Kitobni o'qish: «Футляр для музыканта»

Shrift:

* * *

Пролог

Петрозаводск, 1948 год

Солнце светило ярко, но ветер с озера дул холодный. Три тощих березы под окном гнулись под ним, размахивая ветками с посеревшей от пыли листвой.

Холодом тянуло в широкую щель между полом и обклеенной газетой дощатой дверью. Резко – как выстрел – хлопнула форточка. Он вздрогнул, как-то неловко заерзал на стуле, потом вскочил, глядя на портрет усатого «хозяина» на стене.

Руки как-то сами по себе суматошно задвигали бумаги на столе. Потом что-то щелкнуло в мозгу, словно переключаясь, – страх осел, мысль прояснилась. «Толя, Толя, это только форточка», – уговаривал он себя, снова опустившись на стул. Эта толстуха Пашка, которую к нему приставил секретаршей местный энкавэдэшный начальник Пильзюк, опять забыла ее закрыть. А сквозняк-то тянет, еще как тянет! А больная почка ох как чувствует этот холод! И так всю ночь болела спина и температура поднималась. Хорошо, Маша с вечера заварила еще брусничный лист, так дала настоя – полегчало.

Вот уж это петрозаводское лето! Середина июля – а всего-то восемнадцать градусов, и сырость, сырость… Никак не привыкнуть. Сколько раз уж вспомнилась родная Кубань! Ночью двадцать пять жара, небо черное, бархатное, полно звезд, воздух горьковатый, полынью пахнет.

А тут и ночи-то не дождешься, не успеет стемнеть, как опять светло. И небо даже ночью серо-голубое, звезд на нем не видно. Только редко осенью когда. Никогда б сюда по доброй воле не приехал. Но пришлось.

В новую Карело-финскую республику, вошедшую в состав СССР в 1940 году по Московскому мирному договору по результатам войны с Финляндией, требовались комсомольские и партийные кадры.

Комсомол послал – он поехал, оставив Ярославль, обустроенный номенклатурный дом в центре города. Вначале жалел – что уж говорить, далековато от центра-то, как в ссылку отправили. А оказалось – очень удачно все получилось. Он это понял, когда война началась. Отсиделся в тылу, от греха подальше. Да и Машу встретил – заботливая женщина, не сравнить с его первой. Повезло.

Почку опять кольнуло. «Надо закрыть эту чертову форточку! А Пашку, как придет, взгреть как следует!» Второй секретарь Петрозаводского горкома ВКП(б) Анатолий Владимирович Трохов встал. Держась рукой за ноющий бок, подошел к окну, со злостью хлопнул форточкой.

Потом взглянул на часы – через полчаса пожалует Пильзюк, напросился вчера. Мол, важный разговор у него. У Трохова с этим скользким лысым типом, возглавившим местное управление НКВД, отношения сразу сложились натянутые. Не понравилось ему, как Иван Степанович, только заступив на должность, устроил ему допрос. Явился чем свет, присел на стульчик, папочку на стол выложил и вкрадчиво так начал: «Я тут, Анатолий Владимирович, с документиками ознакомился. Неясность есть. А не мог бы ты мне прояснить…»

И опять все о том же! О чем писал тысячу раз – и при вступлении в комсомол, и при приеме в партию, и не в одной объяснительной описывал… «А как это твоя матушка оказалась в доме богатых евреев Фрекенштейнов, владельцев ювелирной лавки? А кто она им? Вот ты пишешь, что приемная дочь. А может быть, родная, и ты скрыл от партии свое непролетарское происхождение?»

Прям хотелось задушить этого червяка. А потом и того хлеще. Письмо, мол, поступило на тебя. «Нехорошее письмо, Анатолий Владимирович. От твоей первой жены Евдокии, которую в Ярославле ты бросил. Жалуется, что трудно живется ей, голодают детишки, – лысину потер, как бы жалеет. – А почему не помогаешь?» – взгляд сразу колючий стал. И так уставится маленькими барсучьими глазками, зло смотрит. «Ай, ай, ай, Анатолий Владимирович, нехорошо, – покачивает головой. – Жене и детишкам помогать надо».

Он бы сам пожил с ней, с ведьмой этакой! Век бы с ней дела не имел, да папаша у нее был из ихних, энкавэдэшных. Соратник Дзержинского, революционер. Вот ради карьеры и сошелся. А как хлопнули тестя в тридцать седьмом, сразу сбежал, зачем иметь пятна в биографии? Воспользовался предложением в Карелию поехать. Но в глаза-то всего этого не скажешь. Пришлось послать Евдокии часть пайка. А тут и самим не хватает. Сынок только народился, Маша слаба после родов.

Но с Пильзюком сейчас ссориться нельзя. Никак нельзя. Тут, по всему чувствуется, новые чистки намечаются. Из Москвы комиссия пожаловала, проверки проводит. Так что с Пильзюком надо обходиться осторожно: много нагадить может, у него информация-то припрятана наверняка, на каждого компромат имеется. И на комиссии его клевали. А первый секретарь молчал, как в рот воды набрал. «А что они привязались? – Анатолий Владимирович отхлебнул из стакана остывший чай с морошкой. – Разнос устроили. А что это вы, товарищ Трохов, говорят, за все время войны ни одной просьбы об отправке на фронт не подали и в партизанские руководители не просились? Товарищи постарше вас возрастом заваливали партию обращениями. А вы что же? Объясняешь им, что здоровье слабое, почки больные, к тому же ребенок маленький недавно родился». А они – вы коммунист, товарищ Трохов, или нет? Негоже, мол, за партийную бронь прятаться, за жену и ребенка. Красный весь сидел как рак, когда этот Суворин, комиссию возглавляющий, его распекал.

А Пильзюк усмехается, опять же он капнул. Ох, держать надо ухо востро. Война к концу идет, «хозяин» наверняка прежний порядок наводить станет, своих от чужих отделять, тут главное – под общий молох не попасть, вовремя выскочить.

С чего тогда вчера Суворин на комиссии завел разговор о подпольщиках? Мол, есть указание никого из них не выдвигать и не поощрять без должной проверки. Еще неизвестно, чем они там занимались в глубоком тылу, надо все изучить хорошенько. Каждый человек требует проверки.

Ясное дело, новых врагов ищут, чтоб страх не рассеивался, знали, что зоркое око НКВД всех видит и малейшее отступничество от него не скроешь. А тут Куприянов, этот дурак, завотделом по работе с молодежью, как вскочит. И Суворину выпалил: «Мол, что вы такое говорите, я сам занимался подборкой кадров. Как можно арестовывать таких людей? Нет никаких оснований им не доверять. Это все честные, преданные партии люди, которые в тяжелейших условиях рисковали своей жизнью». Раздухарился. И к нему, Трохову, обращается за поддержкой. «Анатолий Владимирович, говорит, может подтвердить. Ему все хорошо известно и о подборе, и об обучении, и об отправке». И на Трохова смотрит. Он что думал, осел? Что Трохов тоже дурачок, не понимает, что от этих подпольщиков теперь отгородиться надо, обходить стороной. Ни в коем случае не защищать. Так он встал и сказал громко, чтоб все слышали: «Никакого участия я, товарищи, в организации подпольной работы не принимал. Ни с кем из подпольщиков не знаком. Ни за кого поручиться не могу». И сел. Вот у них у всех подбородки отвисли. Куприянов так и вовсе плюхнулся на стул, позеленев, Даже Пильзюк глаза вытаращил. А Суворин кивнул одобрительно. Вот что главное. Значит, правильно все он понял, раскусил новую политику. Да и нехорошее впечатление о себе подправил. А они, дураки, пусть на себя пеняют, что умом не вышли. Куприянов в особенности – лопух!

Часы на стене как-то глухо стукнули, пружинка заскрежетала, вслед за этим, точь-в-точь, хлопнула дверца машины на дворе. Трохов привстал, чтобы подойти к окну, но потом снова сел на стул. Что суетиться? И так ясно – Пильзюк явился. Въедливый, дотошный, подозрительный – такой ни на секундочку не опоздает, лишь бы его самого не заподозрили. Ну, хотя бы в том, что ленив, к примеру. В ожидании Трохов нервно постукивал ложкой по краю стакана. Ну, вот в коридоре послышались шаги – неспешные, а куда торопиться-то? Знают, псы, как у человека сердце жмется, едва они появятся. Никто ни в чем уверен быть не может, всех страх гложет. Дверь скрипнула.

– Здравьичка желаем.

Начальник управления НКВД по Петрозаводску – невысокий, плотный, с широким одутловатым лицом – остановился на пороге и, прислонившись плечом к косяку двери, приложил руку к козырьку фуражки.

– Как поживаешь, Анатолий Владимирович? – небольшие светлые глазки Пильзюка словно впились в Трохова. – Что-то мрачен с утра.

– Текучка замучила, Иван Степанович.

Трохов привстал и криво усмехнулся, приветствуя майора.

– Срываются сроки по восстановлению Беломорского аэродрома, – добавил он, кашлянув. – А Москва подгоняет. Надо всех мобилизовать.

– Да, дел много, верно.

Пильзюк плюхнулся на стул, сунув фуражку Трохову под нос. Вынув из кармана скомканный платок, протер лысину.

– Война-то к концу катится. Территорию очистили, Карельский фронт со дня на день расформируют. Надо приглядываться к людишкам, которые остаются. Немцы да финны агентуру повсюду понатыкали, так что востро ухо держи. Тут каждая недомолвка – беда. Как доверять, если человек правду скрывает?

Бесцветные глазки Пильзюка вдруг остановились, точно замерли, глазки сузились, как у хищника перед броском. Постукивая пальцами по столу, он молчал, неотрывно глядя на Трохова. Тот поежился.

– А что это ты, Иван Степанович, на меня так смотришь? – Трохов нервно переложил бумаги из одной папки в другую. – Словно обвиняешь в чем?

Он попробовал улыбнуться – как пошутил вроде, – но получилось натужно. Не до смеха тут уж, сердце замерло.

– Мне как будто скрывать нечего.

– Нечего?! – Пильзюк как-то недобро ухмыльнулся. – А какого черта ты от партии скрыл, что у тебя брат-близнец имеется? Это как понимать надо? И тоже Фрекенштейн? – Пильзюк наклонился к Трохову, дохнув на него вчерашним перегаром, смешанным с запахом дешевого гвоздичного одеколона.

– Брат-близнец?!

Трохов чуть не вылил на себя остатки чая из стакана.

– Это… это… Наговор! – Он взвизгнул неожиданно даже для самого себя. – Отродясь у меня брата не было.

– А это еще доказать надо, – на губах Пильзюка играла издевательская улыбочка. – Вот ты попробуй. А я посмотрю, как ты это делать будешь.

Майор резко встал, сдернул фуражку со стола, шагнул, направляясь к двери.

– Не, ну, ты погоди, погоди, Иван Степанович, ты так не уходи, – Трохов засеменил за ним, жалобно приговаривая. – Откуда взялось-то? Откуда? Кто оговорил?

– Анатолий Владимирович, к вам там…

Дверь распахнулась, на пороге появилась Пашка – секретарша – с широкой русой косой, выложенной венчиком вокруг головы, белой блузке и узкой полосатой юбке, обтягивающей широкие бедра.

– Пошла вон, – шикнул на нее Трохов.

– Ой, простите, – секретарша поспешно закрыла дверь, но Трохов успел заметить, как она обиженно поджала губы. И тут же поймал на себе насмешливый взгляд майора. Трохов смутился. Да что смущаться-то, одернул он себя. Уж кому еще, а Пильзюку точно известно, что Пашка – баба отзывчивая, на ласку сама напрашивается. Для того ведь и прислал – знал кого.

* * *

– Алло! Это Хелен? Это Хелен Бергер?

Он неожиданно услышал свой голос, и сам не узнал его. Он показался ему глуховатым, словно доносился издалека. Серая пустота скрутилась невзрачной большеголовой змейкой и тут же исчезла, точно юркнула в невидимую дыру, оставляя место широкой лужайке с аккуратно подстриженной травой, серебрящейся от света луны, повисшей над плато.

– Алло! Хелен, это Гленн! Ты получила мою открытку?

Высокие длинноиглые сосны, слегка изогнутые от ветра, постоянно дующего с гор, застыли перед входом в двухэтажный дом с белым балконом над крыльцом. Все окна в доме темны – уже наступила ночь, и хозяева давно легли спать. Держа в руках бархатный футляр в форме сердечка с бусами из мелкого жемчуга – на них он потратил весь свой недельный гонорар за игру в оркестре, – Гленн нерешительно переминается с ноги на ногу, а затем… свистит в два пальца – резко, пронзительно. Пушистая серая сова, сверкнув желтыми глазищами, срывается с ветки – серебристые капли от прошедшего вечером дождя, разлетаясь, ударяют ему в лицо, а свист разносит эхо в ущелье.

«Хелен! Неужели она улеглась спать? – думает он с тревогой. – Я же звонил ей сегодня. Сказал, что приду после работы. Забыла?»

– Хелен! – он уже кричит во всю силу, забыв о том, что может потревожить соседей.

– Что ты орешь?!

Окно на втором этаже распахивается. Появляется белокурая головка Хелен в папильотках. Личико не заспано – она и не спала, – но кривится от недовольства.

– Немедленно замолчи! Я сейчас спущусь.

Через мгновение она появляется на пороге. В полосатом ночном халате, руки уперты в бока. Однако губы накрашены, а на лице – свежий слой пудры.

– Имей в виду, – деловито заявляет она с ходу. – Я никуда не пойду.

– Но я пришел к тебе, у на свидание.

Он берет ее за руку и примирительно гладит пальцы.

– Садись, – тянет за собой, усаживаясь на верхнюю ступеньку.

– Вот еще! Здесь холодно!

Хелен раздраженно выдергивает руку.

– Ты сказал, что придешь после работы, а сейчас сколько времени? Ты знаешь, сколько сейчас времени?

Ее глаза гневно сверкают, но он замечает, что она поглядывает на коробку.

– Я и пришел после работы, – объясняет он терпеливо. – Я музыкант, я играю в оркестре. Мы только что закончили концерт. Садись.

Он снова тянет ее за руку. На этот раз она послушно присаживается рядом.

– Ты совсем не изменилась, Хелен, – вздыхает он. – Все такая же сварливая. И такая же красивая.

И, сделав паузу, открывает коробку.

– У меня для тебя подарок.

Мелкий жемчуг мерцает на черном бархате. У Хелен вспыхивает от радости лицо. Но она еще старается не выдать себя и, сделав усилие, с притворным недовольством кривит губы.

– Подарок? А по какому случаю?

– К твоему дню рождения.

– У меня день рождения в ноябре, а сейчас еще только сентябрь, – замечает она язвительно.

– Так это еще к прошлому дню рождения, – быстро исправляется он.

– Ах, к прошлому!

Хелен смеется и, взяв коробку, рассматривает бусы.

– Очень красивые…

– Позволь, я проверю размер.

Он берет бусы из коробки и хочет надеть их на Хелен. В это время дверь позади них распахивается. Обернувшись, Гленн вскакивает в испуге. На пороге – отец Хелен. Он полностью одет, в руке… охотничье ружье.

– Мистер Бергер… я только…

Он поспешно отступает назад и, потеряв равновесие, чуть не падает с лестницы, успев схватиться за перила. Хелен подхватывает его под руку, ее голубые глаза смеются.

– Спокойно, сынок.

Мистер Бергер проходит мимо по ступеням.

– Я всего лишь иду на охоту. На зайцев…

– Мне кажется, фрау Сэтерлэнд, он пришел в себя.

Женский голос обрывает его воспоминания. Но это не голос Хелен – чужой, суховатый, даже безразличный. К тому же говорят не по-английски. И хотя он с детства знает немецкий – на этом языке между собой частенько переговаривались его бабушка и мать, – он не сразу понимает смысл сказанного. Он приоткрыл глаза – веки как будто слиплись и кажутся тяжелыми. Яркий белый свет сразу ударяет в глаза. Серая тень, заметная на белой стене, движется в его сторону. Через мгновение она обретает реальные очертания. Высокая женщина в строгом черном платье и белом переднике с красным медицинским крестом наклоняется над ним. Из-под белой косынки виднеются подернутые сединой волосы. Взгляд серых глаз, окруженных мелкими морщинками, внимательный и серьезный. Ясно, что это медицинская сестра.

– Фрау Сэтерлэнд, – повторяет она, повернувшись в сторону. – Это совершенно точно. Он пришел в себя. Надо доложить бригаденфюреру.

– Не будем торопиться, фрау Кнобель.

Еще один женский голос прозвучал позади него – ясно и близко, почти рядом. Этот голос был другой – немного низкий, как будто надломленный, но мягкий. Послышался глухой стук каблуков об пол, женщина подошла и встала рядом с сестрой, заслонив окно. Невысокого роста, в белом медицинском халате. Густые каштановые волосы скручены в узел на затылке. Красиво изогнутые темные брови чуть сдвинуты над переносицей, взгляд светлых, зеленоватых глаз – внимательный и спокойный. Она взяла его за руку, проверяя пульс.

– Да, вы совершенно правы, фрау Кнобель, – произнесла через мгновение. – Нашему пациенту лучше.

Она наклонилась и положила ладонь ему на лоб.

– Жар спал.

Он ясно ощутил мягкое прикосновение пальцев и тонкий запах вербены, исходящий от нее. На мгновение он почувствовал успокоение. Вдруг она повернулась к сестре. Белый воротник халата сместился – он увидел серую ткань мундира под ним и две буквы СС на черном фоне. Его точно поразил разряд электрического тока: «Плен! Плен! Я в плену! В немецком госпитале!» – эта мысль заполнила его сознание, он почувствовал сильную боль в затылке, окно за спиной женщины в белом халате закачалось, в нем в беспорядочном вихре кружились снежинки Затем он снова увидел бледное лицо Хелен – широко распахнутые испуганные глаза, комья мокрого снега, застывшие на спутанных волосах. Они ехали в свой первый гастрольный тур. Их пригласил владелец танцевального зала в Бостоне поиграть у него несколько вечеров.

После неудач и безденежья такое предложение казалось везеньем. Но в ноябре шли дожди, затем выпал снег, а ночной мороз превратил дороги в каток. Они попали в сугроб, сломали полуось. До Бостона пришлось добираться едва ли не пешком. Хелен сильно простудилась и попала в больницу. Тогда они узнали, что она никогда не сможет иметь детей.

Снег за окном кружился все быстрее. Растревоженный мозг беспорядочно подбрасывал картины из прошлого – давнего и того, что случилось недавно. Начало наступления союзников в Нормандии. Хлесткие заголовки газет: «Армии союзников штурмуют Францию!», «Кольцо танков и людей сжимается вокруг врага!», «Семь тысяч самолетов союзников над Францией!», «Париж освобожден!».

«Гленн, ваш оркестр обязательно должен выступить в рождественском концерте в зале „Олимпия!“ – он услышал голос генерала Арнольфа так, как будто он находился в той же комнате. – Этот концерт будет транслироваться на весь мир. Все должны узнать, что Париж свободен!»

Он подготовил для концерта новую мелодию – сюрприз для Хелен, – аранжировку песенки «Коричневый кувшинчик», которую она когда-то напевала в юности. И написал письмо: «Обязательно слушай рождественский концерт из Парижа. Там будет для тебя сюрприз. И скажи моему другу Чамми, чтобы не брался за другую работу. Я уже думаю о том, что будет после войны. Осталось немного. У меня куча идей для новых аранжировок».

Он представлял себе, как Хелен улыбается, получив его письмо. Последнее воспоминание, которое приходит неожиданно, – сырой, затянутый туманом аэродром. На сырой взлетной полосе английской авиабазы «Твинвуд Фарм» – небольшой самолет «Норсман С-64». Туман настолько густой, что даже птицы уселись на ветки деревьев и под крыши домов. Он так и сказал генералу Арнольду перед взлетом: «Сэр, туман такой густой, что не видно птиц». «Ничего, ничего, Гленн, – генерал бодро похлопал его по плечу. – Долетите без происшествий. Подготовите все к концерту. Надо снять жилье для музыкантов. Договориться о репетиции. Ваш оркестр прилетит завтра. Не вешайте нос! Вы же летите в Париж!» – генерал хохотнул и как-то игриво подмигнул, намекая. На что – Гленн как-то и не сообразил в тот момент.

Добраться до Парижа ему не удалось. Но, судя по тому, что у его постели стоит немецкий врач, туда он никогда уже не попадет и вряд ли когда-нибудь увидит Хелен и приемных детей, которых любит, как родных.

Моноплан не имел устройств, которые могли бы бороться с оледенением зимой, и потому они летели, прижимаясь к воде, стараясь не подниматься выше полосы тумана. Они сбились с курса и попали в запрещенную зону – во всяком случае, об этом кричал пилот, и Гленн запомнил его полные ужаса глаза, когда он показывал наверх и, задыхаясь, повторял: «Ланкастеры», «ланкастеры»!

В этой зоне бомбардировщики, возвращающиеся с задания из Франции и не использовавшие свой груз, сбрасывали бомбы в Ла-Манш, так как садиться с неизрасходованным запасом бомб на аэродромы запрещалось инструкцией.

Бомбы летели сверху и взрывались под ними, маленький самолетик бросало из стороны в сторону. Он накренился вперед, ткнулся носом в воду, потом его снова подбросило вверх.

Гленн больно ударился головой. Что было дальше – он не мог вспомнить. Он оказался здесь, в немецком госпитале. И у его постели стоит врач с нашивками СС на воротнике мундира. Может быть, ему и не повезло, что он не оказался на дне Ла-Манша.

– Как ты считаешь, его можно допросить сегодня?

Приоткрыв дверь, оберштурмбаннфюрер СС Отто Скорцени взглянул на пленного американца, неподвижно лежащего на кровати перед окном. Он был укрыт серо-коричневым клетчатым пледом, голова и руки перевязаны белоснежными бинтами.

– Не думаю, что это возможно.

Маренн подошла к нему и встала рядом.

– У раненого серьезное повреждение черепной кости в затылочной части, – добавила она вполголоса. – В результате аварии произошло смещение обломков. К тому же он потерял много крови. А из-за несвоевременного оказания помощи развилось инфекционное заражение. Несколько дней держалась высокая температура, он бредил. Благодаря инъекциям пенициллина нам удалось подавить воспаление. Сегодня первый день, когда он пришел в себя. Однако его состояние все еще стабильно тяжелое. Я не могу позволить, чтобы его немедленно подвергли такому испытанию, как допрос. Стресс мгновенно ухудшит его состояние, а может привести к смерти. Нет, я возражаю, – заметила она решительно и закрыла дверь. – Надо подождать еще несколько дней.

– Американцы сообщали, что их известный тромбонист Гленн Миллер пропал без вести при перелете через Ла-Манш рано утром 15 декабря.

Скорцени подошел к окну и, щелкнув зажигалкой, закурил сигарету.

– Во всяком случае, концерт в зале «Олимпия» в Париже прошел без него. Место, где был обнаружен раненый, а также все расчеты, учитывающие время вылета самолета Миллера, предположительное время и место катастрофы, показывают, что в наши руки угодил именно он. Как тебе такое?

Скорцени повернулся к Маренн. Она только пожала плечами и села в кресло за рабочий стол, перебирая бумаги.

– Даже если это и так, что тебе от музыканта? – подняв голову, она взглянула на него с недоумением. – Ты хочешь, чтобы он выступил с концертом перед нашими отступающими из Франции частями? Это новая идея Кальтенбруннера? Не думаю, что такое выступление будет иметь успех, – она грустно улыбнулась. – Его просто разорвут на части.

– Очень остроумно, фрау доктор, я не спорю.

Скорцени подошел сзади и положил руки ей на плечи.

– Однако у меня есть все основания полагать, что цель Миллера состояла не только в том, чтобы организовать концерт в Париже. И даже вовсе не в том – это только прикрытие. Он также имел тайное поручение генерала Арнольфа. Он вез при себе пакет, адресованный командующему нашим западным фронтом фельдмаршалу фон Рундштедту с предложением о прекращении огня и сдаче. Пакета, естественно, мы при нем не обнаружили. Но мне очень хотелось бы знать даже не столько, куда делся этот пакет, сколько то, через кого Миллер собирался выйти на Рундштедта, кто те люди в окружении фельдмаршала, которые решились на предательство, вступив в сговор с американцами.

– Очень странно. – Маренн с сомнением покачала головой. – У американцев не нашлось для Рундштедта посланника более опытного, чем джазовый музыкант?

– Напротив, это очень удачная кандидатура, – возразил Скорцени. – Его никто не заподозрит, вокруг него всегда много поклонников его музыки, любой агент легко может затеряться в толпе. Мало ли любителей джаза? Это может быть кто угодно: француз, завербованный американец, в конце концов, даже немец, затаившийся в Париже и переодетый в гражданскую одежду, тот, кто хорошо говорит по-французски или по-английски. Никто не удивится новому человеку в окружении Миллера. Популярность его велика.

– Мне не так хорошо известны тонкости твоей работы, но ты прекрасно знаешь мои принципы. – Маренн наклонилась вперед, внимательно глядя на него. – Кем бы ни был этот человек, какое бы важное задание он ни выполнял, даже если это окажется сам Эйзенхауэр, в чем я очень сомневаюсь, – она едва заметно улыбнулась, – пока его жизни угрожает опасность, я не допущу никаких допросов.

– Однако важно время, ты не понимаешь? – бросив сигарету в пепельницу, Скорцени подошел к ней. – Ты не первый день в управлении.

– В каком управлении? – Маренн спросила с вызовом, глаза сердито блеснули. – В Управлении медицинской службы, смею напомнить, оберштурмбаннфюрер. Состояние раненого таково, что, можно быть уверенным, он вообще не отдает себе отчета в том, что оказался в плену. Требуется время, чтобы подготовить его к этому открытию. И если сразу к нему явится посланец обергруппенфюрера Кальтенбруннера, и будьте-ка любезны, выкладывайте все начистоту. Для него это будет шок, который вполне может стать причиной того, что наступит летальный исход. И тогда все – никакого свидетеля, никакой информации вообще. В конце концов, если ты будешь настаивать, я обращусь к рейхсфюреру через своего шефа Гербхардта.

– Скорее через супругу рейхсфюрера фрау Марту, с которой ты дружишь, – Скорцени кивнул головой. – В обход всех адъютантов и секретарей. Нисколько не сомневаюсь.

– У каждого свои способы достижения цели, – откинувшись на спинку кресла, Маренн пожала плечами. – Я не отрицаю.

– Кстати, наш общий шеф бригаденфюрер Шелленберг высказал неплохую мысль, – Скорцени сделал паузу и отошел к окну. – Он хочет, чтобы первый допрос, точнее, беседу с раненым провела ты. – Он быстро взглянул на Маренн, обернувшись.

– Этот день надо запомнить! – она лишь слегка приподняла брови, выражая удивление. – Ты согласился с Шелленбергом. И вдруг выяснилось, что и у Вальтера случаются озарения.

– Не язви. Не так уж часто я спорю с Шелленбергом. Мы не можем терять время, а это самый щадящий вариант для твоего подопечного. Он избежит потрясения, как ты выражаешься, а мы получим информацию, которая нам остро необходима. Что скажешь?

Он повернулся к Маренн.

– Ты знаешь, я не люблю отвлекаться от своей работы и выполнять поручения, которые весьма далеки от нее, а иногда и прямо ей противоречат, – она произнесла задумчиво. – Но в данном случае я и сама не вижу другого выхода, – она вздохнула. – Уж лучше так, чем то, что требует Кальтенбруннер. Придется мне одновременно поработать и доктором, и следователем. Однако, что я знаю наверняка, – она неожиданно улыбнулась, – так это то, что если выяснится что это и в самом деле Гленн Миллер, Джилл будет очень рада и обязательно приедет его навестить. Ей нравится его музыка. Особенно «Серенада лунного света».

– Ну-ну. – Скорцени усмехнулся. – Когда он пойдет на поправку, не забудьте принести ему тромбон. Он вам еще устроит концерт в благодарность за заботу.

– Ну, я очень надеюсь, что какой-нибудь взбалмошный приказ Кальтенбруннера не внесет изменений в мой курс лечения, – согласилась Маренн. – Например, не объявится Мюллер со своими асами выбивать показания. Если речь идет о неких врагах, законспирированных в окружении Рундштедта, он вполне может подключиться.

– Это исключено, – ответил Скорцени уверенно. – Все останется внутри нашего управления. Шелленберг об этом позаботится, а я его поддержу. Это будет второй редкий случай, когда наши с ним мнения совпадут полностью, – добавил он с сарказмом.

– Я же сказала, что сегодняшний день надо запомнить.

– Внимание, приготовились к записи! Раз, два, три, четыре…

Свет в студии погас, темноту рассеивали лишь бледные огоньки лампочек над нотами музыкантов. На экране появились кадры из фильма. Гленн поднял руку – музыка заиграла. Краем глаза он видел, как Хелен тихо пробралась в студию и присела на стул у двери. В руках она держала несколько писем – он даже догадывался, что это за письма. Точнее, одно из них. Две недели назад он послал письмо в военное министерство с просьбой отправить его и его музыкантов в Европу, чтобы они могли своей игрой поднимать боевой дух американских частей, базирующихся на Британских островах. И вот, видимо, получен ответ. Он был уверен, что получил согласие. Но как сказать об этом Хелен? Он с тревогой поглядывал на нее. Лицо у нее было спокойное, но немного грустное. Тем временем фрагмент фильма закончился, музыка стихла. Как ему показалось, получилось неплохо.

– Хорошо, оставляем! Небольшой перерыв! – объявил он и направился к Хелен.

– Привет!

Она наклонилась, и он чмокнул ее в щеку.

– Я как-то не ждал, что ты придешь, – сказал смущенно и сел рядом.

– Я подумала, что ты захочешь пригласить меня на ланч, – она слегка улыбнулась. – Вот почта, – она передала письма Гленну. – Я прихватила их с собой. Мне кажется, здесь есть что-то важное.

– Да, да, ты права, – согласился Гленн неуверенно и, чтобы не встречаться взглядом с женой, повернулся к оркестру: – Чамми, у нас мало времени! Сейчас будем записывать пластинку. Начинайте репетировать!

– О’кей, Гленн!

Музыка снова заиграла, он сразу почувствовал, что ему стало как-то легче.

– Я хотел тебе сказать, – он снова повернулся к Хелен. – Я…

– Мистер Миллер, в два часа вас ждут на примерку концертного костюма, – к нему подскочил секретарь с блокнотом в руке.

– Да, да, спасибо, – он кивнул, все еще не зная, как сообщить Хелен новость.

– Я собственно, ты понимаешь, – начал он уже по третьему разу. – Этот фильм, – он кивнул на темный экран за спиной, – записи пластинок, все это приносит доход. Дела идут неплохо. В любом случае ты и дети будете обеспечены…

– Мистер Миллер, только что позвонили, – снова подскочил секретарь. – Запись на радио в пять часов вечера.

– Да, да, хорошо. – Гленн кивнул, чувствуя раздражение, – его опять сбили с мысли.

– Я так понимаю, что это письмо из военного ведомства, – Хелен кивнула на один из конвертов. – И, скорее всего, речь там идет о присвоении звания. Ты подал заявление в армию…

– Да, я не знал, как тебе сказать.

Гленн выдохнул с облегчением – как всегда, Хелен быстрее него нашла выход из трудного положения.

– Я понимаю, ты расстроена, – добавил он виновато и взял ее за руку.

– Я знала уже с полгода, что именно так и будет, – ответила она неожиданно. Голос ее звучал спокойно, но рука слегка вздрогнула, он почувствовал это.

– Ты знала с полгода, – он растерялся. – Как же так? Я подал заявление только две недели назад.

– Да, я расстроена, – подтвердила она. – Но я еще больше расстроилась бы, если бы ты этого не сделал. Ну, не тяни время, открывай. Я хочу знать, как тебя называть теперь, – она кивнула на конверт и даже заставила себя улыбнуться. Правда, получилось как-то неловко.

Он разорвал конверт, пробежал глазами строчки.

– Капитан Гленн Миллер, – прочел он вслух. – Личный номер 54505273.

Он снова взглянул на Хелен. В глазах у нее стояли слезы. И она не скрывала их.