Kitobni o'qish: «Непоправимость зла»

Shrift:

Предисловие

Читатель! Ты взял в руки книгу и предвкушаешь интересное путешествие по ее страницам. Сразу тебя огорчу: не надейся получить удовольствие от этого путешествия. Более того, если у тебя слабые нервы или слабое сердце, то поставь эту книгу на место – это чтение не для слабых. В крайнем случае, пропусти первую сотню страниц.

Дело в том, что это единственная (очень надеюсь, что других и не будет) на сегодня книга о «лагерных детях» и о их жизни в лагерях, куда были помещены их осужденные матери. Многие из них и родились-то в этих самых лагерях.

В русской литературе существует обширнейший пласт произведений на «лагерную» тематику: от «Записок из Мертвого дома» Ф. М. Достоевского до множества сегодняшних «бандитских романов». В 20-х годах прошлого века издавались всевозможного рода воспоминания каторжан или политкаторжан. Затем их издание прекратилось: то ли каторжане отошли в мир иной, то ли политика партии и правительства изменилась. В 60-х годах гремел роман А. И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича», в 80-е появился целый ряд интересных произведений – прежде всего, произведения Варлама Шаламова, – которые стали доступны читателям, хотя написаны были намного раньше. Потом такие произведения самых разных авторов пошли косяком. Но все это были книги, написанные взрослыми людьми, которые и в лагеря попадали взрослыми. Детских же воспоминаний нет. Они не дошли до нас не только в силу того, что детская память ненадежна и хрупка (хотя на самом деле человек ничего не забывает в принципе; он просто не может вспомнить), но и потому, что это очень часто негативные, пугающие воспоминания (детские страхи), и память маленького человечка их «смывает» с поверхности, утрамбовывая в недоступные глубины сознания. Это делает великая Природа для сохранения физического и психического здоровья растущего человека и, видимо, для чего-то еще, что ведомо только ей самой. Так бывает почти всегда.

Но иногда Природа дает сбои, и человек помнит то, что помнить никак не может или не должен. Один мой хороший знакомый утверждает, что он помнит, как начал ходить, когда ему еще не было и года. Он внимательно смотрел на какую-то «тетю» и решил, что все достаточно просто: надо делать, как она. После этого встал и пошел. Так и ходит до сих пор.

В случае с автором настоящей книги все произошло иначе: он хоть и фрагментарно, но сохранил в памяти многие картинки совсем раннего детства: период 2–3 лет, период, который не сохраняется в памяти почти ни у кого. Это ненароком подтверждает и сам автор: в книге неоднократно упоминается Илюша Шермергорн – такой же маленький узник лагеря в Потьме. Автор встретился с ним через много, много лет и с удивлением увидел, что тот ничего не помнит. Совсем ничего!

Это хорошо знали организаторы лагерей, позволявшие держать детишек при матерях только до трехлетнего возраста. Потом их отправляли в детские дома «на воле». Но автору и здесь «повезло»: его, как инвалида, оставили при матери до окончания срока ее заключения – пять лет. И произошло нечто: память этого маленького гражданина великой державы («Широка страна моя родная…»), оказавшегося за колючей проволокой еще до своего рождения, стала впитывать в себя, как губка, все картинки повседневной жизни, что видели глаза, все разговоры взрослых и детей, что слышали уши, все запахи, ощущения, а также имена, клички, названия станций и полустанков, улиц, номера домов, даты, а главное – факты обыденной жизни и картинки быта того времени.

В самом начале своего повествования автор слегка сетует на то, что не смог прибегнуть к архивам при написании этой работы. На мой взгляд, это хорошо, что она написана именно без использования архивов. Память выдала «на гора» только то, что сочла нужным сохранить, возможно, даже в не совсем «правильной» формулировке. Но память сохранила самое важное. Для чего и для кого – это совсем другой вопрос. В конце концов, автор прав: «Вся история строится на забытиях, на руинах памяти». Да, это будет не вся история, она будет не полная, но это есть история, увиденная конкретным человеком. И таких людей на самом деле миллионы, а без них никакой истории не может быть совсем.

Во второй части книги мы не найдем лагеря как места существования, но постоянно будем сталкиваться с лагерем как образом жизни и образом мышления. Видимо, память навсегда запечатлела в себе то, что никогда не смоется и всегда будет требовать какого-то своего учета в текущей жизни. На самых последних страницах автор, как смог, объяснил свое видение проблемы выживания для исковерканной жизни исковерканного поколения.

Во второй части мы увидим послевоенную страну глазами растущего мальчика. Это тоже очень важно, ибо восприятие ребенка и восприятие взрослого очень сильно различаются. Те, у кого есть дети и особенно внуки, знают это очень хорошо.

Жизнь человеческая в те годы ничего не стоила (сегодня она стоит не намного больше, но уже совсем по другим причинам). Вчитайтесь, а потом представьте, у кого хватит мужества, как ребенок видит свой «дом» – детский барак: «Между малышовой группой и старшей был тамбур – хозяйственный темный коридор, куда зимой выставлялись гробы с умершими детьми, а летом складывали заготовки банных веников». Про этот тамбур он упомянет еще раз: «…там куча картошки лежала навалом между заготовленными заранее гробиками для умерших малышей». Вдумайтесь: гробы с умершими детьми и тут же банные веники, картошка и новые гробики, заготовленные заранее…

В 1991 г. сибирский поэт Роман Солнцев – из нашего союзного депутатского корпуса, подарил мне свою новую книжку. Там было маленькое стихотворение «Свадьба»:

Двоих на этой свадьбе поженили,
кричали, пели и стреляли в пень,
троих убили, в угол положили,
чтоб хоронить как раз на третий день…

Обратите внимание, в этом четверостишии нет ни одной точки, только запятые: гуляли, кричали, убили, – через три дня похоронят и снова загуляют, но уже на поминках… Жизнь, тем не менее, продолжается, хотя и не для всех, а лишь для тех, кто умудрился выжить, поэтому поэт поставил в конце многоточие. И автор книги, которую вы держите в руках, тоже сумел выжить, несмотря ни на что, даже сумел пережить эксперимент, который ставили над ним лагерные врачи.

В книге можно встретить удивительные наблюдения, подмеченные зорким и любопытным глазом ребенка. Так, описывая свой быт в детском бараке, он сокрушается, что в малышовом крыле барака были цветы, а в детском бараке цветы на подоконниках были запрещены. Ребенок не знает (и автор не знал этого до того момента, пока я ему не рассказал, в чем здесь дело), что цветы запрещены, так как была жесткая установка создавать максимально отюремленный режим в зонах. Весной, когда просыпалась природа, осужденных – «зэков» – заставляли вытаптывать траву по этой же установке. Вот почему в зонах, но особенно в тюрьмах, привлекает внимание всякая живность, оказавшаяся там. Поскольку домашние животные запрещены, внимание обращается, например, на крыс и мышей. В известном романе Стивена Кинга «Зеленая миля» это описано очень хорошо.

Конечно, дети не были ни в чем виноваты и на них этот запрет распространился чисто автоматически (что касается малышовой группы, то они совсем несмышленыши, с них и спросить-то нельзя).

Разтюремливание зон началось вместе с хрущевской «оттепелью». Поначалу это встретило глухое противодействие администрации. Еще в середине 60-х годов прошлого века на страницах газет – особенно в «Известиях» – шли дискуссии о человеке за решеткой. В итоге все-таки возобладал здравый смысл: за решеткой находится именно человек и обращаться с ним надо по-человечески, пусть и с соблюдением тех ограничений, которые предусмотрены законом в рамках отбывания наказания.

Как следует из материалов книги, а это именно материалы, которые еще будут исследовать ученые разных специальностей, утверждаю это, ибо сам постоянно прибегаю к подобного рода исследованиям, автор – человек увлекающийся. И он сохранил это качество по сей день. Так, читатель будет часто встречать в тексте упоминание о злом и добром Хаосе, или ему будет попадаться термин «флуктуации» (иногда, на мой взгляд, совсем не к месту). Дело в том, что эти записки писались им на одном дыхании (обратите внимание на даты). Для их написания он прервал свою работу по теории Хаоса и выплеснул на бумагу то, что уже не могло молча существовать в нем. В теории же Хаоса флуктуации играют особую роль. Ведь флуктуации – это случайные, как правило, не прогнозируемые отклонения каких-то величин от их средних, опять же, как правило, давно известных и легко рассчитываемых значений. Именно флуктуацией является то, что автор каким-то чудом выжил после поставленного над ним жестокого эксперимента, хотя и стал калекой. Несмотря ни на что – выучился, стал доктором наук, профессором, Народным депутатом СССР, членом Верховного Совета СССР. Это – результат его воли. Он сам сделал себя, вопреки року и обстоятельствам жизни. Вопреки злому Хаосу. Злой Хаос продолжает испытывать его. Сегодня автор прикован к креслу, но продолжает истово работать. Я убежден – это зачем-то нужно и нужно не только ему. Это нужно людям.

Последнее: эта книга будет полезна нынешним сидельцам. У них будет возможность ознакомиться с живым и наглядным примером: как человек ломает ситуацию, не подчиняется ей, а заставляет ее работать на себя. Прочитав, каждый для себя сможет решить: Человек он или «тварь дрожащая».

Читатель, я не желаю тебе приятного чтения. Я желаю тебе мужества и силы духа. Поверь мне: они тебе понадобятся.

Юрий Голик, доктор юридических наук, профессор

I. Гулаг: Договор щепок с топором

Миф как движущая сила истории – весьма почтенная форма ментальности; бывают мифы-идиллии, бывают мифы-химеры, бывают мифы-кошмары. Ни идиллии, ни химеры, ни кошмары в истине не нуждаются. Истина им не нужда. Им нужен враг. Потому что миф – это политическое средство сплачивать людей. Потому что миф – это средство высвобождения энергии людей, а именно – политической энергии.

Еще все помнят, как нас дурманили мифы перестройки и гласности. Итогом этих мифов стал развал великой страны: СССР не распался сам по себе; его сознательно развалили, не считаясь ни с ценой, которую пришлось заплатить народу за его создание, ни с ценой, которую уже пришлось и еще придется заплатить за его развал.

На первой сессии Верховного Совета СССР 1989–1991 гг. мне пришлось выступать на совместном заседании Совета Союза и Совета Национальностей 7 июля 1989 г. Мы рассматривали вопрос о составе коллегии Прокуратуры СССР. Заслушав выступление Генерального прокурора СССР Александра Яковлевича Сухарева, перешли к обсуждению кандидатур в члены коллегии Прокуратуры Союза ССР. Я записался для выступления по кандидатуре заместителя Генерального прокурора СССР Ивана Павловича Абрамова.

Выступая на утреннем заседании 7 июля 1989 г., я очень волновался, потому что хотел донести до депутатов, что мы приступили к довольно ответственному вопросу – к формированию правоохранительной системы нашего государства. Депутатам надо было напомнить, что в правовом отношении наша страна была одним из самых отсталых государств мира. Поэтому забюрокрачивание обсуждения кандидатур очень губительно. Необходимо было осознать, что от всех нас требуется настоящая ответственность. Я знал, что мне будет тяжело говорить, и от этого волновался еще сильнее; я хотел положить такой камень на чашу весов, чтобы процесс перестройки нашей правовой системы стал поистине необратимым. Тогда, в зале заседаний Верховного Совета СССР в Кремле я понимал, что необратимость – одна из главных характеристик Хаоса, стрелы времени как в природе нашей Вселенной, так и в ходе нашей истории.

Как экономист и преподаватель политологии, я знал завет Ленина, основу практики и теории революций: Хаоса бояться не надо; крушение благополучной жизни, к которой люди привыкли в годы застоя, не исчерпывает полностью содержание динамического Хаоса. Кроме бед и отчаяния, любой Хаос несет в себе новые возможности и новые стратегии, а значит – и новые надежды. Много позже, уже в 2006 г., когда я рассказывал об этом Ю. В. Голику, доктору юридических наук, профессору, такому же депутату Верховного Совета СССР 1989–1991 гг., как и я, он дополнил меня: не только новые надежды, но и новых людей.

Это очень важное свойство – выдвижение «новых людей» – дает Хаосу основную энергию для порождения и становления новых структур. Сейчас уже осталось очень мало людей, которые реально понимают, чем была наша учеба и наша жизнь в тот период, когда у власти оказался М. С. Горбачев.

Тоталитарная каторга ума – вот что такое наша жизнь и наша учеба. Характеристика «каторга» очень точная – особенно крепко прилепляется к тем, кто был связан с общественными науками и должен был служить партии, т. е. КПСС, на идеологическом «фронте». Со времен Ф. М. Достоевского нам хорошо известно, что наказание каторжным трудом связано не с его физической непосильностью для человека, а с его совершенной и абсолютной бессмысленностью. Точным образом для выражения «каторжный труд» является миф о Сизифе. Каторга – это сизифов труд. Работа пропагандиста и агитатора той эпохи – после XIX съезда, после XX съезда, и после всех съездов, которые предшествовали XIX партконференции, с которой и началась идеологическая перестройка по-настоящему, – это и была каторга, настоящая каторга для ума.

«Новые люди», которые взяли на свои плечи Хаос перестройки и не дали стране вернуться вспять к эпохе Хрущевского и Брежневского безвременья, это были те люди, которые не побоялись, вернее, пересилили в себе страх перед железобетонной тупостью программы КПСС, которая торжественно провозгласила на весь мир, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме. Но теперь, 17 лет спустя, я доволен, что мне не хватило благоразумия понять, что запускать Хаос, не просчитав его близких и дальних последствий, очень опасно.

Поскольку Иван Павлович Абрамов занимал особое место в коллегии Прокуратуры СССР и радел о восстановлении доброго имени реабилитированных сограждан, я хотел поднять вопрос, который в нашей публицистике того времени по-настоящему не ставился ни в государственных, ни в партийных документах; это был вопрос о детях, рожденных в ГУЛАГе, о детях, рожденных в наших лагерях, в Потьме и в других. Потому что эти дети от рождения начинали там «тянуть» свой срок, и их правовое положение представлялось, с точки зрения юриспруденции, очень неясным.

Конечно, депутаты Верховного Совета 1989–1991 гг. знали, что за соблюдением законности должны следить Генеральный прокурор и коллегия Прокуратуры СССР. Но я сам родился в лагере в Потьме Зубово-Полянского района Мордовской АССР, и клеймо «лагерника» сопровождало меня всю жизнь, даже в той тяжкой предвыборной борьбе, которую пришлось вести в округе. И раздавались распоряжения, чтобы этот «лагерник» не появлялся на страницах газет; это удалось преодолеть. Но ведь кроме меня там были еще дети. И они тоже выросли, и кто знает, как это отражается на их судьбе, когда решаются вопросы бытовые и профессиональные? Как сказались запреты, которых официально нет, но которые на деле существуют? Ивану Павловичу тоже этими вопросами пришлось заниматься с правовых позиций.

Лагерь в Потьме был особый – для жен репрессированных чекистов, что тоже не облегчало положение, а затрудняло. Рассуждают обыватели так: вы заварили кашу, так вам и надо! В бытовом сознании именно такой стереотип крутится. Я очень понимаю Владимира Солоухина, моего любимого поэта, который написал стихотворение о волках:

Мы волки.
И нас, по сравнению с собаками —
               мало;
Под грохот двустволки
Год от году нас убывало,
Мы, как на расстреле,
      Ложились на землю без стона,
Но мы уцелели,
      Хотя и стоим вне закона.
      Мы – волки, нас мало,
Нас, можно сказать, единицы,
      Мы – те же собаки,
Но мы не хотели смириться
Вам – блюдо похлебки
      В январские лютые стужи,
А нас окружают флажки роковые
      Все туже
Дрожите в подклети,
Когда на охоту мы выйдем!
      Всех больше на свете
Мы – волки, собак ненавидим.

Это стихотворение В. Солоухина крутилось у меня в голове, когда, выступая 7-го июля на заседании палат Верховного Совета СССР я упомянул его. Владимир Солоухин отказался подписывать обращение о создании «Мемориала». Я тоже отказался это сделать. А когда меня спрашивали: «За что? И почему?» – я отвечал, что жертвы, которыми озабочен «Мемориал», сами еще не смыли со своих рук кровь гражданской войны, кровь убитых священников, белых офицеров, заложников-«баржевиков». За неправду гибели жертв Гражданской войны и неправду осужденных «клиентов» «Мемориала» расплачивались своими судьбами мы, лагерные дети, рожденные «там».

Напоминая депутатам, что прокуратура должна быть на стороне закона и следить за соблюдением закона, я понимал, что для многих депутатов это пустые, холодные слова.

Но продолжал спрашивать: какого закона? Ведь у нас был Закон о расстреле 12-летних детей за сбор колосков. Сына Зорге, напомнил я депутатам, расстреляли… А прокуратура строго следила за соблюдением этого Закона. Именно поэтому, мы, новые законодатели, должны решать, как оценить все это? Двенадцатилетнего сына Зорге расстреляли… 12 лет дали Чурбанову. Именно так выглядит динамика нашей социальной справедливости. Легко относиться к этим вопросам безнравственно. Или же надо признать полный провал Божьего проекта о человеке, что, кстати сказать, задолго до меня сделал в «Братьях Карамазовых» Ф. М. Достоевский?

В том же выступлении я сказал, что нравственность должна быть выше закона: закон на втором месте после нравственности, а политическая целесообразность – на третьем месте, после закона. Вся иерархия гуманитарных ценностей, по моим тогдашним представлениям, выглядела так: нравственность – законность – политическая полезность.

У нас нет закона о лагерных детях, напомнил я депутатам. Их правовой статус неизвестен. Это сфера административного произвола.

Наш лагерь, помимо того, что он был такой специфический, был еще и интернациональный. У нас находились, например, голландцы; один из них – Илюша Шермергорн, самый высокий в нашей детской группе – опекал меня все время, чтобы здоровые дети не пиратничали… Китаец Юн Сан… Их какова судьба? Не знаю.

Почему-то эта история имела странное продолжение. Заседания Верховного Совета в 1989 г. транслировали по всесоюзному телевидению. В какой-то день после этого заседания мне позвонила сестра из Ижевска и рассказала, что ее по телефону нашел из Казани тот самый Илюша Шермергорн, она дала ему номер моего телефона в гостинице «Москва», где тогда жила часть союзных депутатов. Я обрадовался, что через столько лет увижу человека, который был моим защитником в детстве.

Но оказалось, радовался я зря: Илюша, приехав в «Москву», ко мне в гостиницу, меня не узнал и ничего не помнил из нашего совместного детства. Он стал профессором химии в Казани, был недоволен тем, что я публично выдал его тайну – «лагерное» детство. Откровенного разговора у нас не получилось, хотя я узнал его и рассказал всякие мелкие эпизоды из нашего детства. Оказалось, что он не помнит никого из наших однолагерников: ни тихого Юн Сана, ни моего главного обидчика Моторина, от которого Илюша защищал меня чаще всего, ни Юру Гармаша – весельчака. Он не мог даже вспомнить, как стояли наши кровати – Илюша спал слева от меня, Юн Сан – справа, а первым в нашем кроватном ряду был Генка Моторин.

С точки зрения герменевтики (гуманитарной), смысл государства состоит в том, чтобы оно подчинило насилие праву, произвол – законности. Смысл закона о лагерных детях должен был бы состоять в том, чтобы они были на законных основаниях обретателями полноты бытия. Этого не понимал ни Хрущев, ненавидивший покойного Сталина, ни Горбачев, затеявший перестройку как разрушение Союза, тогда как разрушать надо было лишь политический режим страны. Закон о детях-лагерниках в той форме, в какой его воплощает в жизнь ельцинская и путинская бюрократия, настоящих мучеников мордовских лагерей, насколько я знаю, не коснулась никаким боком. Поэтому и нужно было развенчать миф о ГУЛАГе.

На самом деле ГУЛАГ – это категорическое, беспощадное и бесповоротное отрицание ценностей равенства. Прогресс в осознании свободы еще, хотя бы как иллюзия, возможен; но прогресс в осознании равенства людей – никогда; потому что

– все равны перед смертью,

– все равны перед Богом,

– все равны перед неодолимой силой рока,

– все равны перед законом.

Процессы последних лет (Ходарковский и др.) показали, что равенства не только нет, но оно и невозможно. Чтобы понять хоть что-то, надо осознать, что флуктуации равенства так же внезапны, как и корреляции. Социальный мир непоправимо хаотичен; в этом и состоит расколдованный мир мифа. Людям не нравится расколдованный миф, а волшебных мифов ни история, ни общество для нас не припасли.