Kitobni o'qish: «О лапах и лапках»

1. Оливка в самоизоляции.

   Жила-была собачка, маленькая и очень любопытная, трепетно относящаяся к каждой минуте проведенной с хозяевами. Нет, конечно же, хозяева ее любили. Кормили, гуляли, расчесывали ей шерсть… Хотя, последнее Оливке не нравилось. Она предпочла бы, чтобы ее любили как-нибудь по-другому, без металлических колючек расчески, которая грозилась сделать ее – Оливка – а вы уже поняли, что собаку звали Оливка,– так вот, Оливка была совершенно и полностью в этом уверена – голой. Без намека на шерстинку. Поэтому, когда хозяйка доставала корзинку с расческами, лохматый йорик сразу рычанием предупреждал расческу: «Только посмей! Я тебе зубья-то все выгрызу, у меня и самой их вон сколько!» (сколько именно, она не уточняла, памятуя о последнем визите к стоматологу, сделавшем ее улыбку несколько натянутой и лишившем Оливку ее гордости, шести – ШЕСТИ – зубов. Прям, весь верхний ряд, от клыка до клыка. И пара в глубине. «Хорошо, клыки не посмели тронуть, а то я бы, как проснулась, не отнеслась к этому так смиренно, заявилась бы в клинику, пусть эти, как их, импран.. Интар… Имплантанты ставят, чтоб как у Джулии Робертс была улыбка, от уха до уха!»). Расческа притихала и аккуратно и деликатно приглаживала шерсть, и все оставались довольны. Кроме хозяйки. Ну, да и ладно.

   В остальном с хозяевами Оливке повезло. Они ее любили, и собака отвечала им тем же. Старалась заботиться о них, приносила им игрушки, когда они скучали, не обижаясь на то, что раз за разом они капризно кидали их вдаль комнаты. «Играют,– догадывалась Оливка, а она была очень умной собачкой, – ну прям, как дети. Что с ними сделаешь, ладно, поиграю с ними». И Оливка носила игрушки, хозяева их кидали, она снова и снова приносила им игрушки обратно. И готова была играть с ними вечность. Или лизать, скажем. Нет, не то, чтобы ей это очень нравилось, но она видела, как хозяева жмурятся от удовольствия, и не могла отказать им в этой маленькой радости, вылизывая им лицо, уши, губы, даже нос порой…

   В-общем, жизнь у Оливки была счастливая. Как у всех домашних собак, которым посчастливилось найти своего человека. Кроме одного момента. Как и у всех домашних собак.

   «Один момент – скажете вы,– его легко пережить!». Но нет. Это был очень большой один момент. Весомый. Огромный. Длительный. Как вечность. Дело в том, что каждое утро, покормив Оливку, погуляв и пожелав ей доброго дня хозяева уходили. На целый день. Оставляя Оливку в одиночестве. «К другой собаке!»,– догадывалась она, но ничего, абсолютно ничего не могла сделать.

   Оливка с печальным видом ложилась на подстилку, и целый день грустно дремала, когда хозяева наиграются с другой собакой, и вернутся к ней. Ни лизать, ни приносить игрушку было просто некому. Даже прижаться теплым шерстяным бочком и положить голову на руку – некому.

   Шли дни, и среди них наступил тот, когда хозяева никуда не ушли. Они остались дома. С утра до самого вечера. И вечером тоже не ушли. Оливка не стала гадать, что случилось с той собакой, или даже собаками, к которым они всегда уходили (хотя, правды ради, как она ни обнюхивала их после возвращения, чужих запахов учуять не могла, видимо, они мылись), потому что не была злопамятной. Она поняла, что ей сегодня не надо грустить. Ее любовь наконец получит тот выплеск, о котором она мечтала, который снился ей одинокими грустными днями, когда человек – ЕЕ ЧЕЛОВЕК – всегда будет рядом, и можно будет постоянно заглядывать ему в глаза, тыкаясь в него влажным носиком и повиливая хвостом.

   Этим она и занялась. Оливка постоянно ходила за хозяевами, проверяя куда это они пошли и точно ли все у них в порядке, и зачем они запираются в ванной, и что они готовят, и вкусно ли едят, и интересная ли у них книга, и …

   День за днем хозяева оставались дома, Оливка даже наконец поняла, что неизвестное ей прежде слово «самоизоляция» связано именно с этим; лениво слонялись из комнаты в комнату, занимались кое-какими делами, не забывая, конечно же, прогуляться с собакой, поиграть с ней, повосхищаться ее красотой и грацией.

   Первые дни Оливка была полна счастья. Пока не поняла, что уже слизала язык, стоптала лапы, и вообще, очень устала. Потому как, раньше-то что было? Порадовал хозяина, поиграл с ним, проводил, и лежи себе, грусти, грусти, грусти… Ан нет, уже не грусти. Спи себе спокойно весь день, пока вечер не наступит. А теперь? Поела, погуляла, поиграла, полизала, только пристроилась под бок, чтоб вздремнуть, а хозяйке приспичило пойти куда-то. Нельзя же ее одну оставлять, мало ли. Выпросила на кухне кусок огурца, разгрызла в укромном уголке, задремала блаженно, хозяин куда-то потащился. Надо проверить, что да как. Заснула на миг, нависли в восхищении, и отнюдь не немом, хозяева, ах, шерстка, ах, животик, ах, носик…

   В-общем, ушли бы они уже, а?

   Но только, чур, чтобы вернулись. Вечером. Как раньше. И могут даже пахнуть другими собаками.

2. Оливка на островах.

   Оливка была маленькой собачкой, давно решившей для себя, тварь она дрожащая, или право имеет. Дрожащая, на что имеет полное право, а то процентщиц на всех не напасешься. Поэтому она дрожала. В машине, если ее везли куда-то. На улице, если мимо громко проезжал мотоцикл. Дома, если что-нибудь громко падало. А если гремел салют или шла гроза, к дрожанию добавлялось громкое частое дыхание с высунутым до пола почти языком. А что, и воздуха надышалась, и старушка жива.

   Да и кто осудит за дрожание маленькую собачку, лохматым комочком свернувшуюся на коленях у хозяйки или в любовно выкопанном гнездышке из одеяла и подушки? То-то. Никто.

   Поэтому хозяйка несколько волновалась, когда собралась идти на острова на моторной лодке вместе с Оливкой: как-то она воспримет шум мотора, движение воды и обилие свежего воздуха? Ведь Оливка была городской принцессой, предпочитающей комфорт и уют всему. Ну, кроме, разве что, возможности поноситься за камнем. Тут она решительно отметала предложенные игрушки или палки, отыскивала камень и носилась за ним по грязи, траве, песку…

   Оливка тоже волновалась. Сначала, когда увидела сборы. А вдруг все уедут и ее снова оставят одну на целый день? Потом, когда увидела поводок. А вдруг, ее возьмут с собой, и ей придется ходить по разным местам, стаптывая нежные лапки, вплоть до изнеможения? Потом в машине, потому что она вообще не любила ездить в машине. Та то ехала, то останавливалась, тормозя, иногда довольно резко (в этих случаях хозяйка комментировала действия других водителей), поворачивая и так далее, от чего Оливка пыталась спастись на другом сидении, спрыгивая с коленей хозяйки, но оказывалось, всегда оказывалось, что на другом сидении так же неуютно, и машина и там поворачивает, останавливается или резво набирает скорость.  Единственное, о чем Оливка не волновалась, так это о своем волнении. Маленькая собачка имеет полное право. Дрожать и волноваться.

   Потом они приехали куда-то, где было много воды, озеро, как сказала хозяйка.

   Ну ничего себе, озеро! Что, Оливка озер не видела, что ли! За свою длинную жизнь, а жила она, по словам хозяйки, уже шесть лет (что такое «жила» и «шесть лет» она не слишком понимала, вернее, не понимала вовсе, но чувствовала, что имеет право на мнение и представления о мире), она видела не мало озер. Это же было… В-общем, если вам казалось, что вы видите конец этого так называемого озера, и противоположный берег вот-вот закончит движение воды, оказывалось, что среди зарослей тростника есть проход, или проплыв, как вам угоднее, за которым открывалось следующее пространство, а деревья вдалеке оказывались лишь группкой сосен или осин на островке, обильно рассыпанных по воде там и сям.

   «Система озер», поправилась хозяйка. Ну, «система», так «система». Главное не менялось. Много воды и лодка, на которую стали перегружать рюкзаки и сумки из машины. И мотор. Мотор противно жужжал, когда его заводили, но Оливка не обратила на него внимания. Ее нос завороженно ловил едва заметные запахи свежести, листьев, рыбы, воды, тростника и кувшинок, птичьих гнезд, а уши вслушивались в пение птиц, кукование кукушки, надсадные крики носящихся над водой чаек. Звуков было много, но они не волновали тишину и оливкин слух, она жадно и спокойно вслушивалась в ветер, развивающий ее шерсть, лежа на коленях хозяйки. Лодка шла быстро, мотор ровно гудел, Оливка блаженно грелась на солнце, хозяйка не менее блаженно наслаждалась ее спокойствием.

   А вы что думали, с достоинством вопрошала – про себя, впрочем, – Оливка. Я только дрожать да прятаться умею? Ха! На всякий случай, она повторила свое «ха» и с триумфом посмотрела на хозяйку.

   Через несколько часов (представляете себе озеро, по котором на моторной лодке надо идти несколько часов, и это будет еще даже не половина озера? Оливка раньше не представляла…) лодку вытащили на берег у одного из островков, тщательно привязав к деревцу возле воды, Оливку аккуратно поставили на землю и она радостно поскакала по камням. Именно камням, потому что «земля» на этом, да и других островах, была понятием условным. Острова состояли из огромных валунов, среди которых были валуны поменьше, а среди тех еще меньшие камни. Неизвестно, на чем там держались деревья и ландыши, окружающие камни зелеными кольцами, не на мху же, право слово! А мха было много, он покрывал желто-зеленым жестким ковриком камни, взбирался на вершины валунов, спускался к самой воде.

   У Оливки глаза разбегались. Она никак не ожидала, что волшебное путешествие по глади воды, когда она, казалось ей, парила, а не ехала по жесткой подбрасывающей на щербистом асфальте дороге, закончится каменным раем. А это и правда был ее рай: камней – выбирай, не хочу. Большие, маленькие, круглые, плоские, додекаэдры и икосаэдры (можете посмотреть в книге, что это такое, Оливка когда-то учила наизусть, очень ей понравились слова, и наконец дождалась момента, когда могла ими блеснуть)…

   Счастливая маленькая собака то приносила хозяйке камень, тонким подлаиванием напоминая о хозяйской обязанности играть с собой, то есть с ней, то есть, с питомцем, с трудом нашла нужную формулировку Оливка, то бросалась на мох, чесала бока, которые покусывали муравьи, с нескрываемым удовольствием втирая цепкие ростки мха в длинную шелковистую шерстку.

– Ох, Оливка, исполненная мха, как я тебя отчищать буду? – хозяйка с наигранным отчаянием выбирала из шерсти мох, после чего Оливка с разбегу проезжала на боку по новой порции мха, чесала о него голову, да и просто набирала его в шерсть на лапах, догоняя скачущий по валунам камень…

   Чтобы вечером распластаться по спальнику рядом с хозяйкой, без задних, да и передних, пожалуй, тоже, лап, и подергивая носом, слушать сухое перестукивание листьев осины на ветру, выдающее себя за мелкие капли дождя по тенту палатки, и засыпая, мечтать о новых островах…

3. Оливка и озеро.

   Были в оливкиной жизни и другие страницы, которые она не любила перелистывать, вспоминая. Нет-нет, закрыть глаза, вздрогнуть всем телом, от черного влажного носа до тоненького, словно каллиграфическая кисть, кончика хвоста – и забыть, забыть, забыть…

   Дело в том, что Оливка любила воду. Но в определенном виде, налитую в миску чистую свежую жидкость. Потом оказалось, что вода как пространство под днищем лодки – тоже очень даже ничего, простирающаяся вокруг гладь, кажущаяся твердой и надежной, сверкающая на солнце – приводила ее в восторг. А вот вода, падающая с неба в виде дождя – крайне неприятная субстанция. Или, скажем, душ, под которым ее мыла хозяйка – это чье злокозненное изобретение, созданное специально для мучения маленьких собачек, больше всего любящих тепло и уют? Вы видели мокрого йорка? Того самого, постыдно уменьшегося в два раза, с прилипшей к телу шерстью, потерявшей объем и красоту? Иначе как унижением, гордая собака это назвать не могла. Попранием достоинства. Издевательством. В-общем, Оливка не скупилась на эпитеты для мытья.

   Но помимо дождя и душа, вода могла принять еще один вид. Когда незыблемая гладь разверзалась под ее лапами, опускаемыми в воду, и вода охватывала, окружала ее со всех сторон. Это было ужасно.

   На озере Оливка наблюдала, как хозяйка входит в воду, чтобы, как та выражалась, плавать. Ха! Плавать! Чего только эти люди не придумают от скуки. Потому что со стороны это выглядело отвратительно. Вот – хозяйка еще есть, стоит по колени, потом по пояс в воде, а вот – ее уже нет, одна голова плавает по поверхности, а тело исчезло, и нет больше рук, чтобы носить ее, Оливку, гладить и кормить, и нет больше ног, возле которых так сладко спится. Вообще ничего, кроме головы нет. И неизвестно, появится ли вновь. Может, хозяйка так навсегда и останется плавающей головой? Брррр, от этих мыслей Оливку бросало в дрожь, и она страдальчески вглядывалась в воду, которая поглотила хозяйку.

   Но хозяйка расценивала это совсем иначе.

– Оливка, очень жарко! Иди ко мне!

   И выйдя на берег, на удивление целой, с руками и ногами, та подхватывала собаку и начинала заходить с ней на глубину. Очень, очень далеко. Хозяйка говорила что-то то ли о трех, то ли о четырех метрах – Оливка была не слишком сильна в мерах длинны, понимая только, что это бесконечное пространство, которое отделяет ее от песка и нежнолюбимых камней.

   А потом… Глаза Оливки закрывались от страха даже при одном воспоминании об этом – ее начинали опускать. Лапы двигались, она пыталась поймать хоть какую-то опору под собой, убежать прочь, но вместо этого маленькая всеми любимая – впрочем, в этом в тот миг она вовсе не была так уж уверена – собака погружалась в воду. Вода окружала ее со всех сторон, шерсть кружилась вокруг нее подобно диковинному цветку, а она, отчаянно гребя лапами, плыла к берегу, подальше от неясной глубины под собой.

   Оливка не понимала, почему это вызывало такие восторг и радость у хозяйки и окружающих.

   А выбравшись, она с наслаждением бросалась на горячий песок, обтирая об него мокрую шерсть, втирая ее в свою шкурку. Отчего восторг хозяйки сменялся хозяйкиным же отчаянием.

– Оливка, что ж ты творишь? Ты же сейчас превратишься в песчаную Оливку? Что мне с тобой делать?

– А ничего,– думала собака, с восторгом катаясь по песку и удовлетворенно наблюдая, как мечется в воде хозяйка,– чем песчаная Оливка хуже Оливки водяной?

   -Ты безобразница! Сейчас придется снова мыться!

– Ничего, ничего, песка на наш век хватит,– и Оливка облизывала нос, к которому прилипли желтые крупинки песка.

4. Оливка в палатке.

– Оливка, собирайся, мы едем на озеро!

   «Озеро»! Оливка ждала это слово давно. Оно означало, что вокруг будут небо, воздух, ветер будет обдувать шерстку на ее мордочке, когда лодка будет идти со скоростью пять узлов в час (Оливка не очень понимала, что бы это значило, ей казалось, что хозяйка за целый час может завязать гораздо больше, чем пять, узлов, но, возможно, от жары и отдыха она совсем разленилась… Так что, пять, так пять. Главное – это ветерок, ласкающий ее влажный нос), камни для игры и многое другое, невыразимо озерно прекрасное. Так что глаза ее заблестели еще больше, а нос в предвкушении начал ходить ходуном.

   И вот, вещи собраны и отнесены в машину. Палатка, дрова, посуда, полотенца… Оливка сидит на коленях у хозяйки, между ней и рулем, и отчаянно дышит, переживая от торможений и наборов скорости, поворотов и остановок. Путь на озеро – это самое тяжелое, но ради будущего счастья Оливка была готова потерпеть. Немного глубоких вдохов… И выдохов… И все останется позади. Рано или поздно все останется позади.

   Так получилось и в этот раз.

– Приехали!

   Оливка радостно выскочила из машины и растерянно посмотрела по сторонам. А где лодка? Эй, хозяйка, а что это ты делаешь? Стой-стой, нет! Давай, сначала на остров…

   Увы. Хозяйка, не обращая внимания на нее никакого внимания ставила палатку прямо на берегу. Никакой тебе лодки, ветра, камней… Стоп. Камни как раз были. Много.

– Нравится тебе Ладога?

   Хозяйка смотрела на Оливку, выкапывающую камень из песка.

– Фррр. Это, конечно, не Вуокса, совсем, но тоже, фрр, апчхи, ничего.

   Этот день был наполнен бегом за камнями, которые выдрессированная хозяйка послушно бросала ей раз за разом. А еще была прогулка в лес, где она бежала по тропинке между валунами и опутанными паутиной деревьями, под пение птиц и кукование кукушки… В лесу было тихо, и потому шуршание в траве возле тропинки было четко слышно. И чего хозяйка так всполошилась, Оливка не поняла, хвост как хвост, тонкий, на ползуба не хвати, черный и быстрый. Подумаешь, «гадюка». Таких шуршаний в лесу много. Если из-за каждого так переживать, нервов не хватит.

   За день собака набегалась и устала, поэтому не могла дождаться, пока хозяйка отправится в палатку, чтобы без задних, да на самом деле и передних тоже, лап завалиться на одеяло.

   Ночью на поляне, где раскинулась их маленькая палатка, жизнь била ключом. Приезжали и уезжали машины, шумели моторы лодок, как с тоской сквозь сон понимала Оливка, продолжающая мечтать об островах, говорили люди. Пару раз Оливка поднимала голову и принималась лаять, выполняя свой охранный долг, но убедившись, что хозяйка крепко спит, и потому все равно не оценит ее рвение, поэтому остаток ночи проспала, не обращая внимания на шум и людей. Зачем прерывать свой сон, когда все равно никто не видит, а спать хочется крепко и долго? И палатка, нагретая восходящим солнцем, кажется уютной крепостью, которой не страшна никакая осада?

5. Оливка дома.

   На улице было страшно. Оливка не любила туда ходить, если только не шли в парк, где можно было всласть набегаться за камнями или палками. А вот по улице – увольте. Машины громко ездили мимо, велосипеды и скейты норовили ее задавить прямо на тротуаре, а в лесу ног, окружающих ее, так легко терялись ноги хозяйки. И хотя Оливка шла на поводке и, понятно, никуда от хозяйки деться не могла, она часто растерянно останавливалась, чтобы, замерев, поймать взглядом знакомые джинсы и затрусить рядом с ними.

   Но страшно было и дома. Не только из-за громкой музыки, грозы с дождем или салюта. Дома была она – ванная. Единственное помещение, в которое Оливка никогда не просилась и старалась обходить стороной. Даже если хозяйка испытывала необъяснимый для Оливки порыв закрыться в этой маленькой комнатке, собака, испытывая сожаление по поводу пошатнувшегося психического здоровья дорогого ей человека, спокойно отправлялась в комнату лежать на диване в уютном гнезде, утоптанном ею в подушке.

   Но наступал день… Рано или поздно, он наступал. Когда хозяйка доставала из комода большое коричневое махровое полотенце. И Оливка все понимала, все-все. Ей не надо было видеть следующие приготовления, как то корзинка с расческами (да, у нее была личная корзинка с личными расческами, но она не любила об этом говорить, максимум, могла выдавить из себя, что глаза б ее это не видели, о благодарности же не могло быть и речи) и красный, пугающе шумный и обжигающий горячим воздухом фен. Собака и так знала свою судьбу на ближайшие полчаса: душ, шампунь, бальзам, полотенце, фен, расческа.

   Нет, могло быть и хуже. Еще больше мытья Оливка не любила стрижку когтей. Когтерезка вызывала в ней панический ужас, она пыталась спрятаться, отвернуться, она даже осмеливалась огрызаться на хозяйку, а когда и это не помогало, жалобно скулила. В ее широко раскрытых от ужаса выпуклых круглых глазах рисовались картины, как хозяйка отрезает ей палец вместе с когтем и злобно хохоча выбрасывает в ведро. На самом деле такого, конечно, не происходило, ей тихонько, по миллиметру отрезали когти и отпускали на пол, поцеловав в нос и погладив по голове. Но уверенности, что в следующий раз все не закончится пальце-, а то и лапо-отрезанием, у Оливки не было. Когда-то она слышала, как хозяйка обсуждала фильм, используя слово «ужас». Она так и говорила: «фильм ужасов». Там было что-то про бензопилу. И Техас. А в другом фильме, тут Оливка фыркала от смеха, и вовсе был клоун. С воздушным шариком. Нет, если бы она, Оливка, снимала фильм ужасов, главным героем был бы когтерез. Это точно.

   Но сегодня когтерез покоился на дне корзинки, а ее подхватила хозяйка, держа под мышкой полотенце, и понесла в ненавистную ванную. "Не знаю,– думала Оливка, стоял на задних лапах в душевой кабинке и отфыркиваясь, пока ее поливали из душа теплой водой,– что хорошего находят в этом люди." Хозяйка обычно говорит, что она стала вонять и ее пора мыть. Вонять! Да она только-только нагуляла свой природный запах, шерстка пропиталась улицей, едой, метками, которые она тщательно оставляла для других собак у каждого фонарного столба, пылью и другими, не менее важными для ее собачьего сердца и носа, ароматами! И опять начинать все сначала. Заглушать едкий запах бальзама, которым так восхищается хозяйка. Мол, свежестью и чистотой она пахнет. Ну уж нет. Свежестью и чистотой она пахнет после леса, после травы, по которой можно кататься и которая так приятно щекочет бока. Но никак не после душа, который заставляет ее испытывать жуткое унижение, когда ее шерсть намокает и облепляет ее маленькое тельце, от чего она становится раза в два меньше. И тогда Оливка не знает, от чего она так сильно дрожит: от холода или стыда.

   А потом ее, завернув, словно младенца, в полотенце, так что наружу торчит только мокрый холодный нос, который хозяйка зачем-то целует, несут к дивану, на котором уже разложены орудия пытки: фен, расческа, массажная щетка, пуходерка, ножницы – хозяйка не упускает возможности заодно подрезать ее шелковистую шерстку на лапах или животе.

   В-общем, это день, который Оливка отмечает в календаре черным. День, когда она несчастна. Когда мир отворачивается и отрекается от маленькой и еще вчера всеми любимой собачки. День, когда она отчаянно жалеет, что родилась йоркширским терьером.

   Но если вы думаете, что она так это оставляет, вы очень сильно ошибаетесь. У нее, конечно, нет фена, расчески и когтереза. Но Оливка знает и умеет, как показать хозяйке свою смертельную обиду. И поэтому сегодня она не придет спать к ней под бок и не уткнется носом в сгиб локтя. Ну уж нет. Она повернется, ээээ, скажем, спиной, или хвостом, как вам угоднее, и так будет спать себе, не удостаивая подлизывающуюся к ней хозяйку даже взглядом. Пусть пострадает. Как пострадала она.

6. Оливка в разочаровании.

   Это было особенное лето, не похожее на другие. Ведь обычно как было? На полтора-два месяца Оливку отвозили к бабушке и оставляли там, безжалостно бросали. Нет, конечно, хозяйка утирала крокодиловы слезы, тысячу раз целовала ее в черный блестящий нос – но что толку, если потом она закрывала дверь и уходила. К другим собакам. Наверняка.

   Когда хозяйка, наконец, возвращалась за ней, уверяя, что она самая-пресамая любимая, единственная собака, самая красивая и умная, что она, хозяйка, весь отпуск только о ней и думала, и скучала – ага, а чего было тогда оставлять,– скептически думала Оливка, – собака придирчиво ее обнюхивала в поисках следов преступления. Явных следов не было, вроде как. Ну, спаниэля гладила хозяйка. И вот, какая-то такса долго сидела рядом с ней, оставив едва заметный ароматный след на ее юбке. А на коленях, кажется – фу! – сидела кошка. Зачем-то. Странная она какая-то, зачем кошку брать на колени? Но все это мало убеждало Оливку. Она отчаянно ревновала и страдала.

   В это же лето дни шли за днями, а хозяйка ее никуда не отвозила. То есть, наоборот, отвозила, в тысячу прекрасных мест, одно лучше другого, река сменялась озером, а то – заливом, палатка ставилась то на песчаном, то на каменном берегу, то на траве среди сосен.  И везде можно было найти камни или, на худой конец, палку, которые без устали бросала ей хорошо выдрессированная хозяйка. А бабушка… Они заезжали к ней в гости, но уезжали обратно вместе.

   В-общем, это было прекрасное, многообещающее лето, когда Оливка вновь полюбила слово «гулять», в котором таилось столько сюрпризов.

   Так было и этим утром.

– Оливка, собирайся, мы едем за город.

   За город! Это было любимое слово. Или два слова? А какая, собственно, разница, если за этим скрывалась радость свободы!

   И они поехали. Машина, руль, дорога – все такое знакомое и каждый раз не знакомое. Оливка вставала на задние лапы, опираясь передними на руку хозяйки, и выглядывала в окно, проверяя, куда они едут, знает ли она эту дорогу, или впервые на ней. Путь был длинный, но чем длиннее путь, тем интереснее приключение, изогнутый дугой оливкин язык захватывал воздух, а глаза щурились. Собака была счастлива.

– Приехали.

   Что??? Куда приехали? Оливка смотрела по сторонам и не понимала. Машины, дома, улицы – ради этого стоило ехать в машине почти три часа?

– Пойдем гулять. – И хозяйка прицепила к ошейнику поводок и начала вышагивать по пыльной мостовой между каменными, а порой и деревянными домами, останавливаясь, чтобы сделать кадр на телефон или просто поглазеть на какие-то совершенно неинтересные развалины. Оливка семенила сзади, обиженно и недоуменно поводя носом.

   Разве можно хождение по улицам называть словом «гулять». А «за город» – это как? Ведь она точно слышала это слово. Или эти два слова. Но разве можно город назвать «за городом»? Оливка испытывала такое чувство, будто ее обманули в самом сокровенном, словно показали мороженое жарким днем, поманили, да прямо на глазах и съели. Впрочем, она же не ела мороженое. Ну, кусок огурца. За кусок огурца она бы поборолась. И вот, протянув ей кусок огурца, рука отправила его себе в рот. Не в рот руки, а в человеческий рот, рот того человека, которому принадлежала рука. Оливка слегка запыхалась, раздраженно понимания, что совсем запуталась в аналогиях. Но вы-то поняли, о чем она. О страшном обмане. О том, что ее увезли, практически насильно – сейчас она была уверена, что предчувствовала и сопротивлялась – из города, чтобы гулять…по городу. Уф. И даже иначе – УФФФ. Ну разве так можно? Странные эти люди, и идеи у них странные, и представления об отдыхе и «за городе» – тоже странные.