Kitobni o'qish: «Информация к размышлению (Везде и нигде). Сборник рассказов. Поэма «Крым»»

СЛАВНЫЙ ГОРОД КАТМАНДУ!

Наш Командуемый пункт всегда славился своими суперпрофессиональными кадрами. Работали у нас люди самой высокой квалификации,

Способные, что называется, «все ловить на ходу» и молниеносно выдавать на гора то, что следует. Работали мы часто в полном аврале, так что трещали не только перья, но и пишущие машинки заграничного производства, не рассчитанные на нашу советскую социалистическую кондовую производительность труда, при которой за два часа рабочего времени выдавалась продукция всего рабочего дня. Поэтому относительно возможностей русских людей сравнительно к производительности, скажем, американцев, вопрос весьма спорный, ибо в тех условиях, в которых зачастую работали мы, американцы не смогли бы сделать ничего и просто задрали бы лапки вверх.

Наша советская закалка не только не выбивала нас из колеи, но и, наоборот, закаляла до такого состояния, что можно было бы с полным основанием сказать, что все мы – «чудо-богатыри», ибо вынести подобный бардак да еще и выйти из него победителями, дано не каждому. Нам и не снились те прелести «капиталистического рая», о которых мы были наслышаны из уст немногочисленных счастливчиков, побывавших за рубежом, или которые мы видели в американских боевиках того времени. Наш советский человек был безотказен, вынослив и патриотичен до самозабвения и безо всякой иронии. Так что за честь любимой Родины мы готовы были драться насмерть.

Жизнь наша на Командуемом пункте была, несмотря на все трудности, веселая и дружная, не лишенная всяческих приключений и забавных каверзных случаев, о которых непременно хочется поведать. Люди, которые были очевидцами этих событий, к сожалению уже ушли из жизни, но все это имело место быть на самом деле. Итак, хотите – верьте, хотите – нет…

Вера Михайловна, машинистка со следами былой красоты на лице и дивной памятью о своих прежних женских победах, оказалась у нас по чистой случайности, а именно, по рекомендации одного из друзей начальника КП. В былое время была она, видимо, действительно красавицей и имела множество поклонников, что вызывало жгучую ненависть со стороны всей женской половины коллективов, где она работала ранее. Избалованная мужским вниманием, она была дама с претензиями, по-женски капризная и кокетливая не по годам. Начальник КП знал ее лично и давно и, по-видимому, сам питал к ней симпатию, как мужчина, потому что на все предупреждения других о ее, мягко говоря, не совсем профессиональной пригодности для нашей работы отвечал, что все это наветы и зависть женщин, которые не могут простить ей ее красоты и обаяния. Первые же дни ее пребывания у нас, показали, что основания к этому есть. Но Вера Михайловна и здесь вышла из положения, заявив, что все дело в том, что она привыкла к своей машинке и нужно просто привезти ее сюда. В то время у нас уже вовсю печатали на электрических «Оптимах», в то время как у нее была стариннейшая механическая машинка то ли типа «Ундервуд», то ли что-то в этом роде. Заполучить это «сокровище» оказалось делом не простым. На прежнем рабочем месте Веры Михайловны заартачились не на шутку и потребовали обмена. Делать было нечего, и пришлось обменять новую «Оптиму» на этот гроб с музыкой.

Вера Михайловна ликовала! Начальник КП был доволен и ждал от нее новых рабочих «подвигов» на славном иноходце типа «Ундервуд». Однако чуда не произошло, а Вера Михайловна, продолжая ляпать бесчисленные ошибки и опечатки, не унывала и жила припеваючи, сохраняя олимпийское спокойствие и ледяное презрение ко всем, кто пытался делать ей замечания по работе. Она привыкла работать размеренно и спокойно и никогда не торопилась, как бы ее не подгоняли, всякий раз произнося свою сакраментальную фразу: «Не волнуйтесь, мы все успеем!», – или, – «Ну, что вы так волнуетесь, это вредно для здоровья!».

Своим невозмутимым спокойствием она доводила исполнителей до исступления, и зачастую за дверями машбюро слышался сочный многоэтажный мат со всевозможными коленцами по ее адресу. Вера Михайловна была дама закаленная и мата не боялась. Прошибить ее не удавалось никому.

В то время работы писались с рукописного текста, с многочисленными правками жуткими корявыми почерками, которые иногда были по силам только опытным дешифровальщикам Комитета Государственной Безопасности. Вера Михайловна не любила утруждать себя подобным чтением и печатала, что бог на душу положит, перекладывая всю ответственность на исполнителей, которые занимались считкой печатного текста.

Иногда в срочной работе наступал перерыв из-за редакторской правки, и тогда Вера Михайловна не теряла времени зря. Была она женщина крупная, белорозовая и носила шиньон в виде вплетаемой косы, которую тут же клала рядом с собой и начинала свой утренний макияж на глазах многоуважаемой публики. С невинным и невозмутимым видом Вера Михайловна могла достать из сумки вчерашнюю жареную рыбу и разложить ее тут же у пишущей машинки, что повергало исполнителей в полный шок, и смачно начинала завтракать, угрожая заляпать жирными пальцами только что исполненную работу. В отдельных случаях она начинала кокетничать и, перекинув одну свою толстую ногу на другую, откидывалась на стуле, вспоминая былые победы и щуря поблескивающие глазки на понравившийся ей объект. Нарисовав на лице, как она думала, сногсшибательную неотразимую улыбку, Вера Михайловна совершенно забывала, что ей уже за пятьдесят, и с уверенностью светской львицы и роковой соблазнительницы небрежно произносила: «Коля, дай закурить!».

Коля Высоковский был капитаном 1 ранга и видным мужчиной, не способным обидеть женщину своим невниманием. Он галантно протягивал Вере Михайловне пачку «Казбека» и зажженную зажигалку. Вера Михайловна, насколько позволяли ей ее толстые пальцы с облезлым маникюром, изящно брала папиросу и, щуря свои глазки, как кошка, прикуривала и нежно пускала дым колечками прямо в лицо своей симпатии. Высоковский брал вторую папиросу и начинался интим, нарушаемый непотребным вмешательством некоторых наглых исполнителей, смеющих сокрушать эту идиллию какой-то нудной срочной работой. Именно в такой момент и случилась вся эта неправдоподобная правдивая история.

Вера Михайловна была не сильна в русской орфографии и синтаксисе. Плоховато знала она и географию с литературой, что простительно красивой женщине. Зато отлично умела считать деньги и знала в них толк. Когда в очередной раз ей принесли правленый и переправленный рукописный текст с многочисленными вставками вверху, внизу и сбоку, она обреченно вздохнула, томно посмотрела на Высоковского и принялась за работу. Буквы в омерзительном почерке прыгали и скакали, как безумные или пьяные, свисая со строчек и запрыгивая друг на друга. Вера Михайловна печатала по наитию, не вдаваясь ни в смысл печатаемого, ни в подробности текста. Когда она дошла до названия города, она споткнулась и впервые задумалась, как следует напечатать. Исполнителя рядом не было, да и спрашивать подобную ерунду было стыдно. Вера Михайловна считала себя женщиной образованной и не любила пасовать перед трудностями. Она еще раз посмотрела на пляшущие буквы, на перенос и на другую строчку и, очертя голову, бросилась продолжать работу. За дверями уже слышался неуемный топот копыт исполнителей и густой заливистый мат начальника КП Семена Никаноровича, человека тонкого и воспитанного, который после каждой своей громогласной тирады приносил свои извинения глубокой повинной фразой: «Простите за выражение!». Медлительность и трюки в работе Веры Михайловны уже приносили свои щедрые плоды, и начальник КП терял ангельское терпение, предаваясь за ее спиной немилосердным, непередаваемым идиоматическим выражениям богатого и великого русского языка.

Перед докладом шла считка. Трое исполнителей во главе с начальником смены вооружались ручками и карандашами, и начиналась проверка текста. Честь подобного эпизода выпала краснознаменной гвардейской четвертой смене во главе с полковником-фронтовиком Иваном Ивановичем, человеком мощного темперамента, повидавшего всевозможные виды, удивить которого чем-либо было просто невообразимо. Кроме того, у него к тому времени уже было два инфаркта, и Ивана Ивановича оберегали от всяческих потрясений, могущих привести к третьему и последнему инфаркту в его жизни. Исполнитель медленно по слогам читал напечатанный текст и еще не дошел до взрывоопасного места, чтобы прикрыть начальника грудью, как учила наша родина. Поэтому Иван Иванович подорвался первый. Он вдруг внезапно покраснел, потом посинел и истошно завопил на всю смену, так, что начальник КП вздрогнул и тут же подскочил к нему.

– Пускай она туда сама идет! – Орал Иван Иванович, потрясая листом перед носом генерала. – Чертова баба, что она написала…Кот в м…ду! Она что, никогда не слышала про такой город?! Уберите ее отсюда или я за себя не ручаюсь! – Рука Ивана Ивановича судорожно показывала на сейф с пистолетами.

Потрясенные исполнители сначала испуганно переглянулись, но затем, прочитав напечатанное, беззвучно затряслись от хохота, изнемогая от произведенного впечатления. Начальник КП был уложен на лопатки и уже не защищал свою протеже, как раньше. В этот раз он впервые опоздал на доклад к руководству и получил суровый нагоняй. Семен Никанорович не смог простить Вере Михайловне своего позора и задался целью избавиться от нее любым способом. Однако задача эта оказалась не из простых. Вера Михайловна наотрез отказывалась от всех предлагаемых мест, что повергало генерала в полную депрессию и растерянность. Но мир не без добрых людей.

Недаром же говорят, что «кадры решают все!» и в кадрах решают все! Наши доблестные кадровики не посрамили честь мундира и спихнули-таки Веру Михайловну со значительным повышением в должности и окладе в другое место. Вера Михайловна в отличие от русского языка, как уже говорилось, в математике соображала неплохо и быстро поняла выгоду своего положения. Она милостиво дала согласие и, прихватив свой неизменный «Ундервуд», отбыла по месту нового назначения куда-то по хозяйственной части, где работа была непыльная, зато спокойная и сытная и не требовала хороших знаний в области географии и русской словесности. Что называется, «кадры решили – и все!».

Вскоре на ее место была взята обыкновенная люксовская машинистка, и приключения с пишущей машинкой закончились. Но легенда о Вере Михайловне еще долго ходила по Командуемому пункту, заставляя дергаться исполнителей и начальников всех уровней. Сожалел ли кто-нибудь о ней? Кто знает… Но иногда капитан 1 ранга Высоковский задумчиво смотрел на ее место, как будто вспоминал ее знаменитое: «Коля, дай закурить!», – и тоскливо посматривал на вновь прибывшую некурящую машинистку…

Да, славный, должно быть, городишко этот Катманду!

П О З Д Р А В Л Е Н И Е

Тимофеевич был крепкий кряжистый старик, похожий на гриб-боровичок, надежно сидящий в своем гнезде среди стальных более молодых соплеменников. Он был почти совсем лыс, и лишь по краям его головы и на самой макушке вился редкий белесый пушок. Его голубовато-серые глаза заметно выцвели от времени, а нос приобрел бледно-фиолетовый оттенок, но он по-прежнему хорохорился и не думал отставать от своих более молодых сослуживцев.

По характеру он был миролюбив, спокоен, трудолюбив и ответственен и пользовался непререкаемым авторитетом в области своей деятельности. Как бывший офицер, он отличался повышенной требовательностью, внимательностью и абсолютной нетерпимостью к небрежности и разгильдяйству, которыми грешили иные его подчиненные. Уволившись в запас лет в пятьдесят пять или шесть, он не захотел сидеть дома, а продолжил работать в только что организованном подразделении начальником, где работа была еще не налажена и требовалась сильная мужская рука с хорошим знанием дела. Коллектив был женский, разнородный и забот ему хватало. Кто не работал с женщинами, тому не понять, какую тонкую и дипломатичную работу нужно проводить среди дам, чтобы поддерживать хотя бы видимую благополучную обстановку в коллективе. Тимофеевич в этом, что называется, собаку съел. Он умело лавировал и в случае необходимости знал, на какую кнопку нажать, чтобы поставить на место ту или иную мадам.

Начальство его обожало, офицеры уважали и чтили, как родного отца, частенько называя в шутку морским волком или черным полковником, а женщины относились к нему и с почтением и с легким лукавством, не упуская возможности подшутить и вставить шпилечку, когда он был в хорошем расположении духа. Тимофеевич не обижался, было заметно, что он в свое время не обходил женщин своим вниманием и сейчас воспринимал их уколы, как легкий флирт и заигрывание, частенько отвечая на это весьма радикально, что приводило женскую половину в чувственный восторг, переходящий в звонкий визг и смех.

Прожив долгую интересную жизнь и помотавшись по стране, ему было что вспомнить и рассказать. Да и сам он, несмотря на свой уже почтенный возраст, был не против иногда солоно пошутить, как следует попариться в баньке и хорошенечко выпить и закусить. Когда офицеры приглашали его на какое-нибудь свое мероприятие или на помывку в баню, он расцветал и радовался, как ребенок. Там, вероятно, хватив водочки, он пускался в свои нескончаемые рассказы, которые потом долго будоражили мужские умы и переходили в тонкие безобидные подначки в его сторону.

Мне тоже посчастливилось услышать его байки-были. Шкодить мы любили, и вскоре представился замечательный случай. Надвигался праздник 8 Марта – Международный женский день. Мужчин у нас было более чем предостаточно, и мы не испытывали дефицита внимания с их стороны. Тимофеевич бдил строго, но разве уследишь, если женщины задумали какую-то авантюру! Понаслушавшись его баек, у меня просто зачесалось под ребром.

Был у нас один морячок, капитан 3 ранга. Звали его Валерий Дмитриевич О-ко. Офицер был справный, у начальства на хорошем счету, и работник хоть куда. Все умел, но особенно хорошо печатал на машинке, за что и получил у офицеров прозвище «Зинаида Дементьевна». Это была жена офицера, которая работала машинисткой люкс-класса. Он поначалу злился, огрызался, но потом смирился, поняв, что своим сопротивлением только подливает масла в огонь. Это и натолкнуло меня на одну мысль. Отношения у нас с ним были хорошие, даже дружеские, не переходящие во что-то более существенное по причине его женатого положения и обременения двумя дочерьми, что совершенно не мешало нам подкалывать друг друга по всем темам. Вот и взбрела мне в голову одна шальная мыслишка разыграть его под наш женский праздник.

Проштамповав кондовый армейский пакет, я пошла посоветоваться с нашими дамами. Идея понравилась всем, но особенную поддержку в этом оказала та самая Зинаида Дементьевна, женщина озорная и веселая, любившая пошкодить не хуже меня. В сообщники мы решили привлечь ее мужа, у которого был красивый каллиграфический почерк, с тем, чтобы не быть пойманными, что называется, за руку и подольше понаслаждаться эффектом содеянного «злодеяния». Текст сочиняли бурно и весело, а чтобы Валерий Дмитриевич не смог сокрыть сей факт, должный стать, по нашему плану достоянием всех, решили послать ему пакет официальным путем, на имя его непосредственного начальника с тем, чтобы он зачитал его вслух остальным офицерам, подговорив ничего не подозревающую экспедицию.

Коварство плана состояло еще и в том, чтобы обойти всевидящее око Тимофеевича и тем самым исключить любое проникновение в сию тайну до самой развязки. Вся соль розыгрыша была в том, что ВДО был носителем женско-мужского имени и украинской фамилии, хотя и имел национальность русского, и заступал на смену именно 8 марта, что и требовалось для полноты впечатления. Текст гласил:

«Дорогая Валерия Дмитриевна!

Весь мужской коллектив нашего Н-ского подразделения с глубоким уважением,

почтением и любовью поздравляет Вас с первым весенним праздником – Международным женским днем 8 Марта! Желаем Вам от всех мужчин оставаться такой же красивой, молодой и жизнерадостной, какой мы Вас знаем и любим и еще долго радовать нас своей красотой и изяществом на благо нашей любимой Родины!

С искренним уважением и любовью – весь коллектив мужчин.

Москва, дата».

На пакете стояла надпись «Начальнику 4 смены капитану 1 ранга К-ву Владимиру Константиновичу (для О-ко Валерия Дмитриевича) озвучить!». Как полагается, пакет был прошит, засургучен и отправлен по инстанции с вручением первой смене 5 марта и, таким образом, вызвал ажиотаж и в других сменах. Не охваченных нашей шкодой не осталось! Всех жутко интересовало, что же там за такое, но вскрывать пакет мог только начальник четверки.

Владимир Константинович, сам большой любитель «потравить», с ходу понял, что здесь подначка, и можно удачно пошутить. Он собрал всю смену и, держа пакет наготове, заявил, что есть причина разобрать поведение их товарища, которому прислан именной пакет с неизвестным содержанием и просьбой вмешаться всему коллективу. В смене повисла гнетущая тишина. Каждый лихорадочно прокручивал в голове минувшие события, стараясь припомнить какой-нибудь промах. Владимир Константинович показал пакет и серьезно заявил, что это касается лично Валерия Дмитриевича О-ко. У многих вырвался вздох облегчения, и все дружно обернулись на ВДО, который застыл в немом

оцепенении. Без тени улыбки начальник вынул открытку и на полном серьезе зачитал ее вслух. Гомерический хохот покрыл его чтение! А «Валерия Дмитриевна», вскочив с насиженного места, устремился вперед, чтобы удостовериться в услышанном. И как при самой хорошей режиссуре, на полном серьезе Владимир Константинович поздравил

его еще раз от всего мужского коллектива под раскатистые аплодисменты сослуживцев. 8 Марта в смене праздновали, как никогда! «Валерия Дмитриевна» был в центре внимания и стал просто гвоздем программы. Подначки и шпильки сыпались со всех сторон, и он, красный и смущенный, пригрозил назавтра разобраться с авторами поздравления.

Тимофеевич пребывал в младенческой невинности. После праздников мы заговорщически хихикали, ожидая рассказа о том, что было. На голубом глазу мы смотрели на хохотавших офицеров, делая вид, что не понимаем, в чем дело. Бедный «Валерия Дмитриевна» носился, приставая ко всем с расспросами и перетряхивая все журналы и книги, в надежде отыскать автора почерка его поздравления. Попытки успеха не приносили, зато подначек стало еще больше. ВДО приставал к Тимофеевичу, просил его указать на зачинщиков, но тот только разводил руками, уверяя его, что не в курсе дела, и с подозрением смотрел на меня, пряча хитрющую усмешку. «Это твоих рук дело, – бросил он в мою сторону, – я знаю. Признайся, что это так!». Ни боже мой! Я невинно смотрела ему в глаза и отрицательно качала головой. Думай, что хочешь, но не пойман – не вор! ВДО пыхтел еще месяца полтора, выискивая факты и доказательства, но так ничего и не нашел. Зато насмерть перепугал нашего единственного холостяка Олега Константиновича Д., с которым мы постоянно перемигивались и переглядывались, решив, что именно он стал нашим союзником и исполнителем.

«Смотри у меня! – Показывал он ему кулак, столкнувшись где-нибудь в коридоре или зале. – Узнаю, я тебе дам!». Несчастный Олег Константинович, совершенно не понимая, в чем дело, поспешно ретировался, повторяя, как заведенный: «Ты что, Валер, ты что?». «Я тебе дам «Ты что?», – грозил тот, в очередной раз, показывая кулак, – сам знаешь, что!». С тех пор Олег Константинович флирт прекратил и перешел на строго официальный тон.

Подкатывался он и ко мне, говоря: «Это ты, больше некому!». «Что вы, что вы», – лепетала я, всем своим видом изображая смущение и умильно глядя на него. – «Ты, больше некому! – Не унимался он, приводя недоказуемые факты.

Мы были очень довольны, разоблачить нас не удалось. Даже происки Тимофеевича не дали никаких результатов. Мы молчали, как партизаны, продолжая хихикать и потирать руки. Офицеры подначивали ВДО еще месяца полтора, пока, наконец, время не отдалило это событие и не заслонило его другими жизненными делами.

Уже потом, спустя большое количество лет, я рассказала Тимофеевичу обо всем. Он рассмеялся, сказал, что догадывался, но на мой вопрос, почему не сдал нас, ответил просто: «А зачем? Я ничего не знал. А он пусть…». И озорно посмотрев на меня, рассмеялся задорным молодым смехом.

Признаться мне ВДО пришлось в нашу последнюю с ним встречу. Не подумайте чего плохого, он жив и здоров, теперь уже адмирал, толстый и седой, но по-прежнему с веселым огоньком в глазах. Мое признание его не удивило, мы с удовольствием вспомнили те дни, посмеялись, обсудили подробности и расстались совершенно друг другом довольные.

Теперь Тимофеевича давно нет среди нас. Птенцы выросли и встали на крыло. Многие и сами уже дедушки и бабушки. А его байки и приключения до сих пор живут в памяти и просятся на кончик пера…

ОЧЕПЯТКА

После ухода незабвенной Веры Михайловны на Командуемом пункте установились тишина и покой, изредка переходящие в некоторые всплески, называемые рабочими моментами. Машинистки работали четко, споро и качественно, иногда даже затыкая своей грамотностью исполнителей, чем приводили их в немалый конфуз. Документы исполнялись на самом высочайшем профессиональном уровне, и это расслабляло, делало исполнителей не столь внимательными и слишком доверчивыми по отношению к корифеям и зубрам печатных машинок. Как известно, подобное не бывает безнаказанным. Закон подлости никогда не дремлет и только ждет чьего-нибудь промаха, и тогда выстрел раздается в самый неподходящий и неожиданный момент, когда все пребывают в приятной истоме от собственной значимости и благостной перспективы быть отмеченными начальственными ласками в виде наград, премий или благодарностей.

Случилось это как раз перед самыми ноябрьскими праздниками, когда в воздухе уже витали пары шампанского и коньяка, и до носа доносились отдаленные вожделенные запахи сырокопченой колбасы, красной рыбы, типа горбуши, и маячила смутная перспектива получения уж совсем нереального деликатеса социалистического бытия в виде баночки красной икры или даже и вовсе райского вкуса черной. Работалось уже с трудом. Планы на праздники у всех были грандиозные, а потому и мозги крутились совсем в другую сторону, оттеснив службу Родине на второй план послепразднования.

Петр Иванович был начальник большой, а потому серьезный, заваленный работой по горло и мало расположенный к шуткам и всяческим каверзам своих подчиненных. К тому времени был он уже в немалых летах, довольно грузный и усталый от государственных дел. Ответственность, лежавшая на его плечах, додавила его до больших чинов, а потому лишала, наградив многими другими благами, маленьких человеческих слабостей, дозволенных людям поменьше, с которых не было такого спроса. Петр Иванович имел вид суровый и озабоченный, что сразу внушало всем подчиненным священный трепет и уважение к его непререкаемому и заслуженному авторитету. В приемной всегда толкалось множество других чинов поменьше, в почтении ожидавших своей очереди, которые должны были докладывать четко, толково, а главное быстро, ибо каждая минута драгоценного времени высокого начальства ценилась на вес золота.

В предпраздничные и праздничные дни начальникам приходилось особенно туго. Принимаемые и посылаемые поздравления, личные свидетельствования своего преданного почтения и уважения, фуршеты и банкеты отнимали не только много времени, но и сил, и здоровья незаменимых и многоуважаемых начальствующих персон. И надо было держаться и всегда быть на коне, чтобы ни один, случайно прошмыгнувший мимо подчиненный, не заметил даже малейшего следа помятости лица начальствующего, замученного предпраздничной суетой и возлияниями.

Петр Иванович грузно сидел в кресле, обложенный со всех сторон бумагами, и внимательно вчитывался в текст. Временами он громко сморкался и вздыхал, вспоминая, сколько ему еще предстоит вынести в эти праздники. От количества бумаг рябило в глазах, и в голове проносились тучи различных событий, которые он пропускал через свою голову и которые требовали его личного внимания и участия.

Внезапный телефонный звонок перебил все его мысли. Петр Иванович неторопливо снял очки и оглядел гору стоящих возле себя телефонных аппаратов. Затем протянул руку и ощупал несколько из них, прежде чем понял, который звонит. Наконец, он поднял трубку и, приложив ее к уху, усталым голосом произнес свою фамилию.

– За что же ты меня так, Петр Иванович, окрестил? – Раздался с того конца обиженный знакомый голос.

Петр Иванович почесал свой мясистый нос и заерзал на кресле, не понимая, в чем дело.

– Во-первых, здравствуй, Иван Степанович, – веско произнес он. – А что собственно случилось? Я не в курсе.

В трубке раздалось обиженное сопение, видимо, Иван Степанович не знал, с чего начать.

– Да вот получил нынче от тебя пакет, теперь не знаю, что и думать… – неуверенно начал он, потому что был званием поменьше Петра Ивановича.

– Да ты погоди, не тарахти, – остановил его Петр Иванович, – говори толком, что стряслось. Какой пакет, откуда, что в нем…

Иван Степанович замялся, собираясь с мыслями и думая, как бы ему рассказать обо всем поделикатнее, чтобы самому не попасть впросак и не стать притчей во языцех.

– Да твою справку Петр Иванович, ту, что ты каждый день нам всем рассылаешь. Вот только что доложили, я и ахнул, как развернул. И не пойму, с чего ты так на меня взъелся… – в трубке раздалось покашливание. – Вот тут наверху на первом листе прямо так и написано «Генерал-полковнику товарищу …уеву И.С.», а в конце твоя подпись, Петр Иванович. Вот я тебя и спрашиваю, за что же ты меня генерала Зуева Ивана Степановича так окрестил?

Суровое начальственное лицо Петра Ивановича повело в сторону, и он беззвучно затрясся всем своим грузным телом, не в силах ответить ничего вразумительного. На всякий случай он отставил трубку подальше от своего рта и скоропалительно прикрыл рот платком. Трубка продолжала бушевать и возмущаться, а он отирал катящиеся по его дряблым щекам слезы. Наконец, справившись с нахлынувшим на него чувством гомерического хохота, он, грозно откашлявшись, рявкнул своим начальственным голосом прямо в ухо Ивану Степановичу.