Kitobni o'qish: «Солнечные часы с кукушкой»

Солнечные часы

Этюд с туманом

 
У востока глаза с поволокою.
За рекой догорают костры.
Одинокое белое облако —
будто флаг на вершине горы.
 
 
Пахнет склон резедой и гвоздикою.
Над обрывом стою и смотрю,
как разбуженный птичьим чириканьем
кто-то вброд переходит зарю.
 

«За ночь листья облетят. Только облако тумана…»

 
За ночь листья облетят. Только облако тумана
на поляне, где росли незабудки по весне.
Только тусклая луна – будто леший у шамана
пыльный бубен уволок и повесил на сосне.
 
 
Кто-то жалобно вздохнет. И провалится в болото.
Только уши из воды. И свистящий странный звук.
Или нечисти лесной покуражиться охота?
Или ангелы летят треугольником на юг?
 

Этюд со звездой

 
Покатилась первая звезда
вниз по галактической спирали.
На столбах гудели провода,
А по лугу лошади гуляли.
 
 
Листья шелестели. Ветер дул.
Сонная луна висела косо.
А душа сбежала и без спроса
до утра отправилась в загул
 
 
босиком по Млечному Пути,
чтоб потом свернуть на сенокосы,
где сверкают бусинками росы,
и трава по пояс – не пройти…
 

Этюд с будильником

 
Будильник звякнул жалобно и хило.
Порвался сон, как старое кино.
Ночь кончилась, и утро просочилось
сквозь шторку в приоткрытое окно.
 
 
В окне – рябина, воробьи на ветке
и клочья облаков. А может быть,
чистюля-август постирал салфетки
и на ветру развесил посушить?
 

Луна и полночь

 
Черёмуха цветёт. И сон-траве не спится.
Кукушка битый час твердит одно и то же.
У сгорбленной сосны заноет поясница,
и выплывет луна, как старая галоша.
 
 
У тихого ручья, где пепел от костра,
где прячется в траве зелёный лягушонок,
ладошками взмахну, чтоб шлёпнуть комара.
Купавка от меня (русалкина сестра)
подхватится тикать, не разобрав спросонок.
 
 
Кудрявый, под хмельком, пришлёпает лешак,
достанет из мешка корявую гнилушку.
И полночь зашуршит, как флибустьерский флаг.
И лодка уплывет по облакам во мрак.
И упадёт туман. И сон возьмёт кукушку.
 

«Капели трель, июльская жара…»

 
Капели трель, июльская жара
И тихая печаль начальной осени.
И вот уже вода остыла в озере,
И снежно со вчерашнего утра.
 
 
Над синевой тропических морей,
Над белизною северных лесов,
Огромное цветное колесо
Вращается то тише, то быстрей.
 
 
Расщелина, где прячется змея,
И небо, где купаются стрижи…
Мы это называем просто – жизнь,
Поскольку без названия нельзя.
 

Белый стих

 
Кузнечик тарахтит. Скрипит телега.
Лошадка фыркает. Дорога пахнет сеном,
туманом и землей. И облаками —
там жаворонок, жаворонок плачет
от счастья, что живёт, и есть надежда
ещё дожить до будущего лета!
Скрипит телега. Ровно дышит лошадь.
И можно в сено лечь, лицом – на солнце.
И всё смотреть, как облака по небу
плывут, плывут… И жаворонка слушать.
 
 
А где-нибудь грохочет автострада.
И самолёты разрезают воздух.
И воздух рвется, тонкий, как бумага,
как тонкие ушные перепонки.
Со скрежетом и воем мчится время,
как скорый поезд возле полустанка,
согласно расписанью – мимо, мимо…
 
 
А я лениво еду на телеге,
дышу травой, рассветом и туманом.
 

Анемоны

 
На зелёной лесной лужайке,
где осока и горный ветер…
(Он спустился сюда с верховий,
где вчера только снег растаял,
там в июле цветёт горечавка —
синеглазый цветок альпийский,
и так рано снега ложатся
на пустых каменистых кручах…)
 
 
На зелёной лесной лужайке
над осокой качает ветер
белоснежные анемоны —
так их много, и так беспечно
тянут к солнцу они головки,
и отпущено им так мало,
что никто их жалеть не станет:
оборвут, соберут в охапку
и поставят в стеклянной вазе
на окне, растворённом настежь…
 

Картинки из чужого времени

1

 
На безусом лице рассвета
Нежным пухом – ночной снежок.
Странный звук, будто хрипло где-то
В чаще леса пропел рожок.
 
 
И запнулся на полувздохе.
Тени сосен упали ниц.
Это сказочный, странный принц
Заблудился в чужой эпохе…
 

2

 
В побелённых наспех нишах
Рдеют поздние цветы.
По облезлым, мокрым крышам
Скачут драные коты.
 
 
Многотонные колонны
С ног отряхивают прах,
И качаются вороны
На обвислых проводах.
 
 
Здесь когда-то в рог трубили,
Ударяли меч о щит…
Погляди, вуаль на шпиле
Зацепилась и висит.
 

Конец августа

 
С утра крутили диск заигранной пластинки,
Тревожа нежный слух осипшего чижа.
В саду цвела герань, блестели паутинки,
Мелькала стрекоза, задумчиво кружа.
 
 
Смотрел на поплавок соседский мальчик Петя,
Бежали по воде неровные круги.
И тихая, как тень минувшего столетья,
Шла бабушка с мешком по берегу реки.
 
 
Им было невдомёк – и внуку, и бабусе,
Что в этот самый миг, когда клевал карась,
Чирикнул воробей, загоготали гуси,
Кленовый лист упал. И осень началась.
 

«Пылинки звёзд на бархате небес…»

 
Пылинки звёзд на бархате небес.
Внизу – огни какого-то аббатства.
Неровным шагом самый мелкий бес
на сон грядущий вышел прогуляться.
 
 
Чуть покрупнее медного гроша —
старинная луна на дне бассейна.
И только одинокая душа
огромна, как уродец Франкенштейна…
 

«Соберутся души…»

 
Соберутся души
Пращуров дремучих
У костров небесных
Поиграть в игру,
Выпить да покушать,
Да ударить в бубен —
Пусть не лезут бесы
К мирному костру!
 
 
Выпьют по стакану.
Уж чего, не знаю.
И богов уважат,
И помянут нас.
Полукругом встанут,
Музыку сыграют,
Или даже спляшут
Кто во что горазд.
 
 
Будет пахнуть дымом,
Мокрой черепицей,
Близкими снегами
От осенних звёзд.
Пронесутся мимо
Гуси вереницей,
Где-то под ногами
Свистнет паровоз…
 

Серый звёздный дождь

1

 
А с помятого небосклона
капли падали в ритме вальса.
Посмотри-ка, крылатый кто-то
с облаков на асфальт сорвался,
 
 
а в глазах – пустота: ни фальши,
ни любви, ни тоски смертельной.
Понесёт по дороге дальше
клочья песенки колыбельной.
 
 
«Баю-бай!» Но какой раскраски
было радуги коромысло?
И чего не хватает сказке?
Может, вымысла? Может, смысла?
 

2

 
Две недели не ходит почта
из созвездия Ориона,
потому не узнаешь точно,
где теряется след дракона.
 
 
И кого… и куда послали?
Сколько раз и к какому сроку?
Письмоносице, тёте Вале,
Звездный Пёс перешёл дорогу.
 
 
И теперь она сморит косо,
вяжет шаль и не любит лето?
 
 
…Юный месяц – как знак вопроса,
старый кукиш – как знак ответа…
 

Плывущий против

Февраль

 
Февраль, февраль… Да что ж такое в нём?
Предчувствие весны? А может – эхо
того, что мягче сна, теплее меха?
Мерцающим и ласковым огнём
камина освещённая икона,
и Богоматерь смотрит безутешно.
А за окном – всё ветрено и снежно.
Разлитого на пол одеколона
разящий запах. Календарь настенный,
распухший вдвое от усердных читок.
На пожелтевших фото лица чьи-то —
просты, наивны и чуть-чуть надменны.
Не оттого ль, февраль, твоя погода —
завесы туч и ветры ледяные,
как письма… как открытки именные,
для памяти дороже год от года?
 

«А давай доживём до весны…»

 
А давай доживём до весны!
Потому что не так уж серьёзны
и крещенские злые морозы,
и секира ущербной луны,
и глубокие снежные сны…
Ну, давай доживём до весны!
 
 
А давай мы не будем искать
для слезливой печали предлога:
если хочется – плачь, ради бога,
но зачем же опять и опять
так беспомощно губы кусать,
и мосты за собою сжигать?
 
 
Ну, давай, мы с тобой поживём,
подождём очевидного чуда.
Ведь хандра – это та же простуда:
плед достанем, глинтвейна нальём.
А потом – босиком под дождём!
Вера в Солнце не блажь, не причуда.
Ну, давай до весны доживём!
 

Этюд с колодцем

 
Уйти туда, куда сбежало детство,
и потеряться в зарослях травы,
достать из сумки книжку, полотенце
и полкило ореховой халвы.
 
 
Травинку пожевать неторопливо.
А солнце высоко и горячо.
И стрекоза с малиновым отливом
опустится на левое плечо.
 
 
Сидеть, смотреть, как сонная ромашка
сомлела и сощурилась на свет,
как шлёпнется пятнистая букашка
с берёзы на шекспировский сонет.
 
 
А после у забытого колодца,
где вечерами кружит мошкара,
ленивого сентябрьского солнца
напиться из дырявого ведра.
 

«Зелёный крокодил, плывущий против солнца…»

 
Зелёный крокодил, плывущий против солнца
по тихой, голубой, задумчивой реке,
и зайчик на стене, и тень канатоходца,
и гулкое «ку-ку!» в рассветном далеке.
 
 
Старинный гобелен, ковер ажурной вязи,
чей вычурный узор до приторности прост —
всё связано узлом. А может нету связи
меж небом и Землёй, летящей среди звезд?
 
 
Непостижимо всё – от собственного сердца
до призрачных миров, очерченных едва.
И рвётся в облака тоскующее скерцо,
и падают дожди, и шелестит листва.
 
 
Порхают мотыльки. Взрываются квазары.
В нетронутой тайге пульсирует родник.
Врывается в окно шальной аккорд гитары.
И смотрит со стены печальный божий лик.
 
 
Всё это – часть меня. И череп кроманьонца.
И клейкий лист ольхи, зажатый в кулаке.
И старый крокодил, плывущий против солнца
по тихой, голубой, задумчивой реке…
 

Сказки

Улов

 
В мутновато-алом свете
затуманенной луны
я заброшу в море сети,
на мысу, где хмеля плети,
 
 
где свистит на флейте ветер
и темнеют валуны.
Мне бы много и не надо,
но пускай по лону вод
любопытная наяда
из пучины приплывёт —
 
 
принесёт её случайно,
к человечьему жилью.
Затоскует, заскучает,
в сеть запутавшись мою,
 
 
запрокинет сини очи,
задрожит, запросит пить.
Вот и мне сегодня ночью
будет с кем поговорить
 
 
о кораллах и пассатах,
о далёких берегах,
о затопленных фрегатах
и пиратских сундуках…
 
 
И про что ещё, не знаю,
но придумаю потом.
Я налью русалке чаю,
или кофе с молоком.
 
 
И покуда не остынет —
посидим, она и я.
Утро голову поднимет,
злая жёлтая змея,
 
 
хлынет в низкое окошко
мутно-алая заря.
Ты побудь ещё немножко,
дочь подводного царя!
 
 
Накормлю, помою в ванне,
торт малиновый куплю,
и на шёлковом диване
две перины постелю.
 
 
Про печали и заботы
у меня забудешь ты.
Оставайся до субботы.
Ну, хотя бы до среды.
 
 
Хоть до следующей ночи…
Хоть допей напиток свой!
Ничего она не хочет,
только просится домой.
 
 
Плачет: брось подальше в воду,
где гуляют караси,
и в награду за свободу
что захочешь попроси:
 
 
жемчуг? злата два бочонка
из неведомой страны?
Ах ты, глупая девчонка,
у свободы нет цены.
 
 
У очерченного круга
ни обрыва, ни угла:
ни одной тебе, подруга,
жизнь в неволе не мила.
 
 
Равнодушно дремлет море.
Ходят волны не спеша.
И кому какое горе,
что болит моя душа?
 
 
Никому меня не жалко.
(А чего меня жалеть!)
 
 
Уплывёт моя русалка,
разорвёт зубами сеть…
 

Про дурачка

 
…Сдох под печкою сверчок.
Карася поймали бреднем…
 
 
Нынче летом дурачок
Жил на хуторе соседнем.
Он босой бродил в реке,
Бормоча о чём-то странном
На своём, таком туманном,
Непонятном языке.
Рыбкам пел, синиц кормил,
По домам просил объедки
И поломанные ветки
Клёну старому лечил.
Тихий, странный, по утрам
Шёл в луга, где пели косы,
И роняла, будто слёзы,
Росы юная трава.
Тихо-тихо, как во сне,
Колокольчики звенели
И светло в глаза глядели
Незабудки на стерне.
Он ходил и, пряча взгляд,
Пересохшими губами
Разговаривал с цветами,
Улыбаясь невпопад.
 
 
А потом он шёл в пыли
По дорожке, меж домами,
Где парадными рядами
Гладиолусы цвели.
Шёл и прятал под жилет,
Ближе к сердцу, под футболку,
Свой, похожий на метёлку,
Удивительный букет.
Так ребёнок прячет гвоздь
Или новую игрушку,
Нищий – чёрствую горбушку,
Падший ангел – неба горсть.
Так укачивают чудо,
Обречённое на смерть…
 
 
На него честному люду
Было весело глазеть.
 

Про домового

 
В зелёном доме у реки,
Где рос лопух,
Скрипели старые сверчки
И пел петух,
Где паутину плёл паук
В своём углу,
Где были гвозди и сундук,
И щель в полу.
Где ровно в полночь сам собой
Звенел хрусталь —
Там жил за печкой домовой,
Ворчун и враль.
 
 
Он недоволен был всегда
И всем подряд
Ворчал на зной, на холода,
На листопад.
Бурчал, что кухня вся в дыму —
Ему на зло.
Мол, с местожительством ему
Не повезло!
 
 
В окно таращилась луна
Разинув рот.
Дремали куклы, два слона,
Медведь и кот.
В глухую ночь скрипела дверь,
Сочился свет…
 
 
Но дома старого теперь
На свете нет.
Где жил когда-то домовой
Сам по себе,
Играл остывшею золой
И выл в трубе —
Пятиэтажные дома
Теперь стоят.
И только память, как сума —
Заплечный клад…
 
 
Журча из звёздного ковша
Течёт вода.
Прости нас, детство, что, спеша
Бог весть куда,
Бросаем кукол, медвежат
И домовых,
Свой дом, где ходики стучат,
Где вечер тих…
 
 
Ныряем в бешеный поток.
И он несёт
В такую даль, что даже Бог
Рукой махнёт.
И вот уж нету ничего,
Что было в нас:
Весенних лужиц, ручейков
И ясных глаз.
 
 
И остаётся старый гном,
Бездомный дух,
Ловить бумажным колпаком
Ленивых мух
И неприкаянно стоять
Среди берёз,
Чтоб вслед глядеть, рукой махать
И морщить нос.
 

Звёздный медвежонок

 
В февральском небе над каскадом крыш,
где лунный луч и одинок, и тонок,
тихонько плачет звёздный медвежонок,
озябший галактический малыш.
 
 
Такая на земле стоит зима —
созвездий угольки примёрзли к тверди.
Но я скажу: пожалуйста, поверь мне,
не всё на свете пустота и тьма.
 
 
Взгляни сюда: вот кисть и акварель.
Мы разведём малиновую краску
и нарисуем солнечную сказку,
весёлую, как первая капель.
 
 
И поплывут армады облаков
над тихими, как небо, озерцами,
над лугом и над спинами коров
с печальными и добрыми глазами.
 
 
Стрекозы замелькают простодушно.
И лютик закачает головой.
Рассвет ресницы мокрые просушит,
как парус после ночи штормовой.
 
 
Мы нарисуем свет и тишину,
ручей и одуванчики в букете.
Так мелом на стене рисуют дети —
тепло тому, кто верует в весну!
 
 
…Но небеса черней, чем антрацит.
Скрипит фонарь, простуженный и тёмный.
И ветер, как побитый пёс бездомный,
опять всю ночь под окнами скулит.
 
 
Промозгло на земле и над землёй.
И серп луны так уязвимо тонок.
И одинокий звёздный медвежонок
о Солнце плачет тихо, как большой.