Kitobni o'qish: «Люди и дороги в моей жизни»

К ушедшим и к прошлому ревновать не надо.

Любимой и любимым быть Всевышнего награда!

© Н. В. Ловелиус, 2024

© ООО «ИПК «КОСТА», оформление, 2024

Введение

Чем дальше мы уходим от времени детства, тем меньше остаётся документов и людей, которые были современниками событий, коснувшихся каждого из нас. От воспоминаний ещё что-то осталось, но документов из юности почти не осталось, особенно у тех, кто воспитывался в детских домах. У меня чудом сохранились свидетельство об окончании начальной школы, похвальная грамота из школы Дмитриевского детского дома и две фотографии, пережившие перемещения по общежитиям, коммунальным квартирам, которые привожу в воспоминаниях. Особо хочу отметить, что огромную роль в заботе о детях войны сыграло государство, создавшее систему детских домов, ремесленных училищ «Трудовых резервов» и средних учебных заведений. Мной пройдены перечисленные уровни государственного воспитания и образования через различные формы: дневного, вечернего, заочного обучения и трудовой деятельности. Моё описание их прохождения в известной мере является характерным для поколения. Трудовой стаж таких, как я, детей начинался с 13 лет. К огромному сожалению, моих товарищей из ремесленного училища и детского дома, вероятно, остались единицы.

Рассказать о сложных дорогах и многочисленных людях, формировавших мою биографию, было для меня отправным началом ведения дневников. Многие годы моей жизни описаны в книгах, исходными материалами для них были дневниковые записи, начатые мной с первой экспедиции 1963 года. Сожалею, что не научили меня наставники этому раньше. В период (2004–2018), когда я работал профессором на географическом факультете РГПУ им. А. И. Герцена, студентам советовал не расставаться с дневником и фотоаппаратом, так как они сейчас доступны каждому. Они могут быть основой накопления полезных сведений для их возможного обобщения в перспективе.

Семейные фотографии были получены мной от сестёр, когда начал готовить рукопись этой книги.

Свидетельство об окончании четырёх классов в школе Дмитриевского детского дома, 1949

Похвальная грамота «за отличные успехи и примерное поведение» в четвёртом классе

Детство и юность

Моё происхождение

По линии мамы главой рода был Кутеко Лазарь Авдеевич, по линии отца – Ловелиус Карл, который после революции выехал в Китай; никаких сведений о нём у меня нет. Мой отец воспитывался в среде военных музыкантов и, как говорила мама, хорошо играл на скрипке. Моя мама, Кутеко Юлия Лазаревна, родилась во Владивостоке. Её отец, Лазарь Кутеко, прибыл во Владивосток из какой-то казачьей станицы, название которой осталось для меня тайной. Она вышла замуж за моего отца Ловелиуса Владимира Карловича (уроженца г. Владивостока), служившего в кавалерии Красной Армии в музыкальном взводе. Мама кочевала с моим отцом по местам его службы. Я родился в г. Староконстантинове Хмельницкой области Украины.

После очередных учений с переправами через водные преграды в 1938 году отец сильно простудился, заболел и ушёл в мир иной. Как говорила мама, когда его хоронили, то конь отца бросался в могилу и стоило больших усилий его остановить.

По линии отца дедушка Карл Ловелиус был морским офицером. Во время военных событий на Дальнем Востоке уехал в Маньчжурию. Со слов мамы, ему принадлежал каменный дом, где в 1986 году размещалась санэпидемстанция Владивостока. Других сведений о нём нет.

Мама вышла замуж за друга отца Алексея Леонтьевича Аксёнова, уроженца хутора им. Щорса Сталинской (сейчас Донецкой) области Украины. Родители моего отчима не знали, что я не его сын. Дед Леонтий, работавший пасечником, принимал меня как дорогого внука. Мама говорила, что в три года я был белокурым с карими глазами, дедушка любил меня носить на плечах и оберегал от всех неприятностей, когда мама меня оставляла родителям, уезжая к мужу по месту его службы в разные города Украины.

Тот самый дом, который, по словам мамы, принадлежал дедушке Карлу Ловелиусу

Николаем назвали меня по просьбе старшего брата мамы – лётчика Николая Лазаревича Кутеко, который очень любил свою младшую сестру. Брат обратился к маме с просьбой, чтобы при рождении мальчика ему дали имя Николай. Причём, как мама рассказывала, брат Николай прислал контейнер с одеждой, которая может понадобиться мальчику от рождения до трёх лет.

Кутеко Лазарь Авдеевич с женой Катериной Павловной

Юлия Лазаревна Кутеко

Владимир Карлович Ловелиус

Ему сообщили, что родился мальчик и назвали его Николай. Он благодарил маму за это, а через несколько месяцев Николай Лазаревич погиб в авиационной катастрофе в сложных метеорологических условиях на Дальнем Востоке.

От дяди Коли в доме его отца, моего деда Лазаря Авдеевича, во Владивостоке, оставались шлемофон, авторучка и компас. В восемь лет я ушёл из дома и взял с собой авторучку и компас, а для мамы оставил записку: «Когда выучусь – вернусь». Домой я не вернулся, даже после того, когда через много лет меня нашла сестра Эльвира. Тогда в 1953 году я уже работал на военном заводе 178.

До войны родились две мои сестры: Эльвира и Рая Аксёновы. Начавшаяся в 1941 году война застала нас с родителями в г. Янове. Всех эвакуировали под бомбёжкой из военного городка.

Николай Лазаревич Кутеко (1936)

Коля и Эльвира

Коля на руках у отца

Мосты уже разбомбили, и в моей памяти осталась ночь, когда нас переправляли через какую-то реку, а потом везли на дрезине до Сталино (Донецк). Дальше ехали на поезде и автомашине до хутора имени Щорса, где мы провели все годы оккупации Украины немецкими войсками. В 1985 году, когда я судил очередной раз турнир боксёров в г. Донецке, мой друг, заслуженный тренер СССР Анатолий Александрович Коваленко, выделил мне машину, чтобы я смог посетить хутор им. Щорса. Оказалось, что при строительстве газопровода жителей небольшого хутора переселили на станцию Магдалиновка, которая была примерно в десяти километрах от хутора. На станции мне показали, где живут Аксёновы. Когда я постучал в калитку, вышла немолодая женщина и сразу сказала: «Колька, Юлькин сын». Последний раз меня видела она больше 40 лет назад и удивительно, что так тётя Луша легко меня узнала. Она пригласила меня в дом и рассказала о судьбе родственников и жителей хутора. В Донецк я уехал поздно вечером. Так исполнилась моя мечта побывать в местах, где прошли мои детские годы и время страшной оккупации Украины.

Начиная с 1962 года я многократно судил турниры боксёров в разных городах Украины. С 1980 по 1991 год был занят решением проблемы защиты докторской диссертации в Днепропетровском государственном университете им. 300-летия воссоединения Украины с Россией. В дальнейшем восемь лет принимал участие в работе диссертационного совета биологического факультета ДГУ. О неразрывной научной и творческой связи многие годы с украинскими учёными будет сказано дальше.

Сейчас не могу осознать тот элемент варварства, который в настоящее время выпал на долю моей родины, даже фашисты не творили того безумия, которое имеет место в настоящее время. Видеть и слышать о горе, переживаемом безропотным народом Украины, невозможно без сердечной боли. Только специальная операция, проводимая войсками Донецкой и Луганской республик совместно с российскими войсками, вселяет надежду на избавление родного народа Украины от фашистского безумия.

Фёдор Лазаревич Кутеко и Владивосток

Вызвал маму с Украины во Владивосток вместе с нами её родной брат Фёдор Лазаревич Кутеко. Дядя Федя работал старшим помощником капитана на рефрижераторном судне «Рион».

Как рассказывала мама, мой отец просил её ни при каких условиях не менять мою фамилию, если она будет выходить замуж. Его просьбу она выполнила. Об этом я узнал, когда выкрал документы о своём рождении при уходе из дома дедушки Лазаря. После переезда во Владивосток мама работала в разных местах и едва зарабатывала нам на еду. Её отношение ко мне всегда, как я считал, было несправедливым. Приступы гнева охватывали её при моём шкодливом поведении. Кроме того, я с большим трудом переносил плохое отношение к себе и её матери, моей бабушки. Жили мы очень голодно, и тяжело было видеть, что единственный батон или буханку хлеба маме приходилось делить на всех. В душе накопилась обида, и при очередном несправедливом обращении со мной со стороны бабушки я решил уйти жить к дяде Феде на Первую речку. Дядя, как правило, был в море, а дома у него было три дочери: Люся, Света и Наташа, мои двоюродные сестры, и жена Лиза. От них я не хотел возвращаться домой, но тётя Лиза не разрешила мне остаться, и я впервые ночевал под забором у их дома.

Фёдор Лазаревич Кутеко и его жена Елизавета

В августе 2003 года я побывал на кладбище во Владивостоке и поклонился праху дяди Феди и тёти Лизы. Царствие им небесное. После тяжёлой болезни Люся ушла из жизни, а Наташа и Светлана сейчас живут в г. Пушкине, мы иногда встречаемся и поддерживаем родственные отношения. Их отец – Фёдор Лазаревич выполнил, казалось, невыполнимую задачу, когда вызвал маму с детьми во Владивосток. Осознавая невероятные трудности военного времени, ему я бесконечно благодарен.

Солдаты, детская комната, детский приёмник и детский дом

Утром я пошёл к солдатам воинской части, что стояла во Владивостоке на Первой речке, и сказал, что потерял своих родителей. Прожил несколько дней у солдат, они заботливо меня оберегали, кормили и поили. Но взять меня в качестве «сына полка» не могли, так как уже вышел приказ, запрещавший это делать, и меня отвезли к дежурному по горкому партии на Ленинскую улицу, а потом отвели на улицу Китайскую, дом 9, где размещалась детская комната города. Здесь меня приняли хорошо: было место, где спать, и давали деньги на еду. Мне, известным образом, повезло: я приходил покупать пирожки в пекарне прямо в этом же доме, здесь работал уже немолодой мужчина, которого звали дядей Васей. Он никогда не брал у меня денег и советовал на них пойти в кино, а пирожки давал бесплатно. На эти деньги я много раз смотрел замечательный фильм «Адмирал Нахимов». В детской комнате собирали бездомных детей и отправляли их в детские приёмники. Я ждал, когда соберут несколько человек и отправят нас в город Ворошилов (Уссурийск). В детском приёмнике меня никто не ограничивал в хождениях по городу, так как я никуда не собирался убегать, а часть ребят не выпускали в город. Я всё время просился отправить скорее в детский дом, так как шёл учебный год, а я оставался вне школы.

После того как собралось семь ребят, нас отправили в Дмитриевский детский дом. Уже шёл февраль 1944 года, было сильно холодно, а одеты мы были очень плохо. Довезли нас на поезде до станции Лебехэ, которая была примерно в семи километрах от Дмитриевского детского дома, названного так по имени деревни, расположенной в трёх километрах от того места, где до войны был сельскохозяйственный техникум, а во время войны образовали детский дом. К детскому дому пришлось идти пешком. Дорога показалась нам бесконечно трудной от холода. Вела нас воспитательница из детского приёмника. Она как могла нас кутала от холода, но мы буквально околели от мороза и едва отогрелись в помещении детского дома. Общая численность Дмитриевского детского дома была около 300 человек, и он считался одним из самых больших в Приморском крае.

Приживаемость в детском доме оказалась для меня почти безболезненной, если не считать традиционную для новичков проверку через драку со своими ровесниками и пинок завуча в перерыве между уроками во время очередной драки. Меня достаточно быстро приняли за своего и больше никогда не обижали ни словом, ни делом. Учился я с азартом, без двоек окончил второй класс, а третий и четвёртый кончил с отличием. За отличную учёбу нас, как правило, награждали. Так, за отличную учёбу в четвёртом классе шефы наградили меня хромом на сапоги. Он считался очень большим подарком.

Отличительной особенностью детского дома было систематическое приобщение к труду. Трудовой час проводился каждый день и начинался, как правило, после подготовки домашних уроков, которая проходила под наблюдением воспитательницы. Мне не нравилась сама процедура этого занятия, и я старался быстро делать уроки, чтобы больше поработать в столярной мастерской, где нас учил доброжелательный Александр Савельевич. Для каждого из нас он находил занятие и общественно полезную для детского дома работу. С его помощью мы научились пилить, строгать, обращаться со всеми столярными инструментами, а в завершение даже самостоятельно делали табуретки для нашей столовой.

Кроме того, мы работали на кухне, пилили и кололи дрова, всю зиму был трудовой час в мастерских, а в теплую часть года работали на полях подсобного хозяйства детского дома. В детском доме были свои коровы и лошади, за которыми ухаживали дети, помогая это делать взрослым.

Все свободное от занятий и работы время мне очень нравилось быть на конюшне, а особенно тогда, когда нужно было ездить купать и поить лошадей на речке, которая отделяла нас от деревни Дмитриевки. В Дмитриевке нам пекли хлеб, и было особым доверием ездить за ним, там нам давали немного сухарей в награду за труд и из желания подкормить детей, так как пайка хлеба в детском доме всегда было мало.

В летнее время мне всегда был ненавистным «мёртвый час», и я убегал на речку или на конюшню, за что систематически наказывали: мне не давали есть в полдник, который следовал после мёртвого часа. Вторым нежеланным для меня правилом было отбирание у детей верхней одежды в тёплое время года. Воспитательницы забирали брюки и рубашку, оставляя только трусы и майку. Чтобы преодолеть эту проблему, я систематически работал в мёртвый час у заведующего хозяйством Хохлова, поступаясь полдником, и «зарабатывал» одежду, чтобы иметь возможность ходить на речку рыбачить. Затем у меня воспитательница снова отнимала одежду, и всё начиналось сначала. Вероятно, мне было на роду написано упрямство, за которое приходилось часто быть наказанным, но распорядок был для всех один. Справедливые наказания не вызывали обиды и озлобления.

Ненавистной для меня была процедура проверки карманов у воспитанников при выходе из столовой. Этим как бы упреждали возможность выносить хлеб для кого-либо более сильного, кто заставлял это делать, или для расчётов между спорщиками, а порой для расчёта за какие-нибудь вещи. Измерением услуг, а также тех или иных вещей, между нами были традиционно пайки хлеба. Как потом выяснилось, такая норма была принята и в других детских домах Приморского края. Возможно, это явление кочевало вместе с перемещением детей из одного в другой детский дом, куда они попадали после очередных побегов, которые были почти регулярными. В этом плане часть парней были рекордсменами по количеству побегов. Причины для побегов были самые разные, начиная от обид и кончая романтической темой поиска более благоприятных условий для жизни. Это получилось и у меня: мы с моим другом перекочевали в Спасск-Дальний, находившийся примерно в 50 километрах от Дмитриевского детского дома, побродили три дня и вернулись на попутных машинах обратно.

Самыми трудными для детей детского дома были 1946 и 1947 годы, когда ещё не совсем была налажена обработка земли и низкие урожаи. Работали мы на полях каждый сезон от обработки земли весной до сбора урожая. На полях детского дома выращивали картошку, кукурузу, овощи и даже арбузы. Их охраняли с особым усердием, а свободный сбор остатков разрешался только после снятия основного урожая. За выпечку хлеба в пекарне колхоза с. Дмитриевка детский дом отрабатывал в полях на прополке и при сборе урожая. Одним словом, приобщение к труду было у нас, после внимания к учёбе, на первом месте. Коллективный труд и отдых организовывали воспитательницы вместе с директором Петром Ивановичем Калугиным. Ему помогали Пётр Александрович Мирошниченко – руководитель самодеятельности, учительница Рякина Тамара Николаевна, воспитательница Тур Галина Николаевна, мастер Александр Савельевич, завхоз Хохлов, конюх Леонид Кузнецов и водовоз дядя Коля-Душа, такое у него было прозвище. О каждом из них можно говорить добрые слова. В памяти осталось не так много людей, которые давали жизненную школу огромному количеству детей тяжёлых военных и послевоенных лет.

Пётр Иванович Калугин был не единственным директором за время моего пребывания в детском доме, но он запомнился больше других, так как с его приходом в качестве директора жизнь стала у нас намного лучше. Он мог вместе с нами играть в лапту, быть в поле во время посадки и уборки урожая, на сенокосе, одним словом, был везде с детьми. Наказывал он только по справедливости. Однажды директор даже бил меня и заставил завхоза Хохлова постричь меня наголо, а это была высшая мера наказания, чтобы я признался в провинности, заключавшейся в краже копилки у «мах-лаков», так называли у нас детей сотрудников детского дома. Выбить из меня имена моих сообщников в этой акции ему не удалось, но моя голова осталась без причёски.

Запомнился мне Мирошниченко Пётр Александрович, который был мужем нашей учительницы Тамары Николаевны Рякиной, отличавшейся большой строгостью. Он, как руководитель самодеятельности, характеризовался изобретательностью и способностью сочинять частушки о подопечных.

Большой талант организатора позволил ему создать хор из 100 человек, который выступал у наших шефов – лётчиков полка, стоявшего в Черниговке (около 14 километров от детского дома). В 1948 году во время зимних каникул наш хор во Владивостоке был признан победителем в конкурсе самодеятельности среди детских домов Приморского края. У меня было связано с этим конкурсом одно чрезвычайное событие: после незаслуженной обиды со стороны Петра Александровича я решил возвращаться в детский дом самостоятельно. Доехал на поезде до станции Черниговка. По совету солдат, находившихся в холодном вокзале и топивших печку-буржуйку досками от забора и вскоре уходивших с вокзала, я, чтобы не замёрзнуть, решил идти в детдом. Дорогу эту летом я хорошо знал, а вот зимой пошёл впервые. В пути меня застала пурга. К счастью, по дороге был дом дорожников и, когда я окоченевший до него дошёл, то калитку во двор уже не мог самостоятельно открыть, и только залаявшая собака предупредила своих хозяев, которые завели меня в дом, отогрели, накормили, спать уложили и сообщили обо мне в детский дом. На следующий день за мной приехали и забрали из уютного дома.

О мастере Александре Савельевиче я уже писал и могу сказать, что к нему было самое тёплое отношение всех детей, которым он передавал секреты своего мастерства. Способность детей детского дома ценить доброе отношение к себе невозможно ничем подменить, и мы платили ему всеми знаками внимания, уважения и послушания.

Сначала воспитательница, а потом бухгалтер Галина Николаевна Тур была строгой и очень красивой женщиной, она выделила меня из всех и даже хотела усыновить, но я не согласился. Это не изменило её сердечного отношения ко мне. Она иногда приглашала к себе домой, чтобы покормить и поговорить. К этому вниманию с её стороны я относился с особым трепетом и старался её не огорчать своими плохими поступками. Часто мне попадало за то, что я уводил с собой ребят дошкольников на речку рыбачить. Шкодливости у меня хватало, и порой мне доставалось от Галины Николаевны больше, чем от других учителей и воспитателей.

Галина Николаевна Тур и воспитанник детдома Н. Ловелиус, 1953

Своё доброе отношение к Галине Николаевне я сохранил на всю жизнь, поддерживая переписку во время учёбы в ремесленном училище, работы на заводе, учёбы и работы в Ленинграде. Когда удавалось быть во Владивостоке, я обязательно приходил к ней в семью.

Замужем она была за моряком, который трагически погиб на земле, оставив ей симпатичную дочь Светлану. Большую часть своей жизни она посвятила работе с беспризорниками, работая после Дмитриевского детского дома руководителем детского приёмника более 20 лет. Я сохранял переписку с Галиной Николаевной до тех пор, пока Светлана не вышла замуж за плохого человека и Галина Николаевна посоветовала больше не писать, чтобы зять не мог использовать мой адрес и навредить мне. Привожу здесь одно из её последних писем – поздравление с 1986 годом. Как складывалась её дальнейшая жизнь, к огромному сожалению, мне не известно.

Наш завхоз был всегда самый занятый человек. На его попечении были большой коллектив детдомовцев, школа, поселение из нескольких домов сотрудников и учителей-воспитателей и двух корпусов общежитий, здание столовой, конюшня, коровник. Управляться со всем этим хозяйством он привлекал систематически детей школьного возраста.

С конюхом детского дома дядей Лёней Кузнецовым нас объединяла любовь к лошадям и желание не только работать на них в летний полевой сезон и зимой, но и ежедневного ухода за ними. Особое удовольствие мальчишки испытывали летом, когда была возможность ездить купать или пасти лошадей. Ездил я с дядей Лёней за дровами в тайгу, что была более чем в 15 километрах от детского дома. Однажды по дороге из тайги мы накопали картошки в колхозном поле. Эту картошку (примерно три-пять килограммов) у нас нашли на выезде из поля и завели уголовное дело на Кузнецова. Трижды возили меня на лошади в Дмитриевку в милицию на допрос. Чтобы вызволить из-под ареста своего дядю Лёню, мне предстояло доказать, что картошку копал я, а дядя Лёня в это время спал на телеге. Мне это удалось сделать, и дядю Лёню, к радости всего нашего детского населения, выпустили на свободу. Мне страшно было представить, что могут по моей оплошности осиротеть табун лошадей и мы, его хранители. Элементарными навыками взаимной выручки я уже овладел и знал, что мне, малолетнему воришке колхозной картошки, кроме подзатыльника или пинка ничего не будет.

Теперь мы знаем, что тогда, в голодную пору для страны, было время, когда люди за 200 граммов пшеницы или другого сельскохозяйственного продукта, взятого с колхозного поля, получали несколько лет тюрьмы.

Особое удовольствие доставляло мне участие в сенокосе, в особенности вдали от детского дома. Я был значительно меньше тех, кого отбирали для этого священного дела, и мне даже косу маленькую делали. Когда нужно было собирать сено, мне давали возможность работать на лошади и научили вершить стога сена. Даже трудно было предположить, что этот навык пригодится мне через много лет на целине в 1957 году при складывании стогов соломы.