Kitobni o'qish: «Игры со временем»

Вам не кажется, что память – и есть настоящая машина времени? Встроенный ее вариант. Кем-то в мозг вмонтированный девайс, против которого все наши потуги переиграть четвертое измерение жалки и никчемны? Где та точка, за которой кончается настоящее и начинается прошлое? Время – просто поток, унылый, бездушный, и только память делает время живым. Тихо шуршат крупинки в матовой колбе, что-то горит и мигает, тикают яркие, четкие, впаянные в подкорку моменты.

Есть такие дни на орбите, когда хочется вспоминать. А еще устроиться с книжкой, так, чтоб не болело и не капало. И книги есть, которые читаешь взахлеб, торопливо листая страницы планшета. Даже если они дурацкие.

Стабильная ситуация

– Сокол, говорит База, что там у вас происходит?

– База, я Сокол, у нас все отлично, ситуация стабильная.

У нас и правда все хорошо, просто Пашку Иванова кидает от стены к стене в кают-компании. И ситуация пока – стабильней некуда. Ну, разве зацепится за что.

На орбитальной станции бывает всякое, поспишь в пустоте месяц-другой, и даже самые психологически крепкие срываются по пустякам. Срыв – дело житейское, а Пашка – существо молодое, с воображением, чудятся ему вокруг голоса. Нет тут никого, а голоса есть, вот незадача. Ну, как никого, командир есть. Я-то знаю, что это проходит, тишина так долбит в перепонки, что слышится всякий вздор. Я, кричит Пашка, тесты прошел, я нормальный, вот справка! Кто им выдает эти справки? Нормальный он, каково!

Вот вы пытались когда-нибудь драться в невесомости? Попробуйте, рекомендую!

Держите рецепт космической отбивной.

Помещаете молодого барашка в Зону К, и она доводит его до кипения, тут главное не торопиться, потомить, добавить перца и чесночка и сбрызнуть доброй иронией. А когда барашек истомится от скуки и дури своей собственной, вот тогда и начинается веселье.

В общем, Пашка Иванов окончательно и бесповоротно вообразил, что это командир его, надежа и опора, зачем-то издевается над молодым бойцом и замогильно завывает в динамик, а далее случились с ним пугающие метаморфозы. Спать перестал, обиду затаил, все ему кругом подозрительно. А я как-то упустил момент, когда стажер мой основательно с фазы тронулся. Ну, я в шутку про сдвиги фазы, он вообще пацан нестабильный, но знаете, когда приходишь после вахты, а тебе в харю летит кулак напарника – ощущение новое, прямо скажем, экстравагантное, есть в этом что-то дикое и первобытное.

И вот стою я, распахнув глаза, а на меня летит кулак. Хотя нет, не так. Сначала-то Пашка замах сделал, хороший такой замах, прям на миллион, уж не знаю чего. Представьте: я вхожу в кают-компанию, вижу злющие Пашкины глаза, с претензией или даже с предъявой, кулак его вижу, успеваю удивиться, и тут Иванов начинает кружить по отсеку, что твоя балерина. Вспомнить бы дурню про невесомость, но куда там! Побарахтался у борта – и вот летит, как супермен из комикса. Кулак вперед, мощный такой, по виду – прям молот возмездия, быстро летит, сукин сын, и мне в нос кулачищем метит. Я ухватился за леер, в кулак этот сжатый пихнул – и Пашка стартовал в обратный путь, к борту, потом ко мне, и снова… Говорю ж вам: космическая отбивная. Непедагогично? Нашли педагога! Если парень в пятнадцать лет не может укротить невесомость… И потом, он же первый начал! А мне после вахты разрядка нужна.

– Докладываю, База, у нас все стабильно.

– Андрей Алексеевич, тут такое дело, мы поймали небольшой сбой в системе: в четных фазах витка на нашей частоте просачивался любительский канал.

– И что вещали?

– Да ерунда, музыку всякую, вот, у меня записано: нью-эйдж. Сбой устранен, в эфире все чисто.

Трижды побываешь в рекреации, а все равно удивит. Нью-эйдж, звучит и то любопытно, какой же век мы словили? Ладно, схожу, извинюсь перед Пашкой. О музыке поговорим.

Про поэзию

– Павел, а как тебе такой научный термин: во глубине космической ночной два сердца бились вместе, как одно?

– Командир, где вы это взяли?

– В отчете. Тут идет абзац про параллельные потоки, а затем, скажем так, небольшая творческая иллюстрация. Я думаю, что этот кусок: но мы – как две земные параллели, и нам с тобой не встретиться вовек, – отлично подкрепляет научные доводы.

Краснеет Пашка Иванов, разом, точно в чан с краской окунули, я и не знал, что он так умеет. Возвращаю отчет на прополку излишнего романтизма, я ж не зверь какой, хотя на Базе были бы в полном восторге. Где-то там, внутри Иванова, цветет махровым цветом шестнадцатая весна, щебечут птички, порхают бабочки и происходит прочая гормональная ересь.

Простите, командир, не повторится! – клянется Пашка, но оно повторяется, в сердечке из химических формул, в цветах из пластика и в заунывных песнях про неземную любовь, нежданно взрывающих эфир. Романтика в Зоне К – штука опасная, Иванов бесится, уничтожая стишки и сердечки, любовно прорисованные маркером в самых неожиданных местах. Чертова кукла, – ворчит Иванов, – весь мозг мне уже проела!

Новый стих нахожу в проектном листе, но категорически не согласен подписывать то, что однажды наши души станут целым, таким, что не порвать, не разлучить! Давясь от хохота, я выправляю месячный план работ, безжалостно вычеркивая слезливые намеки, хотя, конечно, сочувствую Пашке, такие страсти, это ж эротическая катастрофа в Зоне К!

Я заказываю Блока и Есенина, Пастернака, Гурского, я делаю специальный запрос на хорошую любовную лирику, чем вызываю на Базе веселый ажиотаж и кучу домыслов, и они сажают в диспетчерскую Анастасию Михайлову, чтобы Настенька своим мягким голосом сняла напряжение у Соколовского. Им смешно, но мы с Михайловой всерьез обсуждаем проблемы полового созревания, потому что я в панике, я не помню уже, как ломает организм в пубертате, а еще мне любопытно узнать про девочек.

Есенин помогает, я нахожу новый опус, чуть лучше, чуть глубже прошлых «шедевров», а Гурский снижает накал творимого в Зоне К беспредела. А потом гормональный ветер стихает, резко, словно тумблером щелкнули, ни стихов, ни сердечек, ни загадочных признаний в отчетах.

А я только привык.

– Все, командир, я справился, – заверяет довольный Пашка, сваливая в контейнер планшетки с лирикой и обнимая долгожданные журналы по химии.

– Слава Богу. А рецидивы?

– Кто ж его знает, Андрей Алексеевич. Женщины – загадка природы.

– Э, да ты, брат, философ! Паш, стихи были отвратные, не очень так были стихи.

– Я передам! – грозится Павел и зыркает смешливым глазом оттенка чайной заварки.

Я на него смотрю и думаю о Михайловой, какова она, хороша ли собой, а какие глаза, и какие поэты ей по сердцу. Вирус романтики продолжает третировать Зону К.