Kitobni o'qish: «Против течения. Том 2»

Shrift:

* * *

Часть III. Разгром

I

В степи, на том месте где Дон, делая крутые повороты и резко спускаясь на юг, близко подходит к Волге, повыше Царицына, в недальнем расстоянии от Волги, заметно было сильное движение. До семи тысяч человек конных и пеших казаков заняты были трудною работою: они волокли струги с Дона к Волге. Некоторые струги везли на лошадях, другие тащили на себе казаки. Трудна была их работа, но дорого окупится: казаки знали это и потому не жаловались на трудность, а спешили поскорее добраться до берега матушки-кормилицы Волги. Среди стругов ясно обозначались два крытых. Один из них был обит красным, а другой черным бархатом. Казаки заканчивали отделку стругов и приготовлялись их также волочить к Волге. Как муравьи сновали казаки по степи, только и виднелись их высокие черные шапки. Они работали посменно. Одна половина работала, другая отдыхала, и спешная их работа не прерывалась день и ночь. В стороне от рабочих, среди только что начинавшей зеленеть степи, был наскоро разостлан ковер и на нем сидели Разин, брат его Фролка, Алексей Каторжный, Шелудяк, Черноярец, Еремеев и Кузьмин. Они рассуждали между собою. Это был атаманский круг.

– Так ты, Арсентий Михайлович, согласен со мной, думаешь, это будет лучше? – говорил Разин.

– Да, Степан Тимофеевич, я думаю так потому, что наш народ верует в Бога, а следовательно, уважает царей и патриархов. Ты вспомни об Отрепьеве: достиг ли бы он престола, если бы не назвался Димитрием?

– Это так. Но то был неизвестный, Отрепьев-то, а наш атаман известен всей России, – отвечал Черноярец.

– Но тогда он будет защитником престола и веры, а это много значит в глазах народа, – отвечал Кузьмин.

– Решено, пусть будет так, пойдем смотреть струги.

В это время Иван Терский, верхом на лошади, сильно взмыленной, подскакал к кругу. Видно было, что он проехал довольно много, прежде чем очутился перед ковром, на котором заседал казачий совет.

– Что, какие вести? – спросил Разин.

– Василий Ус тебе, атаман, шлет поклон низкий, – сказал Терский, спрыгнув с лошади. – Он сам идет за мной следом с двумя тысячами войска. Сегодня, чай, перед вечером, он с передним отрядом будет здесь.

– Спасибо за добрую весть, – отвечал Разин. – Пригласил бы я тебя с дороги на радостях выпить, кабы был в другом месте, но здесь у нас идет спешная работа и пить нельзя – до Царицына зарок. Что, атаманы! – продолжал Разин, обращаясь к казакам. – Не говорил ли я, что Ус сам придет к нам, – так и вышло.

– Верно! – поддержал Шелудяк.

Разин встал.

– Конец кругу, – сказал он, – скорее к делу, по местам, атаманы. А я с Черноярцем, да вот с боярином-то, – добавил он, кивнув головой на Кузьмина, – пойду струги царские да патриаршие глядеть.

– Они готовы, – отвечал Кузьмин.

– Посмотрим, боярин, – сказал Разин.

– Скоро ли Самару возьмем? – спросил Кузьмин.

– Наш-то боярич уж Самару громить собирается, – засмеялся Шелудяк. – Прежде Царицын да низовые города возьми, боярич, а потом ступай уж к Самаре.

– Что ж, когда Самару брать будем, ему начальствовать поручим, – отвечал Разин.

Глаза Кузьмина засверкали.

– И сослужу тебе верой и правдой, Степан Тимофеевич! – поклялся он.

Разин с Черноярцем и Кузьминым пошли к тому месту, где виднелись красный и черный струги. Струги стояли. Несколько казаков оканчивали внизу прибойку. Неподалеку от струга, обшитого красным бархатом, сидел мальчик лет пятнадцати, тип лица которого выдавал кавказское происхождение. Он был довольно красив. Черные его глаза блестели удальством и отвагой. Он был одет по-казацки, но черные волосы не были украшены чубом, а длинными прядями падали по плечам.

– Здорово, царевич Алексей Алексеевич! – приветствовал Разин. – Пора тебе нарядиться в твое царское платье и скинуть твой казачий наряд, скоро ты засядешь в эту клетку, – добавил он, указывая на красный струг.

Мальчик поглядел на Разина с удивлением.

– Что смотришь? Отныне ты не Якуб-бек, а князь Алексей Алексеевич, сын русского царя. Черноярец, исполни сегодня же приговор атаманского круга, и чтобы с сего же дня казаки отдавали Якубу честь, как царевичу, и не называли более Якубом-беком. Да лучше всего не показывать его народу без моего приказа, чтобы не наглупил чего. Тебе, Арсентий, поручаю уж и одеть и водворить на струге нового царевича: ты бывал в Москве и видел их наряды и обычаи, присмотри сам, на других не надейся.

– Все сделаю, как нужно, Степан Тимофеевич, – отвечал Кузьмин.

– Ну а струги, как положено – царские, – сказал Разин.

– Да правду сказать, нам не очень нужно, чтобы они уж и впрямь походили на царские, – это не для тех, кто видел царя; бояре-то не поверят, да и не нужно, казаки-то свои люди – знают это, а для дикарей-то и так сойдет, – отвечал Кузьмин.

– Верно сказано, – подтвердил Черноярец.

– А вот и патриарший струг, – сказал Кузьмин, подходя к стругу, обитому черным бархатом.

– Ага! Все уж кончено дело. Молодец, Арсентий! Люблю за расторопность, – отвечал Разин. – Да вот и светлейший патриарх Никон.

Из-за струга показался старик, не то поп, не то монах, в черной рясе, с седыми длинными волосами на голове и длинной седой – клином – бородой.

– Да, уютное гнездышко мне устроили, Степан Тимофеевич, – сказал старик с поклоном.

– На то ты и патриарх, – сказал Разин и захохотал.

– Ну-ко, отче, научился, что ли, крестить народ обеими руками? Окрести-ка нас, – сказал Черноярец.

Старик поднял обе руки и стал крестить тихо и осанисто, потупя глаза в землю.

Собравшиеся казаки хохотали.

– Чем не Никон? – сказал Кузьмин. – И повадку от него принял.

– Видал тоже и архиереев и патриархов, – отвечал старик.

– Гуляй до Волги, – сказал Разин, – а там в свой струг – и нишкни. Показывайся народу только когда велю – слышишь!

– Ну, теперь трогай! – скомандовал Разин казакам.

Потом пошли к другим стругам, казаки работали изо всей силы, волоча струги.

– Работайте, детки, работайте! – говорил Разин. – В Царицыне отдохнем. Ну-ко, я вам пособлю. – И он взялся за канат.

К вечеру того же дня в виду казаков, с северной стороны, показалась кучка всадников. Впереди несся лихой наездник на превосходном вороном коне.

– Ус! Ус едет! – раздались крики казаков.

Разину подали уж его коня, и он отправился навстречу сво-ему товарищу в сопровождении своих есаулов и старшин.

Предводитель низовой вольницы и предводитель воронежской вольницы встретились неподалеку от того места, где тянулись струги.

Первым спрыгнул с лошади Ус. Это был человек лет пятидесяти. Огромный рост и широкие плечи доказывали в нем необычайную силу. Седые усы длинными прядями падали на могучую грудь. Глаза угрюмо смотрели из-под густых седых и длинных бровей. Суров и страшен на вид был этот повелитель лесной вольницы. Он был одет в казакин грубого сукна, и вообще наряд его не отличался богатством: он был даже беден в сравнении с нарядом казаков Разина. Рядом с ним был его есаул Топоров. Есаул был одних лет с атаманом, а на вид был еще суровее его. Глубокая шапка, надвинутая на брови, скрывала то, что ушей у есаула не было: они остались в одном из губных приказов. Два пальца правой руки были обрублены в среднем суставе, и два заскорузлых отрубка и знак, выжженный железом, показывали, что человек этот имел за время своей жизни неоднократное знакомство с губным приказом.

Вслед за Усом соскочил с лошади и Разин, а за ним и его есаулы.

– Ты, Ус? – спросил Разин.

– Я! А это ты будешь Степан Тимофеевич? – отвечал Ус.

– Нечего и спрашивать нам друг друга, – перебил Разин. – Давай закурим люльки, атаман.

– Давай.

Закурили. Разин мерил глазами Уса, а тот Разина.

– Ну, хочешь с нами заодно воевать, на низовые города и на Москву идти?

– Затем и пришел, – отвечал Ус.

– А много ли привел?

– Да тысячи две наберется.

– Ну, жалую тебя моим первым есаулом, – сказал Разин. – Будь моим помощником во всех делах, каким был у меня Сергей Кривой.

– Боярин и ты, Черноярец, ведите новичков к своим казакам, пусть узнают друг друга, – добавил он, обращаясь к своему есаулу Черноярцу и Кузьмину.

Два великих потока слились в один; два разбойника, мор-ской и лесной, заключили союз; две шайки вольницы слились в одну, на страх и гибель тысячам людей.

II

Грустно и тяжело было Александру, когда он приехал в Самару. Какое-то предчувствие, что-то недоброе овладело им.

Он не остановился у воеводы, как в прошлый раз. После отказа Ольги ехать к Алфимову он считал не совсем удобным. Он остановился у своего родственника Ильи Васильевича Сомова. Старик жил один в своем доме, выстроенном неподалеку от дома воеводы. Домик его был небольшой, но для одинокого старика и он был обширен. У Сомова было много прислуги и мужской и женской. Впрочем, последняя не показывалась гостям и находилась в особых сенях, под надзором старой, дородной ключницы. Старик был богат, но скуп, что, впрочем, не мешало ему убрать парадную деловую избу очень богато и кормить обедами самарских властей. Он был дружен со всеми властями Самарского округа, часто приглашал их и сам ездил к ним, платил поминки исправно, за что все власти любили и уважали Сомова и готовы были при случае также угодить ему.

Он принял Александра очень любезно, отвел ему свою деловую избу, убранную мягкими тюфяками. Накормил его отличным обедом и не отходил от него, разговаривая о предстоящем походе.

– И ты, боярин, соглашаешься ехать под начальством какого-то Лопатина? – удивлялся он.

– Отчего же не ехать? – отвечал Александр.

– Да ведь он не знатного рода, бог весть кто был его отец. Нехорошо, боярин, делаешь.

– Так что же будешь делать, когда назначено так.

– Не ездить, да и только, как наши-то старики, бояре, голову на плаху клали, а прорухи своему роду не делали! – говорил с жаром Сомов.

Спорить со стариком было бесполезно.

– Теперь война, – сказал Александр, – и не время думать о сословной спеси.

– Признаться, Александр Сергеевич, ты сам всему виной. Кабы прошлый год ты не повздорил с астраханским и царицынским воеводами, то теперь бы начальником рати плыл, – говорил старик.

– Иначе – дал бы им поминки, – шутя отвечал Александр.

– Ну, хоть бы и так. Не ты первый, не ты – последний; не тобой началось – не тобой и кончится.

– А быть может, и мной кончится? – продолжал отшучиваться Александр.

– Ты все шутишь, – сказал старик. – А скажи-ка, что ты в Астрахани будешь делать? Стеньку встречать да провожать, как прошлый раз? – поддел он.

– Нет, Илья Васильевич, нынешний раз будет не то: я предвижу что-то недоброе на свою голову. Прошлый год астраханские воеводы выпустили Стеньку. Не затем он поход собирает, чтобы попраздновать в Астрахани. Вот посмотри, будет гадкое дело, да, Бог милостив, может быть, помощь поспеет вовремя.

– Эх, мало ли смут казачьих было, – сказал старик, – и теперь то же будет. Пограбит Стенька суда на Волге и уйдет опять в Хвалынь.

– Хорошо, если в Хвалынь, а если он пойдет вверх по Волге? От него всего можно ожидать, – сказал Александр.

Старик рассмеялся.

– Не на Москву же, в самом деле, он пойдет, – заключил он.

К вечеру в Самару приехал Лопатин с московскими стрельцами. Это был немолодой уже человек, суровый на вид и такой же на деле.

На другой день поутру Александр уехал. Лопатин торопился и пробыл в Самаре одну ночь.

Вот Александр вновь на Волге. Он вновь плывет по ее тихим и спокойным водам, вновь глядит на синие волны своей любимицы; но теперь уже не то: он рассматривает Волгу, а не просто любуется ею. Внимательно записывает все ее изгибы и повороты, глубину фарватера, положение берегов. Он чертит карту Волги. Чем дальше они плыли, тем более ощутимой становилась весна. Разлив Волги еще не совсем кончился. Хороша и величественна Волга во всякое время года, но она еще лучше, еще величественнее во время весны, когда ее воды не вошли еще в фарватер и, затопив луговой берег, разлились на громадное пространство.

Днем и ночью Александр стоял наверху и глядел на Волгу…

Если бы взор его мог проникнуть вдаль, то увидел бы в том месте, где Волга, разветвляясь на несколько протоков, разбежалась на широком пространстве, среди степи, по берегу небольшой речки Царицы, протекающей по глубокому оврагу, стоит город Царицын, окруженный земляным валом. На валу – стража из царицынских стрельцов. Ворота города крепко заперты. На Волге, против города, стоят струги донской вольницы. С суши окружают Царицын отряды казацкой конницы и пехоты. Они кучками расположились вокруг города, неподалеку от городских стен. А в тридцати верстах от города, в степи, бегут степные калмыки. Они в беспорядке спешат дальше в степь. Мужчины едут верхом на небольших, коренастых и поджарых лошадях. Женщины и дети на двугорбых верблюдах. За ними гонится отряд конных казаков. Невелик казачий отряд, но казаки вооружены с ног до головы, их длинношеии, высокие сильные донцы, привыкшие к своим вооруженным всадникам, слушаются их малейшего движения и то скромно стоят, опустя головы под выстрелами, то, высоко подняв голову, как молния несутся по полю. Впереди отряда скакал сам Разин. Он на лихом сером персидском аргамаке, резко отличавшемся своими красивыми формами от длинношеих, неуклюжих, высоких донцов. Кругом море травянистой степи.

– Стой! – командует Разин, поправляя свою высокую шапку. – Не для того мы ехали, чтобы гоняться за глупыми трусами-калмычатами, попугали их, прогнали – и довольно. Валяй к Царицыну! Теперь калмыкам будет перепугу, теперь они не придут помогать в Царицын, гони туда баранов и быков на обед казачеству. – И казачий отряд повернул обратно к Царицыну, захватя на пути стада быков и баранов.

В самом городе Царицыне, в воеводских хоромах, сидит царицынский воевода Тимофей Васильевич Тургенев, человек лет сорока пяти, с умным, загорелым на солнце лицом. Он одет в свои боевые доспехи. Сейчас только он возвратился со стен города, где расставлял новые караулы и поручил руководство прибывшему из Астрахани сотнику Богданову. Лицо его выражает не страх, но сильное утомление: вот уже с неделю продолжается осада, и в эту неделю он не знал ни покоя, ни сна. Он грустно задумался, облокотясь на стол. Перед ним сидит помощник воеводы, его племянник Николай Тургенев – молодой человек лет двадцати трех, с густыми, белокурыми волосами и едва пробивающимися усиками и бородкой. На лице молодого человека также написано сильное утомление.

– Скоро ли помощь будет сверху? – говорит воевода. – Если, чего не дай Бог, запоздает – мы погибли.

– Плохо, дядюшка, – отвечал племянник. – Еще благодаря валу и помощи прибывших из Астрахани стрельцов можно бы отстоять город, но жители сильно предубеждены против тебя, и я боюсь измены.

– И что я им сделал? – вздохнул Тимофей Васильевич. – Я ведь недавно приехал сюда. Всему злу виновник мой предшественник Унковский. Он настроил против себя жителей, вот они и думают, что все воеводы таковы. Боярин Матвеев говорил мне: «Исправь ошибку Унковского, не будь таким, как он». И я ехал было сюда в полной уверенности со временем исправить вековое зло, заставить жителей иначе думать о воеводе, но как быть, знать, Богу было не угодно! Не успел оглядеться, как Стенька нагрянул, ну, теперь и должен расплачиваться за старые грехи прежнего воеводы.

– Да, дядя, ужас, что говорят про Унковского! – подтвердил молодой человек. – Я не знаю, как терпели его так долго на воеводстве, как это боярин Матвеев не знал об этом?

– Да где же взять-то лучше?

– Как где? Мало ли ныне из немецкой земли молодых людей воротилось, из науки. Вот хоть я, вот Александр Артамонов, Юрий Барятинский, да мало ли кто: назначай нас, мы иначе поведем дело. – И глаза молодого человека заблестели.

– Мы и ехали было с тем сюда, да Бог, видно, не приведет сделать доброго дела, мы должны погибнуть. Благодарю Бога, – сказал воевода, перекрестясь на иконы, – что я не взял сюда семью: она хоть спокойна в Москве.

На дворе раздался шум, и в комнату вошел стрелецкий пятидесятник Крылов.

– Беда, боярин. Жители взбунтовались, стрельцы пристали к ним, ворота отперты. Богданов убит.

– Все пропало! – вскрикнул воевода – За мной, Николай! Умрем в честном бою.

На улице Царицына шум и смятение, ворота отперты. Казаки идут в город. Воевода вышел к стрельцам, сторожившим башню.

– Поборемся, братцы! – говорил он. – Изменники сдали город, запремся в башню. Будем там ждать помощи. Покуда хоть один шаг занят нами, город не весь взят. За мной, в башню!

Но только пятидесятник с десятью стрельцами, тремя холопами воеводы и тремя посадскими последовали за воеводой и племянником в башню. Остальные остались на улице.

Башня была укреплена, но силы защитников были ничтожны; тем не менее Тургеневы решились умереть, но не сдаваться.

Сквозь окошко бойницы башни защитники смотрели на город. Там по улицам ходят казаки и вместе с жителями и стрельцами грабят воеводские хоромы. Все кабаки открыты, дны бочек выбиты, вино льется рекой. У городских ворот лежат трупы защитников, их очень мало – между ними виден труп Богданова.

Но вот раздался звон в городском соборе, на паперть собора выходит городской протопоп с крестом в руках, за ним два священника, дьякон и дьячки, все в полном облачении, за ними толпой валит народ. Они направляются к городским воротам.

В ворота въезжают Разин, с ним Васька Ус и другие есаулы и старшины. Протопоп и духовенство идут к нему навстречу.

– Вы зачем здесь, попы? – спрашивает Разин.

– Встретить нашего освободителя с честью, как подобает, – отвечал с поклоном протопоп.

– Ну, спасибо, снимайте ризы-то да в гости ко мне на воеводский двор.

Тихо вокруг башни, где заперлись верные Тургеневы с гор-стью людей; зато в доме воеводы идет попойка. Царицынцы угощают казаков и их атамана; из дома несется шум и гам.

– Воеводу Унковского сюда! – кричит опьяневший Разин.

– Унковского нет, здесь другой уж воевода, – докладывает ему новый казак Дружинин, из царицынцев.

– Ну, все они равны. Подайте воеводу! – гремит Разин.

– Воевода заперся в башне, – отвечают ему.

– Ну, взять башню – эка невидаль. Города брал, перед башней не спасую, – говорит, бросая страшные взгляды, Разин.

Казаки идут на приступ, впереди несут бревно, чтобы отбить двери башни. Тургеневы приготовились к защите.

– Взять! – слышится лаконичный приказ Разина.

– В Разина надо палить, – говорит молодой Тургенев, прицеливаясь сквозь оконце, но пуля пролетает мимо. Разин даже не оглянулся, когда она прожужжала мимо него.

– Ага! Вы стрелять, и мы стрелять, стреляй в окна! Пали! – раздается его приказ.

В окна и бойницы башни посыпались пули, Крылова и еще трех защитников не стало.

Дверь выбита.

– Сдавайтесь! – бешено кричал Черноярец, вламываясь в дверь.

– Мы умрем, а не сдадимся! – отвечал молодой Тургенев, посылая в казаков пули из своего мушкета.

Вот отбивают последние двери башни. Много казаков и стрельцов лежат на лестницах и около башни, но мало и ее защитников: пятеро убиты, трое ранены, осталось десять человек.

– Умрем, братцы! – говорит воевода.

– Умрем, но не сдадимся, – в один голос отвечают защитники.

Последний залп – и защитники башни дерутся с казаками врукопашную.

Воевода кидается вперед, но он ранен, его схватили, Николай Тургенев бросается на казаков и освобождает дядю. Но свобода лишь на миг.

Из бойцов осталось четверо: молодой Тургенев и три стрельца, остальные ранены и убиты.

Но вот грянул выстрел – и молодой Тургенев повалился.

Казак бросается на него, но ударом кинжала лежащий Тургенев сваливает казака.

Но есть всему предел, и как ни отчаянно сражались защитники, но они уступили силе.

Воеводу, его племянника и трех стрельцов живых взяли в плен, связали и отправили в стан. По приезде в стан молодой Тургенев умер.

На другой день, рано поутру, в доме воеводы собрался военный совет Разина.

В небольшой палате воеводских хором, где накануне этого дня сидел воевода с своим племянником, за пустым столом уселись казачьи атаманы. Шел совет-круг, а во время совета вино не допускалось.

Развалясь на лавке и заложив руки за пояс, восседал Разин. Около него на первом месте сидели Васька Ус, Шелудяк, Алешка Каторжный, Фрол Разин и Кузьмин. Дальше к дверям расположились есаул Уса – Топоров и сотник Харитонов, Савельев и Терский и перебежавший царицынец Дружинин. Черноярца не было – он послан был на разведку.

– Ну, круг, решай по казацкому обычаю, что теперь делать? – говорил Разин.

– Плыть против течения по Волге, захватить Саратов, Самару, Симбирск и идти на Москву, – предложил Кузьмин.

– Не дело, – отвечал Ус, – позади нас будет невзятая Астрахань, нужно прежде ее взять.

– Есаул говорит правду, – сказал Шелудяк.

– На Москву бы лучше, – подтвердил Каторжный.

– Нет, надо прежде Астрахань взять, – сказал снова Ус.

– Правда, взять Астрахань и идти потом вверх, – решил Разин. – А покуда мы будем брать Астрахань, ты, боярин, возьми Камышин, – обратился он к Кузьмину. – Коли возьмешь его удачно – и Самару брать тебе поручу.

– Сегодня же отправлюсь на Камышин, – отвечал Кузьмин.

– Теперь о воеводе и пленных речь, – сказал Шелудяк.

– Воеводу провести на веревке по улицам и утопить в реке, а дорогой пусть над ним потешаются царицынцы, кому есть охота, а прочих пленных оставить. Молодцы ребята, хорошо дрались, быть может, к нам пойдут, – решил Разин.

– И воеводу-то бы к нам перетянуть, – сказал Еремеев.

– Нет, это дудки, стар он, чтобы переменять службу, – отвечал Разин. – Ну, конец совету.

– Гей, вина!

Казак Болдырь принес вина.

Вошел Черноярец. Все бросились к нему с расспросами.

– Вести хороши и дурны, – сказал Черноярец. – Я по дороге захватил суда, шедшие из Москвы в Астрахань с хлебом и товаром, а что всего лучше – с ратными запасами. О рати я узнал наверное: рать из Москвы идет в Астрахань и дня через два будет здесь. Идут на стругах сот восемь стрельцов московских, с головой и сотниками московскими.

– За дело, атаманы. Прежде чем занимать Астрахань, мы разделаемся с московскими стрельцами, – сказал Разин. – Я с Черноярцем пойду на стругах, ты, Вася, иди с конницей берегом. Степка Дружинин тебя проводит. Ты, Шелудяк, и ты, Алексей, останьтесь в городе и ударьте на стрельцов, если они дойдут до Царицына. Воеводу сейчас же порешить.

Отряды вольницы выступили в поход.

– Зачем нас покидаешь, Степан Тимофеевич? – говорили царицынцы.

– Он едет на рать, что изменники-бояре выслали против нас, – отвечали им казаки.

На улице шумит толпа народа и направляется к Волге. По-среди толпы тащат связанного воеводу Тургенева. Он истерзан и почти без чувств. Три казака тащат его за веревку, повязанную поперек тела, а царицынцы толкают сзади и пинают ногами несчастного страдальца. Но вот и берег. Воеводу связанного бросают в Волгу. Кончились его страдания. Толпа стоит на берегу и глядит на круги воды, разбежавшиеся в том месте, где утоплен воевода.

Без всяких приключений струги Лопатина миновали Саратов, недалеко уж осталось и до Царицына. Наступил май месяц.

Взошло солнце. Был час седьмой утра. Александр стоял на носу струга и, по обыкновению, смотрел на Волгу, обращаясь по временам с вопросами к кормчему.

– Вот теперь, боярин, пойдет Ахтуба, она идет рядом с Волгой, – объяснял кормчий. – А вот подальше-то – Болдинский притон.

– Все это нужно мне осмотреть, – сказал Александр и подошел к Лопатину, который стоял посреди струга.

– Что ж, бери лодку и сколько нужно людей, – отвечал Лопатин, выслушав просьбу Александра, – в Царицыне я остановлюсь ненадолго, к утру поспевай в Царицын, там я буду ждать тебя.

– Антон, нагоним мы струги до Царицына? – спросил Александр своего кормчего.

– Как не нагнать, боярин, – отвечал кормчий, – теперь струги тихо пойдут, потому мелководье, а нам-то на лодке ехать шибко можно.

В небольшой лодочке с десятью гребцами и восемью стрельцами и Иваном Александр начал свои разведки. Осмотрел начала Ахтубы и Болдинского устья, сделал промеры, набросал заметки и карту на бумаге, осмотрел берега, где предполагалось строить укрепления.

Время прошло за полдень. Александр увлекся и почти не заметил, как начало вечереть: пора было возвращаться.

Ночь в этих широтах быстро сменяет день. Сумерек нет. Как закатится солнце, так и наступает ночь. Оставалось не очень далеко до Царицына. Лодка Александра быстро скользила по тихим волнам. Она обогнала какой-то тяжелый струг; Александр, стоя на носу лодки, весь предался обаянию чудной ночи. Но вот навстречу им плывет лодка, за ней другая. Лодки как будто боятся встречаться и отклоняются в сторону.

– Кто идет? – крикнул кормчий Александра, Антон.

– Свои, – отвечают с лодок. – А вы кто?

– Да ужто не узнал? – крикнул кормчий, узнавший голос пятидесятника Горнова.

Темнота мешала разглядеть проезжих, а близко они не подъезжали.

– Никак Антона, нашего кормчего, голос? – заговорили на лодке.

– Да, мы, я! – кричал Антон. – А я вас давно узнал. Что это вы не признаете, али память у вас отшибло?

– Да, отшибет небось после такой передряги! Ну, да подъезжай, слава богу, что нашли вас, – отвечал Горнов.

– Да говорите же, что случилось? – спросил Александр.

Стрелецкий пятидесятник Горнов перескочил в лодку Александра.

– Ну, боярич, поворачивай скорее опять в Ахтубу, да тише иди, а то беда, – сказал он.

– Да говори скорее!

– Чего говорить-то? Видишь, нас две лодки, ну и все тут, а отряда-то как не бывало.

– Где же он? Где Лопатин?

– Да говорю – все погибли, как есть все, остальные перешли к Стеньке.

– Как, Стенька здесь? – вскрикнул Александр.

– Стало, здесь, коль весь отряд ухнул. Да рассказать-то успею, а поворачивай-ка скорее в Ахтубу, а то плохо будет; и мы-то ушли благодаря ночи.

Накренились лодки от быстрого поворота, и, работая изо всех сил веслами, все три поплыли обратно вверх по Волге. Пройдя с полверсты, они встретили обогнанный струг.

– Стой! – крикнул Александр.

На струге поднялась тревога.

– Не троньте! Не то убьем! – крикнули оттуда.

– Мы не разбойники, а московские стрельцы, – отвечал кормчий, – а вы идете прямо на разбойников, поворачивайте назад.

Струг остановился, и от него отделилась лодочка с двумя гребцами для переговоров.

Уверившись, что это действительно стрельцы, и услыхав от них страшную весть, хозяин струга, промышленник Павел Дубенский, поплыл за ними в Ахтубу.

Когда перебрались в Ахтубу и миновала ежеминутная опасность, Александр велел остановиться и собрал совет из пятидесятника Горнова, хозяина струга Дубенского и всех стрельцов.

Прежде выслушали рассказ Горнова.

– Шли мы, – начал он, – до Царицына, каких-нибудь версты четыре оставалось, уж, почитай, и Царицын-то видать было. Глядим, едут ближе к левому берегу струги. Думаем, что это такое? Сам Лопатин вышел, смотрит. Вдруг со стругов начали палить, мы начали тоже стрелять и держать ближе к правому берегу. С версту эдак палили, а струги-то позади нас все держат левее. Да вот как доехали до овражка-то, вдруг залп ружей из сотни или больше. Глядь, в овраге конные казаки стоят да в нас палят. Мы стали работать веслами изо всей силы. Догадались тут, что это сила Разина. В Царицын, думаем, придем, там управимся. Так и ехали вплоть до Царицына, а в нас с обеих концов, крест-накрест, стреляют. Подъезжаем к Царицыну, вот вал виден, а с вала-то в нас из пушек.

– Ну, стало быть, Царицын взят, – говорит Лопатин.

– Тут уж не помню хорошенько, что было: со стругов в нас палят, с берега палят, из города палят. Беда, да и только. Струги испортили, много народу побили. Лопатин хотел повернуть обратно – струги не пускают. Часа полтора под самым Царицыном бились: хотели пройти, да половину побили у нас. Ну уж тут видим, дело плохо, ударили врассыпную. Тут стало вечереть. Мы на лодки да сюда. Много наших перебили, а скоро и стемнело. Мы кое-как, ближе к берегу, камышами прошли.

– А Лопатин где? – спросил Александр.

– Остался на стругах. Не сдамся, говорит. А при нас уж человек сто сдалось.

– Плохо, – сказал Александр, – что делать? Ехать к Лопатину нечего, он, верно, уж погиб.

– Следовало бы ехать обратно, – предложил Горнов, – и дать знать воеводам, да пройти нельзя – там два струга стоят, загородили проход.

– Ехать в Астрахань и скорее сказать Прозоровскому, – предложил Дубенский.

– По-моему, следует ехать обратно и в Астрахань, – сказал Александр. – Ты, Горнов, поезжай вверх, бери охотников, а я поеду в Астрахань – тоже искать добровольцев. Хорошо ли это?

План был одобрен.

Отряд из пятнадцати стрельцов поплыл вверх, под командою Горнова, а Александр с Дубенским и ранеными, которых перенесли на струг, поплыли в Астрахань.

III

На третий день струг и люди дошли до Астрахани.

– Оставайтесь на стругах, а я сразу пойду к воеводе, – сказал Александр своим спутникам, и как только подошли к пристани, он, нимало не медля, выскочил на берег и скорыми шагами пошел к палатам воеводы.

В Астрахани все было по-прежнему. Казалось, ничего не изменилось после отъезда Александра. Пристань была так же оживлена, в городе по-прежнему было движение, но Александр почти ничего не замечал: он торопился к воеводе. В уме его было одно: Разин скоро будет в Астрахани, да порой промелькала другая мысль – «она здесь, она в Астрахани, она тоже в опасности».

Быстрыми шагами взошел он на крыльцо воеводского дома.

– Кого тебе нужно? – остановил тонкий, нерусского наречия голос.

– Воеводу, – отвечал Александр стоящему перед ним офицеру небольшого роста.

– Я, немецкий капитан Шак, только был у воеводы от князя Львова, – сказал офицер. – Он теперь с паном Ивницким делами занят, и Виовский велел мне подождать, подождем вместе.

– Не такое дело, чтобы ждать, – отвечал Александр и пошел дальше; любознательный немец последовал за ним.

– Доложи воеводе, что мне его нужно видеть, и видеть сейчас, – сказал Александр встретившему его в приемной комнате Виовскому.

– Теперь нельзя, боярин, – отвечал Виовский.

– Все можно, когда дело идет о спасении города. Поди и скажи, что Разин взял Царицын и идет сюда.

Виовский побледнел.

– Что ты говоришь, боярич? – прошептал он.

– Я говорю правду, веди меня прямо к воеводе, а то я один пойду. – И Александр пошел по знакомой ему дороге к деловой избе воеводы. Виовский последовал за ним. Дверь избы была заперта. Александр постучался.

– Сказано, не мешать! – послышался сердитый голос воеводы.

– Дело не терпит отлагательства, дело о спасении города! – отвечал Александр.

Дверь отворилась, у входа стоял воевода Прозоровский, а дальше, за столом, над бумагами, сидел пан Ивницкий.

– А, это ты! – сказал воевода, окинув взглядом Александра. – Что, с московскими стрельцами прибыл?

– Московские стрельцы все погибли. Царицын взят казаками, сообщения по Волге прерваны, Разин идет на Астрахань, – залпом проговорил Александр.