленник не издал ни звука, но уже в следующее мгновение Аграт осознал свою ошибку.
– Риша?! – прошептал он, ослабив хватку.
Девушка конвульсивно дёрнулась и замерла без движения. Аграт чувствовал её дыхание на своей щеке, ощущал пряный и одновременно свежий запах её волос.
– Что происходит? – ошалело спросил он, зная, что не получит ответа. – Что здесь происходит, Риша?!
– Мне нужна ваша помощь, – бархатно проговорил кто-то у него за спиной.
Выпустив, наконец, Ришины запястья, Аграт обернулся. В двух шагах от него стояла маленькая женщина. Темнота не позволяла разглядеть её черты. Аграт видел лишь, как серебрятся распущенные по плечам волосы. Женщина показалась ему старой, но её голос глубокий и текучий вовсе не напоминал унылое старушечье дребезжание.
Лишь засветив фонарь, Аграт понял, что вновь ошибся. На вид незнакомке было лет тридцать, не больше. Единственной причиной, по которой она казалась старше, были волосы дымного цвета.
– Я – Мора, – сказала сероволосая таким тоном, будто это могло объяснить её появление на острове.
Аграт молчал, беспомощно переводя взгляд с неё на Ришу и обратно. Он по-прежнему ничего не понимал, но женщине, казалось, не было до этого никакого дела.
– Помогите мне, – произнесла она. Это ничуть не напоминало просьбу. Скорее, приказ. – Я должна увидеть Зегду. Отведите меня к нему.
Её тон вкупе с растерянностью Аграта сделали своё дело. Миртеллион рассердился:
– Извольте уйти, сударыня. Не знаю, кто вы и зачем явились, но господин паргалион никого не принимает!
Это прозвучало так глупо, что при других обстоятельствах Аграт вряд ли удержался бы от смеха. Теперь, однако, смеяться не хотелось. Незваные гостьи тоже не выказали ни малейших признаков веселья.
– Отведите меня к нему! – повторила та, что называла себя Морой. – Скажите, что пришла Мора Морси. Это срочно, юноша! Упрашивая вас, я теряю время!
– Вы абсолютно правы. Не стоит терять его впустую!
Риша просительно сложила руки, но Аграт проигнорировал её трогательный жест. Он не позволит себя разжалобить! Ещё чего!
Мора кивнула, будто хотела сказать, что не осуждает его, и вдруг начала таять, буквально растворяться в воздухе. Аграт вытаращился на неё во все глаза. Если бы можно было удержать кого-то взглядом, то Мора вряд ли могла бы сдвинуться с места, но, увы, в следующий раз она материализовалась лишь возле стены. Аграту потребовалось несколько долгих мгновений, чтобы полностью осознать происходящее. Мора больше не выглядела как женщина. Теперь она предстала в образе огромной дымчато-серой собаки.
– Мидава! – запоздало догадался Аграт. – Мора Морси – мидава! Стойте! Куда?!
Мора, однако, и не думала останавливаться. Легко оттолкнув лапами неподъемную каменную глыбу, она с поразительной для столь крупного существа грацией нырнула внутрь.
– Нельзя! – крикнул Аграт, забыв об осторожности. – Стойте! Назад!
Он заметался из стороны в сторону, но, сообразив, что увещеваниями ничего не добьётся, бросился следом в надежде ухватить мидаву за длинный хвост. К несчастью для него, та оказалась чересчур проворной и легко увернулась от преследователя. Хвост хлёстко ударил его по руке. Аграт выругался, врываясь в узкий коридор следом за нарушительницей спокойствия.
Краем сознания он ощущал близость драматической развязки. Разжалование, позор, возможно, показательная казнь перед строем… Всё это было пугающе реально, но сейчас его волновало только существо, бежавшее на два шага впереди.
В кромешной темноте коридора Мора на мгновение замешкалась, и этого времени Аргату хватило, чтобы её настичь. Хвост… Хребет… Аграт изо всех сил вцепился в горячий бархатный затылок мидавы и поволочился за ней, не прекращая требовать:
– Стойте! Остановитесь немедленно! Стойте, кому говорят!
Он не рассчитывал остановить мидаву, но продолжал беспомощно барахтаться у неё на загривке, то и дело болезненно натыкаясь спиной на каменные выступы. Мора не проронила ни звука. Только тяжело дышала, пробираясь по тёмному коридору.
Аграт знал, куда она идёт. Если паргалион Зегда увидит её!.. Если он её увидит!..
Показавшийся в конце коридора свет ясно свидетельствовал о приближении конца.
– Стойте, проклятая! – проорал Аргат прямо ей в ухо, но Мора не остановилась и уже через мгновение выволокла его к массивной деревянной двери.
– Здесь, – сказала она самой себе.
– Не надо! – крикнул Аграт. – Нет! Слышите вы?!
Дверь скрипнула, и в проёме показалась огромная голова паргалиона.
– Что тут?.. – сердито начал он, но вдруг осёкся. Суровый взгляд переметнулся с Аргата на Мору. – Ты?! Как ты?..
Мидава стряхнула с шеи обессилевшего Аграта, даже не взглянув на него:
– Позволишь войти? Я не привыкла к роли скаковой лошади, но ради встречи с тобой, Зегда, часто приходится идти на жертвы.
Позади затопали, кто-то выскочил из коридора, но паргалион рявкнул:
– Разойтись! Все прочь! Ты жди здесь!
Последние слова относились к Аграту, собравшемуся было ретироваться.
– Жди здесь! – повторил Зегда, распахивая перед Морой дверь. – Если кто-то посмеет подойти, стреляй на поражение!
Так и не решив, стоит ли считать это шуткой или приказом, Аграт сполз по ледяной стене. Он старался отвлечься, чтобы не слышать голосов, доносившихся из-за двери, но Зегда и Мора говорили чересчур громко.
– Зачем ты явилась?! – в голосе паргалиона, кроме раздражения, читались и ещё какие-то незнакомые Аграту нотки.
– Ты знаешь, зачем! – её голос уже не был так сух, как прежде. Теперь в нем яростно бился едва сдерживаемый огонь. – Ты обманул меня, Зегда! Ты в очередной раз меня обманул!
– Неправда!
– Ты дал слово!
Я сдержал его!
– Ты меня предал! Снова предал! Мне казалось, что хоть в чём-то ты можешь быть искренним! Я ошибалась!
– Ты всегда ошибалась на мой счёт.
– У меня не было выбора! Я была вынуждена отдать его тебе, но ведь ты, ты, Зегда, поклялся его беречь, помнишь?
– Помню.
– Ты сказал, что никто не посмеет причинить ему вреда, пока ты дышишь! Сказал, что будешь защищать его до последней..!
К собственному неудовольствию Аграт поймал себя на том, что прислушивается. Он встал и принялся ходить из угла в угол, но иллюзорные голоса звучали будто бы прямо у него в голове. Чистейшее, неприкрытое безумие!
Мора, тем временем, продолжала:
– Я знаю, что было глупо приходить сюда! Не стану взывать к твоей совести, господин паргалион, но прошу тебя, прошу как мать: верни мне моего сына! Если ты хочешь, чтобы я умоляла, я буду умолять! Верни мне моего сына! Верни мне Зебу!
Остановившись у стены, Аграт упёрся лбом в холодный камень. Пол уходил из-под ног. В голове жарко пульсировала единственная мысль: Мора Морси – мать Зебу! Мора – мать Зебу!
– Не нужно, – сухо отозвался Зегда. – Ты и без того сказала слишком много. Знаешь, сколько сейчас бойцов в этой крепости?
Мора не отвечала, и он продолжал:
– Без малого триста. Среди них больные и тяжелораненые. Как ты думаешь, почему ни у кого из них нет матери?
– Потому что твоей треклятой армии нужно только мясо!
– Потому что мать всегда будет защищать своего сына. Защищать слепо, безумно, как это делаешь ты, Мора. Вот почему у солдат не бывает матерей.
– Ты сказал "мать", я не ослышалась? Разве отец не должен поступать так же?!
– Если ты имеешь в виду своего отца…
– Не смей говорить о нём! Ты недостоин произносить его имя!
– Он предал нас!
– Зато он не предал меня! Мозес Морси погиб, защищая своё дитя, но тебе этого не понять, Зегда! Ты никогда не любил своего сына, верно? Ты и меня никогда не любил!
– К чему этот разговор?
– Спаси моего сына! Спаси Зебу!
– У тебя один сын, Мора, но у меня их триста! Все, кто сейчас находится в крепости – мои сыновья. Я отвечаю за их жизни, потому что они никогда не знали иной семьи, кроме армии. Я уже говорил это другим и повторяю тебе: крепость не будет сдана! Я не пожертвую многими ради спасения одного!
Наступила удушающая, тяжёлая тишина, и, спустя несколько мгновений, Аграт вновь увидел Мору Морси.
– Проводите меня к выходу, юноша, – велела она, так и не обернувшись.
Заглянув ей за спину, Аграт отыскал глазами паргалиона и получил одобрительный кивок.
– Мне жаль, – сказал он, идя по длинному коридору внутри крепостной стены. Мора бесшумно двигалась следом. Тени от фонаря танцевали на серых камнях причудливые ритуальные танцы.
– Вы с ним знакомы? – вдруг спросила мидава, заставив Аграта вздрогнуть от неожиданности.
– С Зебу? Конечно. Я помню его с младенчества.
Он содрогнулся ещё раз, но теперь причина была иной. Затёршийся было образ большого беззащитного ребёнка, окружённого враждебной толпой, вновь заполыхал в сознании, и омерзительное чувство бессилия змеёй заползло в душу.
– Он похож на отца?
– Не знаю… Пожалуй.
– Хорошо.
Аграт так и не понял, что она имела в виду, но спрашивать постеснялся.
На берегу их ждала Риша. Увидев Аграта, она радостно вскинула руки, но тотчас вновь потупилась.
– Привет, – сказал он, приблизившись. – Я рад тебя видеть…хотя…хотя…
Ловкий на бумаге, Аграт запутался в словах, разом позабыв всё, что намеревался сказать. Поругать её? В очередной раз запретить приближаться к крепости? Всё это было бессмысленно. Риша больше не придёт. Никто не придёт. Узники башни теперь могут рассчитывать лишь на самих себя, хотя, сказать по правде, от них давно ничего не осталось.
Мора ушла к лодке. Вряд ли это можно было считать проявлением деликатности. Скорее всего, мидава просто спешила.
– Знаешь, я отчего-то не могу писать, – пожаловался Аграт. – Я пытаюсь, но ничего не выходит. Оказывается, писать для кого-то куда сложнее, чем писать просто так.
Риша слабо улыбнулась и вдруг вытащила из-за пазухи какой-то свёрток.
– Это мне? – удивился Аграт.
Она осторожно кивнула, будто бы наблюдая за его реакцией.
Бережно развернув грубый холст, Аграт тотчас узнал картину – его собственный портрет работы Шости Вейзеса.
– Откуда это у тебя?
Риша неопределённо махнула рукой.
– Он жив? Шости Вейзес? Ты что-нибудь знаешь?
Она покачала головой, и по выражению её глаз Аграт безошибочно определил, что этот жест не означает незнание. Шости умер.
– Он был храбрым человеким. Мы привыкли думать, что храбрыми могут быть только солдаты, но это не так.
Слова полились из Аграта бурным потоком, и вряд ли существовала плотина, способная сдержать эту реку:
– Маленькие люди… Простые люди, как Шости Вейзес, как многие, многие другие… Им нет числа. Никто не пытался сосчитать их, никто не воздвигал им памятники, никто не думал о них как о настоящей силе. Напрасно! Их сила в простоте и искренности. Они делают то, во что верят и верят в то, что по-настоящему важно! Они и есть истинные герои! Они. Не мы.
Аграт почувствовал, как наворачиваются на глаза предательские слёзы, но он не мог позволить этой девушке увидеть себя плачущим. Лучше умереть. Лучше захлебнуться собственными слезами, чем показать ей свою слабость.
Его глаза оставались сухими, хотя внутри, на самом дне отчаявшейся души, бушевал шторм. Вышедшее из берегов море топило, разбивало о скалы не успевшие причалить корабли. Мир вокруг со стоном рушился. Чёрное небо извергало потоки холодной воды, которая тотчас смешивалась с обезумевшими волнами. Всё уходило под воду, лишь его глаза по-прежнему оставались сухими.
– На этом портрете… Неужели я правда так выгляжу?
Риша кивнула.
– У меня такое злое лицо…
Она покачала головой и прижала обе руки к левой стороне груди. От этого жеста, от тёплого взгляда девушки Аграту вдруг сделалось легко и спокойно. Мир вокруг со стоном рушился, а он стоял в эпицентре землетрясения, почти не чувствуя страха.
