Kitobni o'qish: «Заложники солнца»
© Чубарова Л. А., 2020
© ООО «Яуза-Каталог», 2020
Пролог
– Ты – последний из последних. И ты обязан дойти.
– Угу.
Мир изменился. Человеческая раса в опасности. На земле больше не рождаются дети. Он – последний из последних, родившихся до того, как все случилось… Кирилл украдкой подавил зевок. Столько раз слышал эти слова, что выучил даже интонацию, с которой они произносились. Скучно кивнул. И спросил о том, что действительно беспокоило:
– А адапт? Он тоже уже здесь?
– Конечно. Завтра познакомитесь. Держись, мой мальчик. – Сергей Евгеньевич потрепал Кирилла по волосам. – Отдыхай, перед походом тебе нужно набраться сил. Спи.
Кирилл проводил наставника взглядом. Подождал – взрослые люди коварны. А потом включил ночник и развернул на коленях чистый блокнот. Поставил дату.
«Завтра – начало великой миссии», – вывел первую строчку.
До сих пор ведением дневников не увлекался, но событие такого масштаба обязывало. Все уважающие себя путешественники вели дневники. Подумал, зачеркнул и написал: «Великой Миссии».
«Я готов к любым тяготам и лишениям. Что бы ни случилось, я…» – задумался, как бы покрасивее написать.
«Отдам свою жизнь, хотя она…»
Так слишком длинно получится.
«Отдам свою жизнь, несмотря на то, что…»
На что – на то?
Кирилл вдруг почувствовал, что ручка выскальзывает из пальцев. Взрослые снова оказались хитрее.
Интересно, что за травы были в чае, которым его угостили перед сном? Зверобой?… Сон-трава?… Или…
Кирилл не додумал. Ручка выпала, а блокнот соскользнул под кровать.
– Спи, Кирюша. – Сергей Евгеньевич заставил себя отвернуться от монитора. – Спи… Когда-то еще будешь так сладко спать.
Глава 1
Бункер
Проснувшись, Кирилл сразу увидел будущего напарника. Адапта.
Не сказать, чтобы раньше не встречал адаптов, они еженедельно привозили в Бункер продукты. Вадим Александрович пошутил как-то, что внешность их напоминает негативы старинных фотографий, и Кирилл немедленно полез выяснять, что такое «негатив». Тогда он над остроумным сравнением похихикал. Сейчас хихикать почему-то не хотелось.
Вблизи широко расставленные глаза адапта оказались светло-желтыми. Кожа – бурой, словно древесная кора, белые волосы – густыми и жесткими. Нос, должно быть, неправильно сросся после перелома – с заметной горбинкой, а брови напоминали два мазка побелки.
Адапт сидел по-турецки, поджав под себя ноги. Гардероб его состоял из застиранной майки, камуфляжных брюк и повязки на голове. На Кирилла будущий попутчик смотрел с недоумением.
– Офигеть – чучело, – низким, хрипатым голосом озвучил свои мысли он.
Так разговаривали все адапты, как будто были сильно простужены. Любовь Леонидовна утверждала, что это от ранней привычки к курению. Кирилл решил не обращать внимание на оскорбление – что возьмешь с варвара. Адапты ведь почти ничему не учатся, работают с малолетства.
– Меня зовут Кирилл.
– Да ладно? – не поверил парень. – Далеко зовут-то?
Кирилл, ожидавший, что собеседник тоже назовется, растерялся и замолчал.
Адапт немного посидел, разглядывая его, а потом вдруг одним быстрым движением оказался на ногах. Шагнул к Кириллу. Взял за плечо и поднял с койки.
Кирилл попытался вывернуться, но куда там! Пальцы варвара, похоже, ковали из железа. Он отодвинул Кирилла от себя, разглядывая с ног до головы. На писк: «Пусти, что ты делаешь!» – не отреагировал. Покачал туда-сюда. Помесил пальцами жидкий бицепс. Для чего-то потрогал за волосы – длинные, волнистые, Кирилл гордился ими. После чего отпустил, сплюнул в сторону и вышел.
– Але! – мгновение спустя донесся из коридора сиплый недовольный голос. – Живые есть?
* * *
– Дядя, ты прикалываешься? – уже со злостью повторил Рэд. – Никуда я с этим чмом не пойду! Оно ж не то что до Новосиба – до сортира не доползет! Ты неужто сам не видишь?
Сказать, что командир отряда был зол, означало ничего не сказать.
Целую неделю бункерные извращенцы гоняли его на полигоне. Потом заставили в бумажках чиркать – вопросов сто, не меньше – потом кровь вытягивали иголкой, проводами облепили – так, что в ушах тикало…
Рэд терпел, даже почти не ругался – знал, что под землей с этим строго.
Герман сказал, что так надо, он и терпел. Не раз представлял себе будущего напарника, не знал, на кого и думать.
Ну, например, та, кучерявая, которая провода к нему клеила. Ничего так тетка – не старая, и на вид вроде крепкая. Вполне могла бы она пойти вместо этого уродца. Да вообще кто угодно – сейчас Рэду казалось, что на худой конец и Вадя сошел бы. Но это чучело! Где его только прятали?
Глаза с ушами Рэд привык держать открытыми. Думал, что всех обитателей Бункера видел. И на тебе…
– Не пойду, – отрезал он. – Выпускайте, мне пора. Обоз ждет.
Вадя вздохнул.
– Позволь напомнить – обоз ждет не только тебя! Он ждет вас обоих. Но ты меня слушать не желаешь, и из-за твоего упрямства приходится терять драгоценное время… Что ж, будем менять способ воздействия. Сиди здесь. – И вышел.
Рэд вскочил было следом, но поздно – умник запер дверь. Рэдрик хмыкнул. Дверь-то – плевая, не доски даже, а фанера. И замок – одно название, с полпинка вынести можно… Но решил пока не кипишить. Во-первых, за вынесенную дверь точно по головке не погладят. Во-вторых, вряд ли это надолго. Вернется Вадя, никуда не денется. Интересно даже, что еще придумает.
Но очкастый перехитрил. Он ничего больше не говорил, только слушал и кивал. А говорил другой человек, которого Вадя привел с собой – и лучше бы уж Рэд согласился сразу. Герман-то его с пеленок знал, насквозь видел.
– Я думал, ты в свою башку не только жрать можешь, – сердито ронял Герман. – Думал, соображаешь хоть чуть-чуть! Или ты считаешь, тут умней тебя никого нет? Не видит никто, что пацан – совсем дохлый?
Рэд молчал, набычившись, но Герман ответа и не ждал.
– Он такой – всего один, и другого взять негде, ясно? Взрослому не дойти, тебе ли не знать. А из молодых этот – лучший, другие еще слабее. Вовсе на поверхность выйти не смогут.
О как, – подумал Рэд. Стало быть, тут еще и «другие» есть? То есть, молодняк свой бункерные прячут, получается? Странно… На хрена?
– Так их тут, значит, много?
– Сколько надо, – отрезал Герман. – Не твое дело! Твое дело – пацана довести. Меня спросили, кто лучше всех справится, и я сразу про тебя сказал. А ты истерики закатываешь, хуже бабы.
Рэд обиделся.
– Можно подумать, из-за себя дергаюсь! Ты этого убогого – видал хоть?
– Видал… Говорю тебе, остальные еще хуже. Рэд. – Герман пересел на койку к воспитаннику. – Я потому тебя и выбрал. Что сам дойдешь, не сомневаюсь, вот только дойти – не тебе нужно. Этого хлюпика уберечь надо и назад в Бункер притащить. Сколько у тебя походов? Двадцать?… Больше?…
– Двадцать три. Больше всех, – не удержался Рэд.
– А сколько вас погибло? Сгорело, от ран умерло, Дикие убили?
– Не знаю, не считал.
– Во-во… А я считал! – взгляда Германа Рэд не выдержал, отвел глаза. – Я каждого помню. Мы вас вытащили пятнадцать лет назад и в Дом привели – почти сто человек! И двадцать семь в первый же год погибло. Это потом уже и Бункер нашли, и лекарства появились. Когда я вас стал в походы брать, только в бою да в завалах гибли… Но никто не сгорал. Сейчас вас шестьдесят четыре – с теми, кто потом прибился. И я за каждого голову положу, сам знаешь.
Рэд кивнул. Он знал. И любой у них в Доме знал. Что лучше Германа нет на свете человека. Рэд вдруг разглядел, как сильно выгорел командир – хотя вот уж года три, а то и больше, в походы с ними не ходил.
* * *
– А мне нельзя выбрать другого проводника? – Кирилл с надеждой смотрел на Сергея Евгеньевича. – Не такого… агрессивного?
Наставник покачал головой.
– Боюсь, что нет. Этот парень – решение Германа, не наше. Кроме того, не уверен, что другой адапт повел бы себя при знакомстве иначе.
– Хотите сказать, что Герман никого из них даже здороваться не учил? Только за плечи хватать да плеваться?
– Кирюша… – Сергей Евгеньевич вздохнул. – Я ведь предупреждал. Не жди от адаптов того же уровня воспитания, что дали вам мы. Этих ребят растил Герман. А он не педагог и становиться им отнюдь не собирался.
– Знаю. Он спортсмен.
– Вот именно. Всю жизнь в хоккей играл, а не учебники штудировал. Это во-первых, а во-вторых – в день, когда все случилось, Герману всего-то семнадцать лет было.
– Как мне сейчас?
– Точно.
– Но вы ведь рассказывали, что и другие взрослые у них в Доме выжили? Когда все случилось?
– Поначалу – да. А потом…
Вспоминать первые страшные годы взрослые не любили, рассказывали о них скупо. Кирилл знал лишь то, что в Доме Малютки – так называлось обиталище будущих адаптов – в день катастрофы Герман оказался случайно. Зашел к матери, работавшей в этом самом Доме завхозом.
Мать на заднем дворе принимала у доставщиков продукты. А Герман шел по коридору, направлялся к канцелярии – хотел попросить, чтобы для него распечатали какой-то документ. Потянул за ручку двери и в этот момент все случилось.
Полыхнуло нестерпимо-ярким светом – катастрофу все взрослые описывали одинаково – он ослеп и упал.
Мать Германа погибла. Как и весь почти персонал Дома Малютки. А дети выжили – кроме тех, чьи кроватки стояли под самыми окнами. Всего набралось девятнадцать взрослых на сотню малышей. Не стонущих от ожогов и не ослепших – восемь.
Из трехэтажного панельного здания выжившие перебрались в другой Дом, старинный монастырь у «святого» источника, поближе к природной воде. А через месяц у ворот Института появилась девушка по имени Гюзель – до того, как все случилось, работавшая в Доме Малютки посудомойкой. Она легче всех соратников переносила наступившую вокруг удушливую жару.
Посланница пробиралась к Институту не одну ночь. И в последнюю не рассчитала силы.
«Если бы я не был убежденным агностиком, – горько вывел тогда в дневнике Сергей Евгеньевич, – я бы решил, что человеческий род прокляли».
Увиденное сутки назад изображение девушки с растрепанной косой, отчаянно вцепившейся в прутья ворот – за тем, что происходит на поверхности, следили бункерные камеры, – до сих пор стояло перед глазами.
Со стороны здание Института выглядело таким же мертвым, как прочие вокруг, о существовании под землей Бункера Гюзель не знала. Сложно сказать, на что она надеялась, расшатывая запертые ворота.
«Помогите! Милосердный Аллах, вы не умерли! Вы не должны умереть! Помогите!» – за спиной у девушки страшно и неотвратимо наливалось рассветом небо.
Спасти отважную посланницу не удалось: Гюзель умерла от ожогов через три часа в бункерной клинике.
Сергей твердо знал, что вслух эти слова не произнесет никогда. Он не должен так говорить и не должен так думать. А бумага… Что ж. Бумага все стерпит.
«…Чем больше мы узнаем о новом мире, тем все более хочется отвернуться и забыть то, что узнали. Исчезнуть и не возвращаться никогда. Зажмуриться, пропасть…
Каждое новое знание приносит новые загадки. То, что происходит, противоречит всем доселе известным биологическим законам! Дело ведь не только в излучении. Вспышка была и закончилась. Солнечный спектр после этого изменился – пусть… Но почему излучение действует столь избирательно?
Почему большинство животных, в первые дни слепнувших и страдавших от ожогов не меньше людей, сейчас адаптировались к новым условиям и прекрасно себя чувствуют?
Почему лопухи начали догонять по росту молодые деревья, а корнеплоды в размерах не изменились?
Почему так плохо растут зерновые, в то время как сорная трава колосится лучше прежнего?
Почему, наконец, в первую очередь солнце убило взрослых – здоровых и сильных, а уцелели дети – слабые и беззащитные? Вопреки всем законам природы – почему?!
Что не так со взрослыми людьми? Отчего на них внезапно обрушиваются болезни? Судя по словам Гюзели, безобидная аллергия переходит в астму. Невинные родинки оборачиваются злокачественными опухолями. Из девятнадцати выживших в их общине взрослых сейчас осталось четырнадцать. Пятеро умерли в течение месяца, двое тяжело болеют – Григорий предполагает, что это рак… Откуда такая напасть?…»
Записывая это, о главном кошмаре человеческого рода – необъяснимом сбое репродуктивной функции – Сергей еще не знал.
Глава 2
Дом
Мало кто из адаптов мог похвастаться тем, что помнит кого-то из своих спасителей, кроме Германа и Кати.
Катя – студентка педучилища, в Доме Малютки проходившая практику – погибла на седьмой год. Не от ожогов и не от болезни – монастырские жители осмелели, начали выбираться далеко за пределы освоенных территорий и однажды наткнулись на ожидающих в засаде Диких. Рэд хорошо помнил Катю. Она была доброй и веселой. И Герман тогда умел смеяться, а после Катиной смерти разучился.
Инна, ветеринар из соседнего поселка, приглашенная восемь лет назад, чтобы помочь ожеребиться кобыле, тоже была доброй и веселой. В Доме у адаптов она задержалась, осталась жить с ними. Ребята Инну любили и слушались, но, конечно, настоящим командиром был Герман. Он все знал и все умел. Если чего-то вдруг не знал, говорил: надо подумать. И всегда придумывал.
Герман лечил их ожоги и ссадины, вырывал молочные зубы, разнимал драчунов и успокаивал плакс. Заставлял будущих адаптов умываться и следить за одеждой. Учил стрелять и готовить еду. А еще интересно рассказывал, как жили люди до того, как все случилось – если, конечно, время было.
В Бункере об этом тоже рассказывали, но совсем не так, как Герман. У командира выходило, что раньше жизнь была куда круче, чем сейчас. А послушать Люлю или Евгеньича – горела бы она огнем, такая жизнь. По их словам, получалось, что нужно было каждый день, кроме двух выходных, ходить в школу. Десять лет подряд! Да сидеть там с утра до обеда, а то и дольше. Бред. Кто ж работал-то, интересно, пока все по школам штаны протирали? Эдак и с голоду помереть недолго.
«Работали взрослые, – поддернув вечно сползающие очки, разъяснила Рэду Люля, бункерная педагогиня, адаптами горячо и дружно ненавидимая. – Сколько можно повторять? До того, как все случилось, дети учились в школе и слушались старших! Это было их основной обязанностью. Понятно?»
«Понятно», – пробурчал Рэд.
Хотя ни хрена он не понял. Неужели взрослых было так много, что детям можно было вообще не работать? По словам Люли, тогда почти у каждого ребенка было целых два собственных взрослых: мать и отец. Еду они брали в «магазинах», в полях и огородах вкалывали только специальные люди. Электричества было полно, им же и дома отапливались. Ни тебе сухостой валить, ни дрова рубить. И вода из кранов текла какая угодно – хоть холодная, хоть горячая. Герман эти удивительные факты подтверждал, но все равно как-то не верилось. Что только знай себе, в школу ходи, а тебя за это кормить будут.
Задавать вопросы дальше Рэд благоразумно не стал – и так со всех сторон шикали. Если Люля сейчас в раж войдет да понесет свою нудятину – из класса и после звонка не сбежишь, сиди – слушай эту чушь. С Люлиных слов выходило, что раньше не только жизнь была другая, но и дети другие. Умные, воспитанные, читать-считать любили – загляденье, хоть в рамку вставляй. А адапты учебу терпеть не могли. В Бункер Герман их силой выпихивал.
Пашка – из старших – рассказывал, что это Евгеньич командира науськал. Раньше Герман ни с какой учебой к ним не лез, а потом ему старый хрен по ушам поездил – как же так, дети растут неграмотными – ну, Герман и велел тем, кто постарше, в Бункер тащиться. Лично отвез, посмотрел где будут жить. Наказал учиться и Евгеньича слушаться. Через месяц, сказал, навестит.
Но так уж вышло, что увиделись подопечные с Германом раньше, чем через месяц. Учеба у адаптов не задалась.
* * *
Нет – уроки еще можно было пережить.
Но после каждого урока полагалась перемена. И потом, когда отпустят, и все, что задано, сделаешь – свободное время. И что, спрашивается, в это свободное, мать его, время делать-то?
Дома они играли в хоккей – на траве, лед в новом мире уцелел только в воспоминаниях. Герман сам разбивал ребят на команды, сам тренировал. Подрастая, они даже по спальням стали селиться командами, так удобнее было. Клюшки себе делали сами, по росту. Чувствуешь, что клюшка стала мала – значит, вырос, пора мастерить новую. А в Бункер клюшки не взяли, ни один не догадался. Почему – понятно, собирались-то по-взрослому, как в поход. А в походе, известное дело, не до игрушек! Кто ж знал, что тут тебе и перемены, и свободное, мать его, время? Причем, что самое обидное, возле Бункера имелся стадион – самый настоящий, с малость заросшими, но все еще ровными площадками. Их туда каждую ночь после уроков выпускали «гулять».
– Как скотину на выпас, – ворчал Пашка.
Хрен ли, спрашивается, там «гулять»? Бродить стадом баранов, траву щипать, кучи наваливать? В общем, клюшки нужны были до зарезу. Но идею попросить Германа привезти инвентарь в следующий раз отмели: во-первых, «следующий раз» настанет нескоро, а во-вторых, неизвестно – привезет командир клюшки или пошлет подальше. Оставалось одно – кому-нибудь быстренько сгонять домой и обратно.
Решили, что пойдет Пашка. Он был почти самый старший – после Анжелы – и дорогу хорошо знал.
– Вот же дураки мы были! – вздыхал потом Пашка. – Хотя, конечно, мелкие еще… Это ж надо – не додуматься, что на следующее утро койка моя пустая будет.
Пашка рванул на волю сразу после того, как ребятам пожелали «хорошего отдыха» – адаптов, в отличие от хозяев Бункера, предрассветные часы под открытым небом не пугали.
На перекличке в школе Шелдон, как договорились, буркнул за Пашку «здесь», и отсутствие прокатило. А вот в следующее «хорошего отдыха» Люля поводила жалом и прямой наводкой направилась к Пашкиной постели. Там под одеялом лежала свернутая из полотенец «кукла» – типа, накрылся с головой и спит.
Не такой уж дурой оказалась Люля.
– Ты чего это спрятался? – Приподняла одеяло… Ну и понеслось.
Естественно, на расспросы они, все шестнадцать, молчали, как партизаны. Заговорила Анжелка – когда до ребят дошло, что Евгеньич в паре с еще одним дядькой собрался вечером на поиски.
– Не надо… Вам Пашку не догнать, он сутки как ушел! Не кипишите. Он завтра вернется.
– Да? – спросил Евгеньич.
И, Анжелка рассказывала, от этого «Да?» и отчаянного взгляда поверх очков всем им стало не по себе. И впервые появилось чувство, что, похоже, в чем-то накосячили.
– А если не вернется? Пешком, в одиночку, такой путь! Кто-нибудь из вас подумал, как это опасно? У вас ведь бывало так, чтобы уходили и не возвращались?!
И, сколько они ни вдалбливали, что не возвращаются совсем с других маршрутов, а тут – уж сколько раз хожено, что Пашка этот «путь» с закрытыми глазами пройдет, что ничего с ним не случится и случиться не может – ну, разве что Герман ремня ввалит, если угораздит напороться, – на упрямого дядьку ничего не действовало.
– Он ребенок, – твердил Евгеньич. – Ему всего девять лет! Герман доверил вас мне. И если вдруг… что-то произойдет, я себя никогда не прощу! Господи, ну почему в этом взбесившемся мире искажаются радиоволны? Сколько бы проблем разом ушло… Василий, как только стемнеет – выезжаем.
Ребята тут же – ушки на макушке: на чем это «выезжаем»? Ездящих на чем бы то ни было бункерных никто из них еще не видел! И не увидел. Их разогнали по спальням и заперли.
А Пашка гладко, без приключений добрался до Дома. И на радостях, какой он молодец, потерял бдительность. Напоролся на Германа прямо в коридоре.
– У-у-у, че было, – закатывая глаза, говорил потом Пашка. – Не дай бог, пацаны, никому.
То есть, Герман не орал и за ремень не хватался. Командир повел себя неожиданно – стремительно побелел и покачнулся, Пашке даже показалось, что падает. Он скорей подскочил ближе, подставив Герману плечо.
– Что случилось? – прыгающими губами проговорил Герман. – Где ребята? Дикие?… Солнце?… Да что стряслось, ну?!
«Я тогда, пацаны, в первый раз увидел, как он за нас боится! И до того вдруг хреново стало – вот, прям хоть провались, чтобы не позориться. Такой дурью эти клюшки показались…»
– В Бункере, – пробормотал Пашка. – Нормально все. Я один, быстренько! За клюшками да назад.
– Чего? – сглотнув, переспросил Герман. – За чем?
– За клюшками, – повторил Пашка, уже догадываясь, какой дуростью выглядит побег. – Ну, скучища же там! Они говорят – гуляйте, а мы им бараны, что ли, гулять? Это ж, от тоски – звезданешься… А у самих – стадион целый.
– Ясно, – глубоко вдохнув и выдохнув, сказал Герман.
Он стал почти нормального цвета. Только руки тряслись, когда закуривал.
– Ты ел?
– Ну, так… Орехи топтал по дороге. Да я не хочу! Герман, я бы клюшки взял, подрых маленько – и вечером назад! А? Пока не заметили? – Пашке отчего-то казалось, что если очень быстро рвануть обратно, часть вины скостится. – Можно, Герман? А то наши там совсем воют, ну реально же делать нехера.
Герман выдохнул дым.
– Дураки, – покачал головой он. – Ох, дураки! Ну как они могут не заметить? Вас ведь каждое утро спать укладывают и смотрят – все легли или нет! Уже и заметили, и спасать побежали – это к бабке не ходи.
– Да нужны мы им больно, – пробормотал Пашка. – Еще чего, спасать! Они нас не различают даже.
И тут ему прилетела такая затрещина, что в башке загудело.
– Чтоб я больше этого не слышал, – пригрозил Герман. – Про «нужны больно»! Вкурил?
Пашка торопливо кивнул.
– Пойдем, поешь. – Герман взял горе-посланца за плечо и повел в столовую. – Сейчас уже светает, смысла нет дергаться. А завтра, чуть стемнеет, в Бункер рванем. И уж там я вам всем так задницы нашлифую, что неделю сидеть не сможете! Хоккеисты хреновы.
Евгеньича и второго мужика – Василия, Герман с Пашкой встретили, отойдя от Дома едва ли километров на семь. Кинулись помогать – Евгеньич вез компаньона, с трудом удерживая его на раме велосипеда.
Пашка узнал оба этих слова – «рама» и «велосипед» – значительно позже, а тогда таращился на невиданную конструкцию во все глаза, топая сзади с клюшками и Германовым рюкзаком. За свои девять лет повидал ожогов достаточно, чтобы понимать – тут уже не помочь. Василий догорает и очень скоро умрет.
Когда Пашка в очередной несчетный раз эту историю рассказывал, Рэдрик – даже зная все наперед – охрененной бункерной дурости поражался.
Ведь они же – взрослые! Сами говорили, что их слушаться надо – и выехали на закате! Да дебил последний знает, что так нельзя. Даже если солнце село, выходить рано, особенно бункерным. Сколько раз ребята от Германа огребали – просто за то, что ставни плохо закрыли! А Евгеньич, по словам Пашки, чушь какую-то нес.
«Мы слишком поспешили, давно не были на поверхности… Не подумали, что в это время года солнце может быть гораздо более активным… Нам казалось, что вовсе не жарко…»
Конечно, сперва-то не жарко! Жарко потом будет – когда волдыри по телу поползут. Вот тогда так будет жарко – мало не покажется.
От солнечных ожогов краснела и бугрилась кожа, причиняя невыносимую боль. Поднималась высоченная температура и сворачивалась кровь. Сергей Евгеньевич был первым из бункерных исследователей, кто догадался о прямой зависимости силы и площади распространения ожогов от возраста обожженного. Чем старше был несчастный, тем страшнее поражения кожи. Детям, что помладше, удавалось выжить. У людей, перешагнувших за двадцать, шансов не было.
Сергей Евгеньевич уцелел, потому что на поверхности бывал и раньше – в прежние времена не раз добирался до соседей и за время походов «слегка адаптировался». Рэд знал, что их братию бункерные прозвали «адаптами»: проведя на поверхности всю жизнь, воспитанники Германа притерпелись к новым условиям гораздо больше, чем слегка. А Василий впервые задержался наверху дольше, чем на час. Ну и чего он хотел-то?!
Все это провинившиеся воспитанники пытались объяснить Герману, когда тот заставил рассказывать, как было дело. Ревели все наперебой – и девчонки, и пацаны. Облепили Германа, будто цыплята наседку – казалось, что если прижаться поближе, он лучше поймет, обещали что-то навзрыд.
Они, конечно, кругом виноваты, из-за поганых клюшек человек погиб, но как так-то? Зачем они по закату поперлись? Ведь нельзя же! Ведь любой младенец знает, что нельзя! А они-то – взрослые!
Герман ребят, кажется, не слушал. Смотрел мимо и думал о своем. И, как ни пытались они заглядывать командиру в глаза, непонятно было, злится или нет.
В конце концов сказал:
– Ладно… По койкам – шагом марш. – И ушел.
Наверное, потом с Евгеньичем разговаривал. Потому что вечером они вдвоем пришли в класс, где ребята занимались.
– Значит так, – оглядывая притихших адаптов, веско проговорил Герман. – Без разрешения Сергей Евгеньича ни один из Бункера больше не вылезет! Ясно?
Все с готовностью закивали.
– Это первое. И второе, – Герман помедлил. – Не думал, что объяснять придется… А по ходу, надо было. Сергей Евгеньич вам – не враг! И никто тут вам не враг. Все вам только добра желают! – Он обводил подопечных сердитыми глазами. – Вот если б вы просто пришли к Сергей Евгеньичу и попросились домой за клюшками – неужто бы он не отпустил? А?
Ребята угрюмо молчали.
Герман кругом был прав, и ответить было нечего. Конечно, отпустил бы. И никто бы тогда не погиб, и все бы было нормально.
Что Евгеньич – хороший дядька, просто странный малость, поняли еще тогда, когда он Пашку спасать кинулся. Хрен его знает, зачем – ведь сто раз повторили, что ничего не случится! – но плохой человек не кинулся бы. Это точно.
* * *
– Вы воспитали абсолютных зверенышей, Герман.
Глаза у Любови Леонидовны опухли от слез. Она очень любила Василия.
– Я все могу понять: вы сами рано потеряли мать, и когда все случилось, были, в сущности, еще ребенком. У вас нет навыков воспитания, нет специального образования… Но это… Это что-то… – Любовь Леонидовна сжимала пальцы, подбирая слова. – Эти ваши дети – действительно нечто ужасное! Неужели вы не видите, какие они? Жестокие, упрямые! Равнодушные к знаниям! Понимающие только силу! Впрочем, чего тут ожидать. Я слышала, вы их даже бьете. Это так?
– Угу, – скучно подтвердил Герман. – Бью. Смертным боем. – И в доказательство твердым кулаком со сбитыми костяшками ударил о твердую ладонь.
Любовь Леонидовна схватилась за сердце и повернулась к Евгеньичу. Герману показалось, что торжествующе. Он терпеть не мог Любовь Леонидовну. Бункерная педагогиня была толстой и неуклюжей, как беременная овца, носила очки с вечно захватанными стеклами, воняла какой-то дрянью и обожала делать замечания.
Евгеньич вздохнул.
– Любовь Леонидовна. Я тоже не сторонник силового воздействия. Но следует признать, что, как бы там ни было, Герман для ребят – царь и бог…
– Естественно! – Люля поддернула сползшие очки. – Еще бы! Бедные крошки никогда не видели другой жизни. У них нет родителей и нет другого воспитателя. Конечно, они переняли от него все – речь, походку, все его, извините, словечки и манеру себя вести! Если воспитатель их бьет – почему бы им не драться? Если воспитатель позволяет себе курить и выражаться – почему бы им не уподобиться ему? – Люля оглядела присутствующих и возражений, конечно, не услышала. – Ведь если он – их, как вы выразились, царь и бог – делает это, значит так и нужно? Значит это правильно? И он, вместо того, чтобы быть примером…
– Сергей Евгеньич, – перебил старую дуру Герман. – Вы мне вроде сказать что-то хотели. Говорите да я отползу. Спать охота.
– Спать?! – взвизгнула Люля, вскакивая с места. – Вы слышали?! И вы этого, простите, отморозка еще защищаете? Спать! Человек погиб – а ему спать!
– Любовь Леонидовна…
Евгеньич так визжать не умел. И Вадя не умел. Поэтому Люля ни его, ни Вадю не услышала. Подскочила к Герману, мотая перед носом пальцем.
– Ты… Да как ты… Ведь это из-за твоих зверенышей… По твоей вине…
Евгеньич тоже подбежал, неловко обнял ее, бормоча: «Люба, ну что ты, ну при чем тут он, ну они же, в сущности, все еще дети, успокойся, пожалуйста…»
И вот тут Герман не выдержал. «Все еще дети» доконало.
Он знал о себе, что вспыльчив, и старался это перебарывать, Люле на ее подковырки огрызался, если силы были, если не было – тупо отмалчивался. А сейчас реально взбесился.
Взрослые, тоже, нашлись! Если уж даже Евгеньич – лучший из этих людей – не понимает…
– Да, звери! – рявкнул Герман. – Да, отморозки! А я – главный зверь и отморозок. И мы – звери, грубые и жестокие – научились жить там, где вы – умные и гуманные – без своего Бункера выжить не сможете!
Дура Леонидовна что-то крякала, Евгеньич бормотал – Герман не слушал. Его несло. Наболело.
– Человек у них погиб! – орал он. – Один человек! Всего – один! И то – дурак потому что… А сколько этих самых зверенышей у меня на руках умерло, вы знаете? И скольких я спас от смерти, потому что вовремя дал пинка – знаете? Да если б я им морали читал, вместо того, чтобы пинать, сейчас половины бы не досчитался! И если б на этого вашего Васю нашелся такой, как я – чтобы вовремя в лоб дать, чтобы он в укрытии сидел, а не перся по закату – живой бы остался. По мне – так пусть ходят битые, зато ходят! И они, между прочим, мою науку хорошо запомнили. Из них ни одному в голову бы не пришло на закате хоть нос из-за двери высунуть. Они тупо не понимают, как это можно не понимать, и так по-идиотски погибнуть. Пашка, пацан сопливый, до дома доскакал – на метр с маршрута не сбился! Ни царапины! А вы, два взрослых мужика, даже не поняли, что выходить еще рано. Моих зверенышей обвиняете… Которые вас кормят, между прочим! И, между прочим, прекрасно чувствуют, как вы тут к ним относитесь.
Герман остановился, переводя дыхание, и услышал голос Григория – бункерного врача. Тот, оказывается, давно стоял рядом.
– Герман, прекрати истерику, – белые пальцы доктора вцепились в его бурое плечо. – Ты рехнулся, что ли? Ты чего несешь-то? Евгеньич и без того места себе не находит… Ты думаешь он не понимает?
Герман посмотрел на старика. И даже вздрогнул – не ожидал, что тот так сгорбится и поникнет. Стало стыдно.
– Сергей Евгеньич, простите! Я же не про вас…
Дура Леонидовна все пыталась кудахтать дальше. Григорий заставил тетку подняться и увел.
– Пойдемте, – донеслось до Германа. – Любовь Леонидовна, не нужно… – Уходя, Григорий плотно закрыл дверь.
– Простите, Сергей Евгеньич, – потерянно повторил Герман, – пожалуйста.
Сергей поморщился. Снял очки и потер воспаленные глаза.
– Ради бога, перестань. Ты совершенно прав. И мы, сидящие в этом бункере, перед природой гораздо большие дети, чем ты и твоя… команда.
– Зверенышей, – горько уточнил Герман.
– Бог мой, да не слушай ты Любу! У старой девы никогда не было детей. Твоих ребят она попросту боится – не знает, как себя с ними вести. Да и все мы, положа руку на сердце, не знаем.
Герман посмотрел с удивлением.
