Kitobni o'qish: «Первые»
СОНЕЧКА
Ветер хлестал шторы, будто они самостоятельно вышли из моды, а не эта тварь их грубо вышвырнула. Менталитет разрешил множить и приумножать. Наконец-то. Теперь под слоган «Все богатые – воры» сгоняются и другие состоятельные: те, кто обеспечен до беспредела. Когда чёрная икра – к аллергии, а красная – стыдно потреблять, мы что, нищие?
Не завидуй. Деньги вместе с привилегиями не сидеть и не стоять в очереди несут тьму мерзких обязанностей. Иметь автомобиль и включать пробки в расписание. Нет, метро – это красная икра. Ещё преважно носить одежду, не оскорбляя глянец. Аксиома: степень роскоши вещи обратно пропорциональна её продолжительности жизни. Платье – не более двух появлений, дальше сдохни в чехле. Платье нарядное – умри сразу после дебюта, ибо дурная память может сотворить непоправимое. Надеть повторно – оскорбить свет: тот, что высший. Высший, потому как дважды не позволяет к себе прикасаться.
Мужчинам легче. Но они и зарабатывают не только на платья и платья нарядные. Из заначки ещё берут на возможность одеваться в одно и тоже. Женщины потворствуют. Однако гардеробная предназначалась только для них. То, что в дамский склеп придётся подхоранивать господское – сюрприз неприятный. Пространство и так задыхается. А что поделать? Это называется семья. Именно поэтому однажды надетое и вынужденное сгинуть и сгнить вместе с бирками, приютило ткань, обожранную мужскими духами. Ладно. В конце концов, всё оно выросло из его денег. Пускай займёт три вешалки и две полки. Участь, граничащая с мудростью: терпеть, чтобы не нуждаться.
Чем дальше от нужды, тем крепче в позе подчинения. Деньгам. И тому, что выродил достаток. Вот почему даже у самой дорогой и слишком повседневной вещи срок годности меньше, чем у хомяка, которого продали воле ребёнка. Как бы глаз ни радовался, а душа ни пела, финансы не обслуживают тебя и твои впечатления, они работают во имя впечатлять других.
– Гарольд, где штора? – она испуганно таращилась на голое окно.
Тот, кто на самом деле был Игорем, бросился на помощь. Выглядел нелепо. Совсем не как Гарольд. Смешно, на грани с отвращением. Несимпатично. Где-то даже дёшево. Она стиснула зубы. Она бы вырвала себе глаза, но в модных журналах такое не советовали. Пока. Однако вынуждали беречь гармонию. Эта дрянь невероятно шаткая, нестабильная, в случае дисбаланса мажет старостью по лицу. Нет. Слишком много отдано косметологам. Слишком. Если вкладывать больше, они в конец растолстеют самомнением. И так едва ли не кланяешься на пороге, дабы обменять деньги на укол безболезненно. Вдохнула. Протараторила от одного до десяти.
– Зато я замужем! – наступила на подол внутреннему равновесию. – Я счастлива, – подумала менее уверенно, но гармония уже не смела рыпаться. – Господи, я так разбита! – схватилась за голову, – но, мать твою, счастлива! Счастлива!
Ветер скрылся. Вытащил бесящую штору на улицу, пробовал отодрать, утащить, не вышло. Тут же исчез. Как мужчина. Ибо невыносимо оставаться наедине с бессилием. Бережливость выиграла. Штора не платье, не платье нарядное. Для повешенного куска неприлично много вышло. Плевать на моду! Через край дорого. Недопустимо загранично.
Лавандовая. Атласная. Декоратор рекомендовал. От души. Есть ли душа у тех, кто на тебе зарабатывает? В моменты откровенной наживы она должна таять. Потом, конечно, возвращаться. Не такая уже: слабее, мутнее, в дырах, но кто её видит? Это же не платье. Не нарядное. Даже не мебель, в которую вложили, словно в будущее. Тоже от души. Она всегда есть у тех, кто щедр. Но дубовый гарнитур вышел из трендов. Ему плевать, что он не оправдал ожидания длиною в вечность. Его не волнуют чужие жертвы. Он как собственные дети.
– Парит, – доложил Гарольд, всовывая штору обратно через форточку. – Наверное, дождь будет.
– И что мне теперь делать? – раздражение таки брызнуло, ещё бы, она же разбита.
– Да ничего, – пожал воткнутыми в пиджак плечами. – Я просто сказал… Мы же всё равно внутри собираемся. Поэтому и пусть бы дождь. Ну что ты?! – он подошёл к ней, погладил по спине. – Не переживай, Сонечка, всё пройдёт отлично!
– Сам ты Соня! – если бы не кольца, она, без сомнений, вмазала бы ему прямо в нос. Сильно. Чтобы он заткнулся. Не надо произносить слова, надо захлёбываться кровью!
– Ну Софа…
– Я тебе миллион раз говорила, что ненавижу это «Софа»! Как будто ты на ублюдский манер называешь диван. Словно мама твоя со своим «звóнит»! Ненавижу!
– А мне нравится!
София замахнулась и ударила воздух.
– Всё, всё, – Гарольд искренне радовался, что успел отскочить. – Я больше не буду! – поднял руки, демонстрируя обезоруженность.
Скалится так противно. Как мразь! Самая настоящая мразина. Сонечка разжала кулаки, глянула на улыбки, оставленные ладоням ногтями.
– София Максимовна, пора бы мясо запекать. Вы точно сами хотите?
– Точно, – перевела дыхание, погладила бледный шифон платья. Дорогого.
Вытащила из жадных плеч шею. Та больно метнула напряжением в затылок. Оттянутые мочки ласково подмигнули крупными серьгами почившей в определении «роскошная» люстре. Ты всего лишь хрусталь! София думала почесать веки, но вспомнила о цене на человека, ответственного за россыпь теней и взмахи туши. Вцепилась в подол и решительным шагом проследовала на кухню. Экономка предусмотрительно исчезла с дороги. Выделила сочувствующий взгляд хозяину. Гарольд виновато растянул губы, помахал рукой. Ну да, всё в порядке. Пусть все знают. Домоправительница кивнула. Кто бы знал, как ей надоели эти ссоры. Вроде, какое её дело? Просто будь в наличии, получай зарплату. Однако деньги не затыкают чувства, и чем больше она сопереживала хозяину, тем отчаяннее не выносила хозяйку.
Отвратительная баба! Про таких спрашивают, не где он её нашёл, а почему? За какие грехи? Вестимо, за достаток, который избыток. Хоть мальчик и хороший, и семья приличная, а Боженька всё одно человека, увядшего в злате, без наказания не оставит. Экономка соединила три пальца. Игорëша, Игорëша… Запустил ручонку в сундук с драгоценными каменьями и вытащил кусок кирпича. Ржавого, что пачкается. Угораздило же посередь чистого пути вляпаться в… Сонечку. Воля Господня, не иначе. Перекрестилась.
Сорняк ведь сколько ни поливай, не цветёт, не пахнет. Вот и София Михайловна рожать предпочитает единственно скандалы. Трудится исключительно во вред нервной системы. В первую очередь, Игорька. Придумала же, Гарольд! Помилуйте, святые. Перекрестилась трижды. И жалко её. И убить хочется. Не понять, чего больше. Бегает за людьми, как юродивая, подайте любви, отцедите внимания. Выслуживается ради возможности чувствовать себя ровней. Тем, кто подаёт да отцеживает, щелкает по носу: теперь ты за мной бегай. Для остальных устраивает приёмы. Собирает снисходительность, чтобы потом конвертировать её в, как только ей кажется, дружбу. Дал Христос денег, да вот не сказал, что счастье на них не купить. Экономка передумала освящать казённую форму крестным знамением. Вернулась к лавандовой шторе. Вычурный цвет! Расправила.
– Парит. Гарольд Васильевич, вы бы пиджак сняли.
Игорь оттянул воротник рубашки, неловкость не ослабила удушающий захват. Не то, что ему было жарко. Просто жаждалось содрать со спины кожу и запихнуть в хлебало кондиционеру. Огляделся.
– София Максимовна свой фирменный антрекот готовит. Вы знаете… Это часа на полтора. Как раз до прихода гостей. Может быть, чаю?
– Да, Юлиана, будьте так добры, – взглядом стелил по полу извинения. – Моего чаю, – покаялся вновь.
Юлия, чьё имя хозяйка принесла в жертву престижу, кивнула. Скупой жест, прорва понимания. Оставила еле зримый поклон и удалилась. Бедный Игорь Васильевич. Загодя напялил дурной богатый костюм, потому что Сонечка так велела. Бедный богатый Игорëша. Однажды угодил в трясину провинциального очарования и теперь беден, несмотря на богатство. Удвоил капитал, обнищал счастьем. Жалко мальчишку. Для Юли он всегда мальчишка. А мальчиков надо защищать! За их счастье обязательно бороться, особенно когда точно знаешь, что счастье – это ты.
Стянутая бледным шифоном фигура застыла у столешницы. Не слышала ни кроткую поступь, ни подкрадывающийся аромат бергамота и груши. Взгляд утонул в куске мрамора. Белые прожилки целовались с красной мякотью. Проникновенно. Завораживающе. У влюблённых так не получается. Нет, им-то кажется, что они волшебны, но для свидетелей та магия мощнее рвотного.
Рука опустилась на ряд чёрных клавиш. Побежала, будто наверняка знала, что мелодия оживёт. Рукоятки трепетали. Пальцы неожиданно замерли на середине. Поймали момент. Прижали к ладони. Лезвие проглотило свет. Красовалось, как в последний раз. Острие не столь тщеславно: едва вся действительность сумела уместиться на клинке, оно ринулось к плоти. Кровь бросилась россыпью. Капли, точно и не были знакомы друг с другом, трусливо и одиночкой хватались за столешницу, запястье, за бледный шифон. Соня уронила голову.
– София Максимовна, – Юля старалась остаться верной беспристрастности, но её верхняя губа упорно ползла вверх, – вы бы переоделись.
– Я и так переоденусь, когда гости придут, – хозяйка закатила глаза: ох уж эта челядь. Не в состоянии отличить домашнее платье от того, за которое выложили чей-то годовой доход, дабы прожить в нём всего вечер.
– Как скажите, – экономке слишком мало хотелось умываться чужим раздражением: морщины не деньги, бывают лишними, просто первые в отличие от вторых избыточны уже на этапе мысли.
– Мясо я сама сделаю. Мне помощь не нужна, – Сонечка уставилась на раненый кусок.
– Я помню, – Юля прошла к шкафчику, достала кружку. – Гарольд Васильевич чай захотел.
– Боже, какое мещанство, – Соня качала головой, словно на кухне испачканная по бледный шифон говяжьей кровью стоит другая, а она сейчас в центре сцены увядшего в востребованности театра.
– С вашего позволения, – экономка включила чайник.
Едва дисплей выказал нужные цифры, нажала на кнопку «стоп». Перелила воду в кружку, бросила взгляд на Софию. Та, опершись о столешницу, нависла сжатым бюстом над будущим антрекотом. Будущим, коему не суждено свершиться.
Как хозяйка дома Сонечка знала, что в череде ресторанных блюд обязано быть её фирменное. Она так и говорила – моё фирменное. Поэтому на каждый приём готовила антрекот. Не говорила, почему именно. Но всем заранее объявляла: приходите к нам, будет мой фирменный антрекот. Гости приходили. Просто приходили. Совсем не ради. Но София Максимовна не изменяла себе как хозяйке. А Юля оставалась верной своему долгу домоправительницы, потому Сонечкин фирменный антрекот падал в мусорное ведро ортопедической стелькой, пережившей страшный пожар. Вопреки, может, благодаря статусу, что, если сравнивать, скорее отсутствует, у экономки не получалось поднести даже самым презираемым гостям труп с ожогами третьей степени.
Не дожидаясь, когда спина хозяйки разверзнется напополам, чтобы сквозь скользящие позвонки проорать: «пошла на хрен отсюда!», Юлиана откопала инициативу и убралась вон.
София Максимовна не отличалась прямой матерной агрессией. Уважение к людям, будь они хоть прислугой, не виновато. Причина в сакральном знании, коим с ней поделился модный журнал. Оказывается, нецензурная брань старит. Самое ужасное, натурально. Каждое слово равняется миллиметру носогубки. Ещё двум минусам в карму, но та сейчас решительно уходит из тренда. Не жаль. Про ругань цензурную издание умолчало, за этот огрех Сонечка держится крепко.
Юля завернула в ванную, опрокинула недокипяток в раковину. Нагнулась к шкафчику, остеохондроз немедленно пробудился, у него давно проблемы со сном.
– Не дело делаю, – зашептала экономка. – Боженька наказывает.
Тем не менее, как и любой, кто в курсе, что делает не дело, она продолжила. Ровно через три позвякивания пальцы приобняли стеклянное горло. Юля вытащила бутылку, посмотрела сквозь неё на лампу. Коньяка всё меньше и меньше. Поясница ныла всё больше и больше. Экономка наполнила чашку. Пригубила, так сказать, за здоровье.
– Фу! – немолодое лицо сморщилось до послепенсионного. – И как это пьют?
Отхлебнула вновь. Понимание не явилось. Как и в прошлый раз. Как и в позапрошлый.
– Ваш чай, Гарольд Васильевич.
– Спасибо, Юлиана, – хозяин принял кружку.
Из молчания двоих присутствующих вытекла глубокая тайна и разлилась по гостиной. Чуть смочила край лавандовых штор. Игорь промокнул лоб.
– Скорее бы уже, – задумчиво уставился в окно. – Невыносимо парит.
– Скоро, – экономка глянула на маленькие часики, сжимающие запястье лет двадцать. Как муж подарил. Как не сумел пропить.
– Я про дождь, – заметил Игорь. – Хотя… – махнул рукой, отнёс себя к дивану.
Эти приёмы были нужны лично никому. Но их отчаянно мазали на выходные. Гарольд Васильевич обязательно нервничал. Пил так называемый чай, тот, что из шкафчика ванной комнаты. Юлия исправно приносила. Ещё исправнее корила себя за это. Спасали самоувещевания – я не спаиваю, я помогаю пережить стресс. Один раз можно. У него нет зависимости. Всё согласно мантре порядочной жены алкоголика.
София Максимовна убрала мясо в духовку. Если бы законодательство позволяло привлекать за издевательство над пищевыми продуктами, Сонечке грозила бы смертная казнь длиною в жизнь. И незнание не освободило бы её от ответственности. Истерзанные стейки после мытарств наверняка считали горячий противень раем. София верила в рождение очередного шедевра кулинарии. Сплошь и рядом такое случается: думается, помощь оказываешь, а потом выясняется, что если бить по голове палками, то мозг отмирает. Надо же. Но ведь преследовались совсем противоположные цели. Хм.
– Воля Господа, не иначе.
Юлия перекрестилась. Молния сверкнула дважды. В разных концах неба. Точно двое влюблённых никак не могли встретиться, дабы в оскорблениях и драке, непременно влекущей чью-то гибель, выяснить, кто из них любит сильнее. В окно стукнули. Затем снова. Понимая, что никто не откроет, стеклопакет заплакал. Его слабохарактерность утопала в раскатах грома. Никто не волновался. Ведь она выживет. То, что не имеет веса, не может утонуть. Но может быть похоронено заживо.
– Юлиана, вы спите? – Соня брезгливо уставилась на сомкнувшую веки экономку.
– Простите, задумалась.
– Надеюсь, о том, как пройдёт мой вечер.
– Естественно.
– Естественно было бы предупредить официантов…
– Они уже готовы. Простите.
– … что гости скоро прибудут, – София Максимовна не злилась, она давно переступила эту черту, и теперь в бешенстве протыкала ногтями ладони. Ещё чуть, и гелевые отростки выйдут наружу с иной стороны.
Юля удалилась, проклиная себя за нетерпение. Конечно, надоело слушать одно и тоже, будто проплаченный хит её молодости. Но, с другой стороны, за потребление платят ей, а не наоборот. Однако ж чем стабильней милостыня, тем больше претензий к подающему. Когда-то работа в богатом доме виделась пределом мечты. Но с тех пор зрение жутко упало.
Соня нервничала. Однажды привыкла нервничать и бросать не собирается. Это же не какой-то там стресс, избавиться от коего посоветует всякий дурак. Это, меж прочим, атрибут красивой жизни. Основа, можно сказать. Переживается, ибо на то причины есть. Если кому не переживается, пускай для начала вынет чувство собственного достоинства из места сидения. Глядишь, и повод нашёлся.
Её приёмы не просто гости пришли, здравствуйте, разувайтесь, вот вам тапочки, а вы мне дешёвый алкоголь и жалобы в ответ на «как дела?». Здесь целая система. Парад достижений, и нужно ухо держать востро, дабы отделить выдуманные от реальных. На озвученные фантазии улыбаться широко, на явь ещё шире. С плотно сжатыми челюстями, чтобы из пасти не вывалились куски зависти.
Сонечке с огромным трудом давалось каждое мероприятие. Она просто не имеет права упасть в грязь накрашенным лицом, потому что встать уже не дадут. Наступят, раздавят, сверху присыпят несуразными мифами и скажут, что так и было. Обязательно скажут. Стоит только раз появиться в одном кольце дважды, как уже муж её не любит, дело идёт к разводу, и вообще у него давно на стороне отряд девок с генетической предрасположенностью к шпагату. Больше всего Соня боялась слухов. В правду всё равно никто не верит. А от оговора не отмоют даже в морге.
Тяжело давалось видеть эти высокопоставленные лица. Ещё тяжелее – лица, завоевавшие место около высокопоставленных путём низких поз. Обколотые естественной юностью мордахи, привыкшие имитировать радость, при встречах изображали поцелуй звонким чмоканием около мочки уха. Заменили акт звуком, и всех всё устраивало.
Но Софию не печалила искусственность бытия. Наоборот, так гораздо удобнее. И экологичнее, точно носить мех, а всем говорить, что он ненастоящий. Зверушек очень жалко. Как будто. На самом деле Сонечку угнетало изобилие состоятельности вокруг. Чужие успехи – зеркало, в которое особенно неприятно смотреться. Из него слишком явно выглядывают свои неудачи. Смотришь и видишь, кем не стал. Может, и не хотел таковым быть, да точно не хотел, но, сука, так паршиво в итоге, что не стал. И не станешь. Зверушку очень жалко – себя. Думаешь, что в красивой шубе из дорогого меха сейчас им всем очи перламутровым блеском отхлещешь, а на спине, мать его, лишай. Огромный, натуральный, никак не получается выдать за имитацию.
Гости растеклись по дому водой, что из-под крана, и её пить совсем не хочется. Только, если вообще альтернативы нет. Но всё равно не по себе. Сначала перекреститься. Соня морщилась, считала мысленно до десяти, пеняла себе, что очень счастлива. Однако пока каждый пожимал руку Гарольду Васильевичу, всякая лезла с комплиментами к ней. Софию тошнило от лживости ответной ложью. Она, чёрт побери, знала, что не молодеет. Назло всем косметологам! Она не похудела. И сколько бы не убеждали в обратном, показатели на паршивых весах росли точно доллар. И её Игорь далеко не совершенство, чтобы вместе с ней составлять идеальную пару.
– Когда же вы заткнётесь! – София приветливо улыбалась новой гостье.
– Как у вас хорошо, – щебетал обколотый рот.
– Не привыкай, – рвалось из Софии, но она пересиливала себя на «спасибо».
Все и так знали, с кем пришла эта всякая. Знали, что ходить ей среди них недолго. Не вмешивались. Не жалели. Не брезговали даже, ибо деньги и не с таким обязывают соприкасаться.
Соня наблюдала за гостями как недавно родившая кошка, что без раздумий сожрёт слабого из потомства, дабы выкормить сильных. Плотно сжимала челюсти, и со стороны казалось, будто в её планы на вечер помимо антрекота входило выдавить изо лба все вены. Иногда вспоминала, что счастлива. Чаще внушала это окружающим вымученной улыбкой, более уместной на приёме у стоматолога.
Близился выход её фирменного. Поруганное после смерти мясо буквально ободом тарелки уже толклось на пороге. Может, повременить? А вдруг гости успеют захламить желудок ресторанным меню? Сонечка болезненно тыкалась ногтями в ладони. Суставы жалобно хрустели, но не получалось перекричать дутую болтовню. Против пустоты ты всегда беспомощен, будь она в головах, будь она в твоей голове.
– Ну наконец-то! – взвыл один из каждых, на шее коего висела задержавшаяся до статуса жены всякая.
– Наконец-то, – молвила София и суровым взглядом донесла до экономки, что антрекоту наказано быть в течение десяти минут.
Юлия кивнула и неохотно направилась в сторону кухни. Миновав поле зрения хозяйки, остановилась. Лицо покрыла испарина благоговения. Возраст не причина заправлять мечты в климакс.
Молодой мужчина в классическом костюме и кроссовках отвечал полуулыбкой на восторженные приветствия. Когда-то он носил спортивные одеяния с классическими туфлями, но сейчас об этом времени вспоминал исключительно с тем смехом, что слезами по щекам. Не видел смысла являться обществу и при этом жить с ним по одним правилам. Приятная небритость сводила с ума даже рьяных ненавистниц усов, бороды и прочей нечисти самцовых физиономий. Наверняка щетины касался дорогой барбер. Вне сомнений, один из тех, кто берёт деньги за то, чтобы его клиенты не казались таковыми и вблизи. По левую руку сияла девушка, которой хорошо к сорока, но её годы были совсем не прожиты. Так, летели мимо, не касаясь. Она носила особенную красоту – немодную, не выписываемую пластическими врачами. Привлекала внимание. Однозначно. Но чрезмерно принадлежала – нравилась мужчинам, очень, некоторым до предынтимных ощущений, однако любой каждый, пусть самый самонадеянный, видел – занята. Добровольно несвободна.
Несмотря на необременённость, правая рука никогда не отвечала на традиционные приветствия. Плевать, что подумают. Хорошо, если сумеют. Решения о пренебрежении не оспаривались. Умные смирились. Глупым стоит учиться.
Дамир и Ева Первые. До невозможности востребованный писатель и его супруга – создательница фонда помощи. Удивительно, но настоящего, поэтому не благотворительности. Первая не устраивала приёмы во имя собрать богатых подружек и на бездарно организованном аукционе продавать чушь, дабы от вырученного перевести калечным нищебродам мизер. Ибо зачем голодному много еды? Вдруг живот надорвëт с непривычки? Это уже не благотворительность получается, а душегубство. В отношении масс, конечно, дело тоже благое, но чужое. В конце концов, для этого существует правительство.
Ева не разделяла принятое высшим светом. Вместе с мужем предпочитала двигаться вразрез. Любила не бриллианты, а помогать, это ей казалось настоящей роскошью.
– Конечно, она ведь сама из этих, – шушукалась всякие, не забывая подобострастно раздвигать губы. Собственное происхождение не оттиралось даже кредитками, приходилось тщательно прикрывать снобизмом.
Из этих – из обычных. Как и её супруг. Первые не стеснялись вспоминать ту жизнь, что родилась в отсутствии возможностей жить. Ева смотрела сверху, но не свысока. Удивительная кротость для такого красивого лица. А могла бы иметь олигарха, но выбрала иметь всех, и все они непременно ощущали себя изнасилованными чужим достоинством. Хотя с той стороны ни одной попытки посягательства.
– Как хорошо, что вы пришли! – лепетала Сонечка и не врала.
Конечно, Первые – самое невыносимое зеркало, но в нём ей нравилось отражаться. Как толстым нравится есть, чтобы потом сильнее хлестать себя по пухлым щекам за препятствия к любви.
– Ты прекрасно выглядишь, – сказала Ева. И сказать так могла только она: без фальши и желания сдаваться формальностям.
– Спасибо, – София таяла. Ей не было необходимости отвечать тем же. Зачем корить солнце за свет?
Пока её «я счастлива» впервые за сегодня вставало с лопаток на артритные колени, внимание Первых украл предприниматель, что без устали грозил фонду Евы великой жертвой и в передышках восхищался последней книгой Дамира. Соня вздёрнула подбородок. Ну и пускай нарасхват. Они же у неё нарасхват, не где-нибудь! Это точно видят все. Это наверняка увидят журналисты. И про неё напишут. Снова напишут. Но уже не как про жену совладельца банка, празднующую день рождения в компании Первых. На этот раз они упомянут её имя. И напечатают фотографии. Сонечка договорилась со Вселенной. Вселенная обещала!
Несмотря на то, что над миром давно надругались социальные сети, в мирке Софии Максимовны всё ещё жили глянцем. Можно грешить на отставание в развитии, а можно предвидеть, что ретро уже есть тенденция. И если хочется опередить мысленное течение масс, вешай на стеклопакеты резные ставни. Но Соня не вешала, скорее не снимала. Бедные уяснили своё место – интернет. Богатые судорожно держались за страницы.
Гости заняли столы, не вынимая бесед изо рта. Юлия кивнула хозяйке: антрекот доставлен. Раньше экономка подавала знаки с меньшей уверенностью, однако время позволило её вранью поднабрать массу. Теперь это не хилый обман, это солидная ложь во спасение. Кого и особенно зачем Юлиана спасала – в ответ не складывалось. Наверное, думала, что отстаивает честь дома, семьи. Какого она отстаивает честь чужого дома, чужой семьи – внутренний голос не спрашивал. Людям только кажется, что они ленивы. На самом деле, они энергично делают то, о чём не просится. Вечный двигатель причинения добра.
София Максимовна потëрла мочку уха. Чёртово золото неприлично чесалось, будто оно не жёлтое, а красное. Инстинктивно из толпы вытащила взглядом мужа, как позволившая себе недолгое раздумье собака, перемежая вину с судорожностью, обязательно ищет хозяина. Гарольд звонко смеялся в окружение непервого эшелона. Начинающие и конченные дельцы, слывшие бизнесменами у себя в мечтах или когда-то, которых приглашают разбавить до невозможности густые сливки. Не самое приятное общество. А Игорю нравилось. И эти ещё смели отвечать взаимностью, хотя их удел – спрашивать, не помешаю ли?! София неодобрительно покачала головой. Губы сами поджались, ногти впились в ладони.
– Я, на хрен, счастлива! – мысленно гаркнула владелица, она же основная причина вечера.
– Скоро будет салют, – шепнула на ухо Юлиана.
– Какой салют? – от неожиданности переспросила Сонечка, будто это не её супруг вынужденно бросал на ветер сумму, имеющуюся у большинства его сограждан лишь на кредитных картах. – То есть, почему скоро? Ты видишь, гости ещё не доели?!
– Сказать, чтобы перенесли? – устало выдохнула экономка.
– А ты как думаешь? – лицо Софии исказила ярость. – Ты сама вообще думать умеешь или за это тебе тоже платить надо? Нет, конечно, не станем переносить. Пусть будет прям сейчас! Немедленно. Пока они все жрут. А что?! Я же для этого на салют кучу денег слила! Чтобы он аккомпанировал их чавканью. Специально выбирала поярче и покрасивее, чтобы местным нищебродам типа тебя в их мусорную жизнь воткнуть орхидею. Ещё и раскошелилась за «потише», чтобы их тупые псины меньше пачкали автомобильные колёса испуганными тушами.
Неюная Юлиана смотрела на свои туфли девочкой Юлей, которую отчитывает суровая бабушка за съеденную не в праздник конфету. «Сама не могла подумать, что это на день рождения? Бестолочь! Мерзавка! Хуже врага народа! Теперь до Нового года сладостей не видать! Даже варенье не получишь!».
С тех пор сладкое она не ела. Даже на похоронах пережившей всех её родственников бабушки.
– Надо бы помянуть, – соседка протягивала «Батончик».
– Я и так её не забуду, – отмахивалась Юля, точно парень с советского плаката, что в красном галстуке защищается от рюмки.
По иронии судьбы это не спасло от сахарного диабета номер два. Наверное, алкоголю тоже стоило бы сказать решительное «нет». Или по заветам психосоматологов впустить в себя больше радости, от которой экономка, будучи гражданкой своей страны, так же рьяно отмахивалась.
Сейчас Юля чувствовала, как непотребляемый сахар растёт в крови, а из глаз пытаются сбежать слёзы. София ничего подобного не ощущала, поэтому, пользуясь общим гулом и личным гневом, орала, будто от громкости зависела жизнь планеты, а от остроты выкрикиваемого её собственная.
Едва тишина осталась между ними дольше паузы, девочка Юля неюной Юлианой выдавила на лице улыбку:
– Вы правы, София Максимовна. Я должна была всё учесть. Меня, безусловно, не оправдывает, что я сама не подумала… – хотела добавить «без вашего разрешения, как и все в этом доме», но проглотила, – … позволите сказать пиротехникам, чтобы салют перенесли?
Соня, как и положено после заветного опорожнения, переживала чудесную лёгкость и приятную слабость. Она внимательно посмотрела на объевшуюся унижениями экономку.
– Позволяю, – медленно проговорила, решив, что десерт лишним не будет.
– Сейчас же всё сделаю, – Юлиана благодарно приняла и эту порцию.
– Делай! – София не сводила глаз, не снимала с лица презрения.
Экономка забрала взгляд с туфель и бросила его на путь следования. Естественно, она предупредит пиротехников о переносе. Разумеется, после свидания с коньячком, что томится на нижней полке шкафчика в ванной.
Сонечка осталась вместе с собой, удовольствие пронзало вены, она чуть ли не стонала от неги одиночества. Погладила себя по щеке. Плевать на тональник. Она заслужила. Она молодец. Она…
– Ты счастлива, любовь моя? – Игорь обнял её сзади и распластал по плечам нотки рома.
Его руки легли на её живот точно не ласки ради, а больше отдохнуть. Как тело, отмотав более тридцати лет от рождения, вместе с усталостью давится болью, и ищет не постель, а кровать, потому что так желает спина. Соня вздрогнула, если этот процесс смазать понятием неспешно. Будто реальность обокрали на ритм. Она не чувствовала тепло его ладоней, чтобы рассуждать о ночи, которую супруг планирует истратить на близость. Она ощутила, что у неё есть живот. Не как само собой разумеющуюся часть, а в качестве следствия пищевого недоразумения. Людям не нравятся, когда их хватают за то, что есть, но чему быть не следовало. Подобное действо уже невозможно списать на нежность. Это скорее налоговая, что припëрлась, зная куда идёт, потому прихватила полицию и прочие обвинения.
Гармония рухнула. С грохотом и разлетевшись осколками, что без предупреждения хватают за голые ноги. Сонечка обернулась. Так же, как и вздрогнула – медленно, словно действительность отчаянно сопротивлялась заказанным к посадке чиновником. В мыслях она уже влепила Игорю пощёчину. Именно влепила – боль должна хорошо приклеиться. Дня на два, как горчичный пластырь. Именно пощёчину. Не удар в челюсть, потому что наказание прежде всего обязано унижать. Иного смысла оно не несёт.
Её искрящий злобой взгляд напоролся на его светящиеся наивностью глаза. Мальчик наконец-то получил машинку, не иначе. С большим пультом. На том управлении, о котором в его детстве знали только писатели-фантасты. Гнев пал к гармонии. Правда, ту уже не собрать, она – обломки, а он целый, ещё ждёт своего выхода. Заприметив, как гости любопытством мажут по их паре, София улыбнулась. В конечном счёте, руки убрались с живота, значит, разоблачение в стройности больше не грозит.
– Я тебя люблю, – язык заплетался, но послание дошло в целости.
– Ты пьян, – брякнула Соня и уткнула румянец в лацкан его пиджака.
Ожидалась мелодия, преисполненная неповоротливости и романтики. Но как это случается, вместо того, чего очень ждёшь, является то, что из ожидания выпнуто за ненадобностью.
– София Максимовна, – экономка против воли блестела глазами, – пиротехники больше ждать не могут. Им ещё…
– Давай, – бросила не глядя.
Время – довольно подлая вещь. Оно в момент разрешает тебе рвать и метать, а позже втаптывает в стыд перед разорванным и размотанным. Несправедливо. Но человек склонен к поступкам ради ощущения вины. Его к этому с детства готовили.
– Тогда через пять минут начнут, – доложила Юлиана и заторопилась в ванную комнату.
