Kitobni o'qish: «Шабаш по случаю бродячей луны»

Глава 1. Рыжая топь

      Я сижу в глубине леса, у трескучего костра, поднимающего своё дыхание в серое небо. Этот лес все называют «Рыжей топью». Здесь всегда осень – место вечного листопада. На смену опавшим резным листьям маленьких тоненьких клёнов и берёз вырастают, уже заранее ржавые, их копии. А в городе и соседних деревнях только зарождается лето: одуванчики покрывают весь Змеиный холм, на клумбах пестреют красные пузатые тюльпаны, пастухи начинают выгонять на пастбища молодых овец. А здесь, в Рыжей топи, тоскливо и влажно настолько, что тяжело дышать. Под мелкими каплями морщится зелёная гладь болота, пахнет кленовой корой и зрелой хвоей.

      Я жду наступления ночи. Ради чего бы какой-нибудь дурак отважился встречать темноту в этому лесу, как ни ради любви? Ида, дорогая Ида, видишь ли ты во мне кого-то большего, чем просто влюблённого юношу?

      Вот уже небо темнеет, опуская на зубчатые макушки елей чёрное покрывало. Слышатся разговоры великанов, проходящих где-то рядом. Они постукивают топорами, делая засечки на стволах, и звуки эти всё более отдаляются от меня.

      Деревня великанов расширяется, нужны брёвна. Трёхметровым много приходится срубать деревьев для своего жилья. Хорошо, что этот лес растёт раз в десять быстрее, чем обычный. Великаны не стремятся в город: эти трудяги веками живут в деревушке Бая и кормят не только себя, но и городских жителей. Они разводят индюков и шерстистых коров, а их маслобойная фабрика славится на весь Приморский мир. Горожане бывают в деревне великанов редко, в основном, туда ездят только скупщики. Иногда южный ветер приносит из Баи в город запах жжённых перьев. Это значит, что был массовый забой и скоро свежие индюшачьи тушки попадут на полки наших рынков.

      Я гашу костёр, чтобы слиться с густеющей темнотой. Мне нужны феи. Хотя бы одна. Эти зубастые чудики с большими головами и тельцами размером с синичьи – для многих желанный улов. Их кровь обладает магической силой, а крылья, поговаривают, лечат от подагры. Я бы не верил ни в первое, ни во второе, если бы не Ида. Резвая красноволосая бестия забирает из фей все соки, чтобы, смешав их с ядовитым мхом, травить скот горожан, а потом также благополучно лечить его противоядием, но уже за внушительную сумму.

      Стоит сказать, что Ида – единственная ведьма в нашем городке Генрот, расположенном на западе Приморского мира. Её уважают не меньше, чем главу города – Сувиана, моложавого мужчину лет пятидесяти, который ратует за дружеские отношения между властью и горожанами. Его здесь любят почти так же, как Тойво Вало – самого известного бывшего главу Генрота, который управлял городом более тридцати лет, до самой своей смерти. При Тойво в городке был открыт крапивный завод, потому здесь так чтят память о нём. В центре города, на площади, рядом с фонтаном, возвышается дубовый бюст Тойво, выкрашенный тёмным лаком. Его выстругал плотник Юнис, построивший в Генроте половину новых зданий.

      Меж тем, как я рассказывал вам о нашем городке, лес полностью погрузился в сон, худой месяц в небе выплеснул на болото скудный свет. Воздух начал заполняться глухим треском. Человек, плохо знающий Рыжую топь, подумал бы, что это сверчки. На самом деле, этот треск издают феи. Они выходят на охоту ночью в поисках маленьких грызунов, вылезающих в это время из своих мшистых нор.

      Я вижу два жёлтых огонька в трёх метрах от меня. Внизу дерева, под корнями, расположена моя ловушка. Именно в таких дырах обычно селятся грызуны. Одна из фей стоит возле норы – принюхивается. Я положил туда мёртвую мышь, её то она, видимо, и учуяла. Фея сводит свои острые светящиеся крылья за спиной и заползает в нору.

      Слышится резкий хлопок – сработала ловушка.

      «Попалась!» – вскрикиваю я, подбегая к дереву, и закрываю банку крышкой с уже прорезанными в ней отверстиями для воздуха. Вот она, фея, в моей банке. Она отчаянно скребётся о стеклянные стенки. Впервые я вижу живую фею вблизи: до этого мне предоставлялась возможность лишь смотреть на иссушенные мумии её сородичей на стенах комнаты Иды.

      Только хотел я положить банку в мешок, как почувствовал острую боль в правой руке. Вторая фея, решившая спасти подругу, вцепилась в моё предплечье маленькими зубами-гвоздиками. Я пытался снять её с себя, но чем больше прилагал к этому усилий, тем больнее мне становилось. Указательный палец мой провалился в её маленький слизкий глаз; фея, не выдержав боли, отпустила меня и, шатаясь в воздухе, скрылась вдали. Боясь того, что сейчас налетят другие феи, я зажёг факел и поспешил покинуть этот лес, и, когда выбрался из него, увидел, что рука, атакуемая феей, вся в крови, а на предплечье темнеет рваная рана.

      Я шёл на окраину города, где жила Ида, по дороге ругая себя за то, что полюбил эту девушку, из-за которой то и дело попадаю в неприятные ситуации. Вот уже месяц я добываю для неё странные предметы: икру синебрюхих лягушек, сброшенные рога карликового оленя, цветок, который растёт на вершинах самых высоких гор и распускается только при полнолунии, а теперь вот – фею.

      Признаться, мне даже жалко это крылатое существо. Но на что только не пойдёшь ради любви…

      Я приблизился к маленькому двухэтажному дому. Тень от лампы над дверями, принявшая форму закруглённой крыши, стелилась по каменной дорожке.

      Я знал, что Ида не спит. Как и положено ведьме, ночью она работает.

      «Днём, – говорила как-то она, – я чувствую такую тяжёлую усталость, будто на голове у меня шляпа речного гриба». Ида всегда использовала необычные сравнения. Речной гриб рос по берегам горных рек и, действительно, был большим и увесистым, но никто и никогда не обращался к нему в таких выражениях, кроме неё.

      Из маленького окна был виден тусклый свет. Я осторожно постучал в дверь и услышал шаги по комнате. Меж тем, в воздухе разливался запах розовых кустарников, слабый прохладный ветер дул на мою рану, и боль в ней разгоралась сильнее.

      Дверь отворилась. Ида стояла передо мной в лёгком белом платье, которое было широким и потому спадало с её плеча, оголяя изящную ключицу. Копна кудрявых огненных волос была небрежно убрана в слабую косу, и завитки локонов опускались на лицо. Она смотрела на меня, подняв голову, и улыбалась.

– Генри, здравствуй! Что это у тебя с рукой? Где мой подарок?

      Она протянула свою миниатюрную ручку, и я, достав банку из мешка, передал её ей.

      Мне стало немного обидно, что Ида не только не пожалела меня, но даже не взглянула на рану.

– Что же ты, не услышав ответа, сразу выпрашиваешь подарок? Совсем тебе на меня плевать?! – упрекнул я её.

– Не плачь, – сказала Ида, хотя я и не думал, – у окна ведро с гаррами. Опусти туда руку, они быстро её залатают… Эх, почему я не умею своими поцелуями, как они, лечить раны?! – с наигранной задумчивостью воскликнула она.

– Тогда бы я, вероятно, умер, – оскалившись, пробормотал я.

      До сих пор я не получил от Иды ни одного поцелуя за месяц ухаживаний. Все поцелуи доставались её мужу, которого я ненавидел. Мне хотелось думать, что он её не достоин, но, обращаясь к этой мысли, каждый раз понимал, что Кейо для неё, пожалуй, лучшая партия. Муж Иды, в отличие от меня, образованный, интеллигентный, на хорошем счету у всего города. Единственное, в чём я выигрываю на его фоне, так это разве что в молодости. Но справедливо ли считать это превосходством?

      Я подошёл к деревянному ведру и опустил туда свою руку. Стая мелких белёсых рыбёшек впилась в мою кожу, но, на удивление, я не почувствовал ничего, кроме лёгкого покалывания.

– Держи минут пять, – сказала Ида, разглядывая банку с феей сидя за столом.

      В доме её, несмотря на развешенные по стенам хвосты, копыта, кусочки чьей-то кожи, казалось уютно. Свеча, стоящая на столе, вместе с банкой, в которой сидела обессилевшая фея, подсвечивали её волосы. Я невольно любовался Идой. Тело её до сих пор было до меня тайной, как и душа, к которой она меня тоже не подпускала.

      В доме Иды всегда стоял запах растопленного воска, перемешанный с запахом эфирных масел. Она будто и сама вся пропахла этим ароматом. Иногда я случайно встречал её в городе, в очереди на рынке, перед собой и, пытаясь скрыть от всех нашу дружбу, молча наслаждался этим домашним запахом, который спал в её волосах.

– Поедешь со мной завтра в Эбу? – спросила вдруг Ида.

– А что ты там забыла? Жутковатая деревушка.

– Нужно рецепт одного зелья узнать у Танны.

– Я думал, ты самая могущественная ведьма, чему тебе учиться у неё? – пытаясь уколоть Иду, спросил я.

– Есть чему, – передразнила она.

– А зачем тебе я?

– Просто, за компанию.

– Ну-ну… Так я и поверил. Признайся, тебе страшно туда одной ехать.

– Немного, – ответила Ида, пожав плечами.

– Хорошо, поеду. Когда?

– В четыре часа.

– Ладно.

– Тебе придётся высадиться в деревне Рата. Я поеду прямо до Эбы, а ты пойдёшь туда пешком, чтоб никто не подумал, что мы вместе в Эбу поехали, – сказала Ида. – Идти недалеко – минут двадцать.

– А, ну да, конечно. Лишь бы кто ничего не заподозрил, – оскалился я.

– Всё, можешь доставать руку, – сказала Ида, подойдя ко мне. – Покажи.

      Я вытащил руку из ведра и посмотрел на рану, покрытую толстой белой корочкой. Ида недолго рассматривала её, а после произнесла с уверенностью:

– Дней пять – и шрама не останется.

      Я хотел её приобнять в знак благодарности, но она тут же, как кошка, выгнула спину и увернулась от меня, улыбаясь.

      В одни дни, когда мы лежали с ней на только что прорезавшейся из земли траве у Озера Косаток, она ласкала меня, запуская руку в копну моих светлых волос, в другие – не позволяла касаться себя.

– Любишь ли ты меня или, может, хоть немного я мил тебе? – спросил я её однажды.

      Она ответила:

– Разве могу я кого-то любить, кроме мужа?

      Года три назад, когда был я ещё подростком, заметил, как один юноша волочился за Идой. А потом он пропал. Через месяц после его исчезновения Ида вышла замуж. Это пугает меня, но любовь сильнее страха. Может, отправляясь за очередной вещью для снадобья Иды, этот парень утонул в Рыжей топи или был отдан на съедение птенцам огромного ястреба?

– Хочешь посмотреть, как я буду убивать фею? – спросила Ида, потирая в предвкушении руки. Странно, что даже спрашивая такую жуть, она выглядела милой.

– Нет, воздержусь. Я, пожалуй, пойду. Меня, наверное, мать потеряла.

      Только я это сказал, как услышал голос мужа Иды. Кейо спускался со второго этажа по витой лестнице.

– Голубка моя, у нас посетители? – пронёсся по дому его заботливый голос. Ида быстро убрала банку с феей в корзину под столом, накрыв её полотенцем. Она была слегка напугана. Это показалось мне странным.

      Муж подошёл к ней и поцеловал в разрумянившуюся щёку.

– Генри Йокинен, если мне не изменяет память? – обратился он ко мне, поднимая чёрную бровь.

– Да, всё верно, – ответил я, и пожал ему руку, пытаясь быть дружелюбным.

– Генри приходил вылечить рану на руке, – ответила Ида, и глаза её, обращённые к мужу, наполнились покорным спокойствием. Она никогда так на меня не смотрела, и эта мысль разожгла во мне ревность.

– О, покажите, прошу, – обратился он ко мне.

      Я протянул ему раненую руку.

– Где вы так?

      Не придумав ничего лучше, я ответил, что упал с дерева на острые камни, когда подвязывал грушу.

– Нужно быть аккуратнее, юноша, – сказал Кейо улыбнувшись, и сеть его мелких морщинок собралась у уголков глаз.

      Муж Иды был старше её на пятнадцать лет. На днях ему исполнилось сорок два. Но для своих лет он выглядел неплохо: он был высок, немного худощав, держался всегда прямо. Чёрные волосы вдобавок к чёрным глазам и острым чертам лица придавали ему устрашающий вид, но стоило ему улыбнуться, как любые намёки на злобный его характер пропадали. Эта мягкая добрая улыбка располагала к себе. Даже мне сейчас на долю секунды он стал приятен.

– Извините, что при вас… Ида, – обратился он к ней, – Генри расплатился уже? Мне нужна мелочь, чтобы взять извозчика. Хочу съездить до сестры, проверить её. Что-то мне совсем не спится, переживаю. Сильно она захворала.

– Нет ещё, – сказала Ида, покосившись на меня, а затем произнесла – Два серебряных.

      Я судорожно начал шарить в карманах, боясь не найти такой суммы. Помню, что у меня было пять серебряных, но часть из них я потратил вчера на рынке, покупая овёс, а сколько – точно не помню.

      Мне удалось отыскать ровно две монеты. Я протянул деньги Кейо, который уже ожидал их.

      «Как она узнала, сколько у меня денег?» – пронёсся вопрос в моей голове.

– Спасибо, что помогли, – обратился я к Иде, пытаясь скрыть свою злость.

– Да будет счастье в каждом дне вашем! – ответила она привычно. Она всегда говорила это тем, кому оказала услугу.

– Передавайте привет матушке, – крикнул вдогонку Кейо, когда я уже закрывал за собой тяжёлую скрипучую дверь.

      Я направился к своему дому, до которого было идти не меньше двух рек Соги и не меньше половины реки Руи. В небе уже зарождалось утро, поедая чёрные клочки неба. Я пинал мелкие камни, пытаясь избавится от чувства душившей злобы. Сегодня я не только снова не получил никакой награды за помощь Иде, но ещё и отдал последние деньги её мужу. Таким дураком я себя ещё никогда не чувствовал.

      Эта женщина точно меня погубит!

Глава 2. Безобразие души

      На следующий день, как и договаривались, мы направились с Идой в Эбу, которую в народе называют деревней ведьм. На улице было жарко: высоко в небе палило яркое майское солнце, в воздухе стояла духота, обещающая скорый дождь. Возле вокзала толпился народ. В соседней деревне сегодня проходит ярмарка, многие жители Генрота направляются туда: кто-то – чтобы продать товар, другие – чтобы выгодно купить продукты.

      Люди спешно рассаживались в повозки. Мы сели в громоздкую, очень старую колымагу, которой, казалось, жить осталось совсем недолго. Вместе с нами в ней расположились ещё пять человек. Ида села напротив меня, чтобы никто не подумал, что мы с ней вместе. Каждый раз, когда она делал вид, что не знает меня, я чувствовал себя униженным. То же я испытывал и сейчас и прилагал большие усилия, чтобы обида не проявилась на моём лице.

      Ида смотрела в окно, опёршись на него локтем, вероятно, боялась ненароком встретиться со мной взглядом. Рядом с ней сидела престарелая женщина в чепчике и держала на коленях широкую плетёную корзину, из которой доносилось тонкое щебетанье цыплят. Женщина ласково разговаривала с птенцами и, временами запуская руку в корзину, поглаживала их.

– Мама вас везёт к тёте Лоре в деревню, там вам будет хорошо, – говорила она, расплываясь в улыбке. – У тёти Лоры и травка, как говорят, зеленее, и вода чище, так ведь, Бритта?

      Она обратилась к женщине, сидящей слева от меня. Женщина эта была ещё молода (наверное, не старше двадцати семи лет), но молодость её была замученной. Лицо, смуглое, худощавое, выражало беспокойство и, в то же самое время, задумчивость. Тёмные тусклые волосы были убраны сзади в слабый пучок. На ней было синее платье с уже потрёпанным, не сильно затянутым корсетом и ботинки на невысоком широком каблуке, больше похожие на мужские, чем на женские.

– Верно говорите, верно, – отвечала она, обдирая с берёзовых веток почки и бросая их в небольшое лукошко из бересты. Они, как мелкие зёрна, падали с глухим стуком на дно неглубокой посудины.

      Я давно знаю Бретту, но никогда ещё не заводил с ней разговора. Моя мать не раз помогала этой женщине: бесплатно шила для неё и её детей одежду, каждую осень отдавала ведро садовых яблок, летом выносила ребятам вишню, завидев их играющими на улице. Бретта выражала свою благодарность маме и почти всегда после какой-то оказанной помощи приносила через неделю или месяц в наш дом деньги и протягивала их матери. Но мама наотрез отказывалась их брать.

      Бретта – очень трудолюбивая женщина, пекущаяся о своих детях. Кажется, и живёт на этом свете она только ради них. Она, как беспокойная гусыня, постоянно держит их у себя под боком.

      Редко можно встретить счастливую семью, в счастье которой вы были бы абсолютно уверены. Подумайте и вспомните хотя бы пару семей, в которых царят любовь и уважение. Вот и у семьи Бретты были свои проблемы. Муж её, Нэт, в сущности своей, добрый человек, но совершенно беззаботный и почти беспробудно пьющий. За Нэтом закрепилось прозвище «Шут», которое полностью его характеризует. Пока жена его крутится как белка в колесе, чтобы прокормить детей, он целыми днями веселится с друзьями-собутыльниками. Серьёзным его видеть мне ещё не доводилось. Казалось, что он засыпает с улыбкой и с улыбкой просыпается.

      За пьянство и наплевательское отношение к семье, быть может, народ Генрота давно бы засудил Нэта. Но они любят этого весельчака. Наверное, если бы Нэт бил Бретту или своих детей или, по крайней мере, бранил их, горожане изменили своё отношение к нему. А когда они видят, что человек этот добр и лишён всякой агрессии, они даже не задумываются над тем, сколько горя он приносит своей семье. Кто из нас может разглядеть чужие страдания, о которых не кричат на каждом шагу? Вот и страдания его жены мало кто замечал. Порой мне казалось, что Нэт питается энергией Бретты. И чем счастливее был он, тем несчастнее она.

      Как-то моя мать спросила Бретту, почему та не уходит от мужа.

– Понимаете, – отвечала ей Бретта, Нэт – хороший человек, и я его очень люблю. И когда он трезвый (что, к сожалению, бывает редко), я счастлива. Я всё надеюсь, что он перестанет пить.

– Люди не меняются, дорогая Бретта, – отвечала ей мама, покачивая головой. Но, кажется, эти слова Бретта пропускала мимо ушей.

      Сейчас эта замученная женщина была вся погружена в свои мысли. Она торопливо и как-то нервозно снимала липкие почки с веток потемневшими мозолистыми руками и смотрела куда-то в пустоту.

      Рядом с Бреттой сидели три её чумазых ребёнка: девочка четырёх-пяти лет и два мальчика восьми и десяти. Дети её были очень красивы: светловолосые, с большими синими глазами. Все трое были одинаково коротко стрижены под горшок, даже девочка. И если бы она не была в платье, которое, к слову, было ей великовато, я бы принял её за мальчишку. Девочка сжимала в руках небольшую тряпичную куклу, сшитую из лоскутов. На лице куклы не хватало одного глаза-пуговки: на месте него торчала белая, ещё не потемневшая, нитка, по которой можно было судить, что глаз оторвался совсем недавно.

      Мы выехали с узкой городской улицы на широкую дорогу, посыпанную мелкими камнями. Экипаж начал трястись, пыль, поднимаясь, залетала в нашу повозку через колышущиеся тонкие шторы.

– Как Нэт? Всё так же пьёт? – спросила Бретту женщина в чепчике.

– Да, – ответила Бретта.

– Деньги хоть домой приносит?

– Приносит, но мало. Много, сами знаете, на стройке не заработаешь.

– Конечно, если ещё столько на пиво тратить, – сказала Тири.

      Бретта промолчала.

– Всё так же школу строят? – снова спросила Тири.

– Да, через полтора года только закончат. Как раз Яника в школу эту пойдёт. А братья пусть в старую ходят, им там нравится.

– Вот ведь как дети-то быстро растут. Ещё совсем недавно, помню, качала эту малышку на руках. А тут уже вон какая вымахала. – сказала она и похлопала легонько девочку по колену. Яника взглянула на женщину своими большими глазами, как бы вопрошая, что ей нужно, и продолжили играть с куклой.

      Мальчики не были такими спокойными, как их сестра. Они постоянно ёрзали и временами высовывали свои головы из окна и пели какую-то песню, перебивая друг друга.

– Жаль мне тебя, Бретта, – сказала женщина.

– Что поделать? Всем нам сегодня нелегко, не мне одной. Вот повезла на рынок саженцы капусты, думаю, пока едем, по дороге почки обдеру на продажу. Каждый год у меня их какая-то старушка покупает. Говорит, что очень они ей с мочевым пузырём помогают.

– Это да, сама их завариваю частенько, когда невмоготу, – подтвердила Тири. – Да…Пьяный муж – это горе. Тут я тебя понимаю, дорогая, как никто другой. Мой же тоже пил почти с самой нашей женитьбы. И ведь до этого такой хороший парень был, умный. Сгубила его поганая горючка. И хоть грешно так говорить, но после его смерти нам с дочерью даже легче жить стало, выдохнули мы с облегчением (да простят нас грешных). Денег мы от него всё равно не видели, по хозяйству он тоже ничего не делал. Ладно обо мне, о дочери своей совсем не беспокоился. Прогулял всю свою жизнь по улицам, будто так оно и надо. Я-то быстро с его пьянством смирилась, поняла, что не спасти уже этого человека, а вот дочь всё уговаривала его перестать пить. Но это ж болезнь. Разве можно так просто от неё избавиться? Тут хоть зауговаривайся. Бедная она, постоянно ходила искала его по городу пьяного, всё боялась, что лошади затопчут. Сколько раз тащила его сама домой своими маленькими ручонками. Спину себе однажды ещё десятилеткой надорвала – до сих пор мучается болями при плохой погоде. Так вот любила папку своего! Да только когда подросла, поняла, что папка её только для себя любимого живёт и на нас ему плевать. Так она взрослела, и любовь её к нему на убыль шла.

      Он один раз проснулся муженёк мой в речке (сам рассказывал мне), голова, говорит, на берегу, а всё тело в воде. Сильно тогда напился, видимо. Как тогда не умер – даже странно. Но, смерть, видимо, рядом с ним уже ходила – помер через полгода.

      Бретта уже не слушала её, она продолжала о чём-то напряжённо думать.

– А ты тоже на ярмарку едешь? – обратилась Тири к Иде и улыбнулась тонкими старушечьими губами. Несмотря на ласковый тон, эта женщина была мне неприятна. Сам не знаю, почему.

– Ой нет, я в соседнюю деревню.

– В Тоду?

– Нет.

– А куда? Не в Эбу ли? – воскликнула Тири, взявшись за грудь.

– Да, туда.

– Ох, батюшки! И не страшно одной?

– Немного.

– Зачем же тебе туда надо? Что-то по своим делам ведьминским, да?

– Да, почти.

– Ясно. А я б ни за какие коврижки туда не поехала. У меня племянник недавно туда ездил. Говорит, что после поездки неделю ещё эта деревня снилась. Ты была уже там?

– Нет. Впервые еду.

– Ну тогда удачи тебе! – сказала Тири излишне любезным тоном.

– Спасибо, – ответила Ида.

      Все мы, кроме Иды, высадились в деревне Рата. Тири долго возилась со своей корзиной и двумя небольшими мешками, прежде чем первая вышла из экипажа. И вместо того, чтобы вынести свою поклажу по очереди, тащила всё сразу, медленно продвигаясь спиной к выходу. То ли она боялась, что, пока идёт за вторым мешком, её первый мешок, оставленный возле колымаги, украдут, то ли ей просто было лень ходить за поклажей дважды. Мы все ждали, когда она наконец выйдет. По выражению лица Иды было заметно, как её раздражает эта ситуация и что бессловесное наблюдение за всем этим даётся ей очень тяжело.

      Вот я стоял уже один у дороги, справа от которой вдалеке виднелись деловито расхаживающие люди, между толпами которых раскачивались ростовые куклы-Петрушки, являющиеся неизменным атрибутом почти всех ярмарок.

      Я посмотрел на деревянный указатель, таблички которого сильно выцвели от солнца, и увидел на одной из них три больше чёрные буквы «ЭБА». Следуя ей, я свернул на узкую, полузаросшую дорогу. Редко кто ездил в Эбу. А те, что ездили, почти всегда ломали колёса, потому как дорога туда была очень извилистая и ухабистая. Извозчику нужно было много доплатить, чтобы он взялся отвезти вас в деревню ведьм. Что и сделала Ида: отвалила извозчику два золотых.

      По дороге в деревню мне встретилась та самая дряхлая повозка, отвозившая Иду, которая направлялась обратно в Генрот.

– Ну, быстрей, проклятые! – кричал извозчик, погоняя двух обессилевших лошадей, которые были как-то непривычно малы и худощавы. Поговаривают, что извозчик этот экономит на лошадях и вместо овса кормит их одной репой, потому в городе его не любят. Среди жителей Генрота утвердилось стойкое правило – на лошадях экономить нельзя.

      «Раз взял животину себе в услужение, корми её достойно», – поучали его старухи. Но он только махал руками и кричал в ответ: «Не ваше это дело. Чем хочу, тем и кормлю! А если так переживаете, можете несколько мешков овса подарить. Сердобольные нашлись!».

      Дойдя до деревни ведьм, я увидел Иду, ждущую меня у въезда на маленькой покосившейся скамейке.

– Честно говоря, – обратилась ко мне Ида, – как-то тревожно в эту деревню входить.

– Может, не стоит тогда?

– Нет, мне нужно, – решительно проговорила она.

– Ну раз нужно, тогда пойдём.

      Мы зашли через плетённые из ивовых прутьев ворота, по обеим сторонам от которых тянулся такой же плетённый забор. Видимо, вся деревня была обнесена им. Мы шли по узкой улице, на которой стояли приземистые серые деревянные дома с полукруглыми крышами, покрытыми соломой. Окна в них были маленькими, без стёкол, и располагались почти под самой крышей. Всюду во дворах стояли высокие столбы с жердями, но на них вместо белья (как это обычно бывает в деревнях), висели пучки трав, подвязанные толстыми нитками.

      Меня вдруг охватила тревога: то ли виной тому были всплывшие в воспоминаниях чужие рассказы об этой деревне, то ли действительно было в этом месте сейчас что-то жуткое.

      В середине улицы вдалеке мы увидели двух играющих в песочнице мальчишек лет девяти. Завидев нас, они радостно закричали и побежали нам навстречу. Когда они приблизились, я увидел, что лица обоих обезображены. У одного мальчика была впалая переносица и левый глаз, расположенный сбоку, почти касался уха. У другого – был маленький кривой рот, нижнюю губу которого покрывали тёмные струпья.

– Купите гребешок, – жалобно говорил первый, протягивая Иде деревянный гребень в форме петуха, – всего один серебряный.

      Голос мальчика был обыкновенным, каким бывает у здоровых детей, и совсем не соотносился с его внешностью.

      Ида достала из кармана монету и положила ему на маленькую, запачканную сырым песком, ладонь, забрав себе гребень. Мальчик радостно запрыгал. Он показал своему другу монету, хвастливо усмехнувшись. Тот с завистью смотрел на неё, поблёскивающую от солнца на чужой ладони.

      Мы шли дальше. Я заметил в окнах лица многих людей, провожающих нас взглядами. Смотрели они как-то недобро, и оттого тревога моя нарастала. Лица глядящих, как и лица встретившихся нам мальчишек, тоже были обезображены.

       На улице не было людей, только шныряли туда и сюда стаи собак. Они подбегали и скромно обнюхивали нас, как бы просто для вида.

– Почему эти люди в окнах так смотрят на нас? – обратился я к Иде.

– Не знаю.

– Они совсем нам не рады. Страшная деревня, – сказал я.

– Ты знал, на что шёл.

– Я не думал, что здесь настолько жутко.

      Впереди показалась женщина, идущая нам на встречу. Она вела на верёвке барана с густой пожелтевшей шерстью. Он протяжно и звонко блеял, неохотно идя за женщиной, и почти после каждого шага упирался копытами в землю. Хозяйка опускала голову и, уговаривая барана словами «пойдём, пойдём домой, ну, не упрямься», с большим усилием тянула за собой верёвку. На женщине было платье с огромным количеством заплат, руки были покрыты ярко-розовыми пятнами, которые остаются обычно после сильных ожогов.

– Здравствуйте, извините. – сказала Ида. – Как мне попасть к Танне?

      Женщина остановилась и медленно подняла голову. Лицо её было всё в шрамах, глаза сильно косили в разные стороны. Она сначала долго молчала, будто не расслышала нас, а потом спросила очень громким дёрганным голосом:

– А? К Танне? До конца улицы и направо.

– Спасибо.

– Да не за что. Вы поторопитесь. Она с минуты на минуту покинет нас, – протараторила важно женщина, как-то нелепо повышая тон.

– В смысле? – поинтересовалась Ида.

– Помирает она, – ответила та, подтянув к себе ближе животное, и пошла дальше.

– Да… Вовремя мы, – протянул я.

      Мы дошли до конца улицы и увидели сильно просевший дом. Стены его начали уже зарастать зелёным мхом, покосившиеся окна тянулись к земле, и солома на крыше, потемневшая от времени, съехала на один бок. У дома Танны не было ограды, как у других, что встречались нам здесь, на улицу выходило небольшое крыльцо, покрытое ветхим половиком. Возле крыльца стояло около двадцати людей, каждый из которых имел свои внешние особенности, которые я не возьмусь описывать. Почти все плакали и обнимали друг друга. Слышались фразы: «Куда ж мы без неё?», «Мучается, бедная, боль еле успокоили!». Кажется, только дети здесь были счастливы. Они бегали вокруг плачущих людей, затевая какие-то игры и смеялись.

      Увидев нас, толпа стала перешёптываться. Какой-то мужчина крикнул:

– Вы кто такие?

– Мы из Генрота, – сказала Ида.

– Танна больше никого не принимает. Дайте ей спокойно умереть, – грубо сказал он, морща свой большой широкий нос.

– Не командуй, Эхар, веди их сюда! – послышался требовательный старушечий голос за окном.

      Мужчина недовольно покачал головой и плюнул в сторону.

      Мы поднялись по скрипучему крыльцу, открыли дверь и оказались в большой, полностью зашторенной, тёмной комнате, из которой, казалось, и состояло всё жильё. Посередине этой комнаты находилась большая печь, почерневшая от золы. Рядом с печью, прижавшись друг к другу, стояли вёдра на невысокой скамейке, под ней – кадушка с тестом, от которой шёл кислый запах дрожжей. Свет, проходящий через стыки занавесок, слабо освещал высокую постель, стоящую у стены. На ней лежала полная старуха, укрытая плотным одеялом, а рядом с ней на табурете сидела худосочная женщина в платке с большим горбом на спине. Она выжимала тряпки в тазу. Когда последняя тряпка была выжата, женщина понесла их развешивать на верёвку у печи, не сказав нам ни слова.

– Перед смертью хочется что-то полезное сделать, поэтому давайте скорее сюда. – сказала лежачая. – Скоро отвар обезболивающий перестанет действовать.

– Здравствуйте, Танна, – сказала Ида и поклонилась ей.

– Ой, что за прислуживания? Не нужно всего этого! – раздражённого проговорила та.

      Я заметил, что лицо Танны, в отличие от лиц других жителей деревни, не было обезображено. По чертам его можно было заключить, что в молодости оно было красиво. Но сейчас лицо это было полным, дряблым. Смуглая старческая кожа, изрезанная крупными морщинами, свисала рыхлой складкой под подбородком. Глаза, под которыми желтели большие синяки, были влажными и слегка поблёскивали.

– Зачем пожаловали? – спросила Танна и тут же залилась сухим кашлем.

      Горбатая женщина суетливо подбежала к ней с кружкой в руках и дала сделать небольшой глоток.