Kitobni o'qish: «История Польши. Том I. От зарождения государства до разделов Речи Посполитой. X–XVIII вв.»

MICHAŁ BOBRZYŃSKI

DZIEJE POLSKI W ZARYSIE

© Перевод, «Центрполиграф», 2024

© Художественное оформление, «Центрполиграф», 2024

Введение

Глава I
О польской исторической науке и ее исследованиях

Историческая школа Нарушевича

Два предшествовавших нам поколения соорудили себе некий своеобразный образ нашей истории. Причем каждое из них создавало такое представление о прошлом Польши, на какое хватало его интеллектуальных и моральных ресурсов и какое отвечало его устремлениям и убеждениям.

Каждое из этих двух поколений имело свою историческую школу, работавшую с уверенностью в своей правоте, правильности применявшихся ею методов и выбранных направлений. И если для поколения времен Станислава¹, пережившего еще Великое Герцогство Варшавское² и Царство Польское³, такие методы и направления выработал Адам Нарушевич⁴, то для последующего поколения, отдавая должное романтическому направлению в политике и литературе, их разработал Иоахим Лелевель⁵.

Первым, кто нашу историю рассматривал в процессе ее развития на основе чужих исследований без самостоятельной обработки источников с начала XVI столетия, был Нарушевич (1733–1796). Его несомненной заслугой является уже то, что он обратился к источникам, вытащил их из забвения и именно на них основывал свой труд. В его произведениях четко просматривается попытка подняться до уровня критического анализа и определения истинной истории, очистив ее от нагромождавшихся веками ошибок и разных небылиц. Достойно, наконец, похвалы и то, что он обратил внимание на деяния народа внутри страны, на его социальные и политические учреждения.

Однако Нарушевич заслуживает и серьезной критики за отсутствие убежденности и точности. Так, утверждения историка XV века Длугоша⁶ служат ему основанием для вычеркивания исследователей времен династии Пяста, то есть более надежных источников, среди которых нельзя не упомянуть Галлуса⁷ и Кадлубека⁸. И сделано это только для опровержения утверждений Длугоша.

Нарушевич знаком лишь с малой частью источников, а те из них, которые были ему доступны, не имеют ни критически составленного текста, ни необходимых подготовительных разработок. Воспитанный на трудах римских историков и следующий по пути современной ему французской исторической школы, он также цепляется за голые факты, забывая об их внутренних причинно-следственных связях или их внешней образной стороне.

Историчность в его понимании служит лишь задаче описания крупных событий и деяний прошлого, а также напоминания о былой славе для пробуждения благородных чувств в народе. При этом основы исторических суждений, которые у Нарушевича местами все же отчетливо просматриваются (а именно в описании жизни Ходкевича⁹), строятся только на тех политических новостях, которые в силу своего высокого положения он смог практически усвоить. Не различает также первый наш историк разные эпохи исторического развития. Зато оценивает и описывает все несчастные случаи в современном ему обществе.

Тем не менее люди большой науки и настоящего таланта своими специальными трудами поддержали епископа Смоленского. В результате историк права Тадеуш Чацкий, историки литературы Юзеф Оссолинский, Ежи Бандтке и Феликс Бентковский так и не смогли составить ни одного сводного очерка истории права или литературы, но зато собрали из рукописей огромный исходный материал и объяснили причины обширности таких сведений. А вот статистик Лаврентий Суровецкий ввел в историческую науку более глубокие экономические понятия. Выдающиеся же археологи-любители, а также собиратели панславянской старины Ян Потоцкий и Адам Чарноцкий (известный в литературе под псевдонимом Зориан Доленги-Ходаковский) впервые изложили свои мысли по изучению славянских древностей.

Однако отрицательные стороны исследований Нарушевича, охватывающие только времена, относящиеся к периоду правления династии Пястов, нашли отражение и в трудах его преемников и последователей, которые решили довести начатое им дело до конца, не обладая при этом его талантом и трудолюбием. Не случайно ксендз В. Калинка¹⁰ отмечал: «В их трудах, написанных под впечатлением свежих несчастий, уже не было сердечного стремления показывать плохое и причины его возникновения, которые лежат в пороках наших. Они хотели, скорее, пропеть гимн, панегирик в честь прошлого».

Если Нарушевич в своей истории взял в качестве проводника Длугоша, то и Альбертранди¹¹, Голембиовский¹² и Немцевич¹³ почти раболепно придерживались того же Длугоша или Гейденштейна¹⁴, а Богомолец¹⁵, Краевский¹⁶ и Квятковский¹⁷ вообще переписывали живьем Гейденштейна или Коховского¹⁸, пренебрегая критикой и изучением источников.

Одновременно образовательная цель, стоявшая у Нарушевича на заднем плане, у его преемников стала выходить на передний план, сводясь к почитаемой декламации и фразеологии. При этом полностью игнорировалось правление обоих Сигизмундов Ягеллонов как эпоха религиозной Реформации. А ведь эта эпоха является для любого историка предметом весьма щекотливым, и не случайно при рассмотрении истории нашего упадка, начиная с конца XVII века, к ней обращались иностранцы, среди которых следует упомянуть Койра¹⁹, Сальванди²⁰, Рюльера²¹ и Феррана²².

В те времена Ежи Бандтке²³, получивший образование в немецкой школе, написал учебник по польской истории²⁴, но его далеко обогнали по популярности «Исторические думы» Юлиана Немцевича²⁵, представлявшие собой своего рода поэтическую хрестоматию по польской истории, понимаемой со стороны исключительно декоративно и морально. Эта книжечка раскупалась практически нарасхват.

В результате украшательство и морализация стали вытеснять беспристрастный исторический анализ и правду истории, которые уступили место бесчисленному множеству исторических драм и эпопей, открываемых нам через дошедшую до нас псевдоклассическую поэзию. Мы воспаряли над большими событиями прошлого, искали в нем преимущественно отдельных королей, гетманов, епископов, поднимали их на искусственный пьедестал величия, как в злых, так и в добрых делах. Одних мы любили и боготворили, других осыпали проклятиями, уважая главным образом исторические традиции, связанные с той или иной исторической личностью. И горе было тому историку, который, хотя и с документами в руках, эту традицию пытался переменить или, что еще хуже, очернить.

Не осознавалось и значение великих переворотов, служивших своеобразными социальными и политическими вратами, сквозь которые проходил народ, и все его деяния освещались только светом XVIII века. История же Польши была механически поделена на три периода: пястовский, ягеллонский и выборной монархии. Всю же вину за несчастья и падения возложили на плечи отдельных козлов отпущения: представителей рода Кмитов, на Зебжидовского, Радзиевского, иезуитов, Тарговицкую конфедерацию²⁶, а всякое более глубокое понятие о вещах, выявление общих национальных пороков считалось бесчестием собственного гнезда и кощунством.

Ниже приводятся краткие сведения, восполняющие пробелы в библиографическом перечне и представляющие собой наиболее важные труды, которые нам оставила школа Нарушевича и его последователей:

• Нарушевич Адам (1733–1796):

«История польского народа» (адресованная Владиславу Ягайло): В 6 т. (со 2-го по 7-й), Варшава, 1780–1786 и 1803; издание второе, 1803–1804; издание третье, Липск, 1836–1837; издание четвертое, Краков, 1859–1860. Первый том не завершен и охватывает времена язычества, издан в Варшаве в 1824 году;

«История Яна Кароля Ходкевича», том 2, Варшава, 1781, 1805, второе издание, Липск, 1837, третье издание, Краков, 1858.

• Потоцкий Ян (1761–1816):

«Летописи, мемуары и искания для служения истории всех славянских народов», Варшава, 1793;

«Эссе по всеобщей истории и исследованиям Сарматии», том 4, Варшава, 1789–1792;

«Историко-географические фрагменты о Скифии, Сарматии и славянах», том 4, Брауншвейг, 1796;

«Первобытная история народов России», Петербург, 1802.

• Суровецкий Лаврентий (1769–1827):

«Исследование начала народов славянских» (Ежегодник Варшавского общества любителей наук, том 17), Варшава, 1824.

• Доленга-Ходаковский Зориан (настоящее имя Адам Черноцкий (1784–1825):

«О славянщине до христианства», Краков, 1835.

• Нарбут Матфей Теодор (Феодор Ефимович) (1784–1864):

«История литовского народа» в 9 томах, Вильно, 1835–1841.

• Свенцицкий Фома (1774–1837):

«Описание древней Польши» в 2 томах, Варшава, 1816 и 1828 годы, второе издание Краков, 1861.

• Чацкий Тадеуш (1755–1813):

«Собрание трудов», 3-й том, Познань, 1843–1845 (1-й и 2-й том посвящены литовским и польским законам, три трактата);

«О литовских и польских законах». В 2 т. Варшава, 1800–1801, второе издание Познань, 1843, третье издание 1861;

«Трактат о евреях», Вильно, 1807, второе издание Краков, 1860.

• Бентковский Феликс (1781–1852):

«История польской литературы» в 2 томах, Варшава, 1814.

• Оссолинский Иосиф-Максимилиан (1748–1826):

«Исторический критический вестник по истории польской литературы», в 3 томах, Краков, 1819–1822, 4-й том, Львов, 1852.

Историческая школа Лелевеля

Из прокрустова ложа пагубной заскорузлости и неглубоких рассуждений, в которое попали преемники Нарушевича, нашу историческую науку вырвал только Иоахим Лелевель (1786–1861).

Наш народ, морально оздоровившись под влиянием разделов и обретя в себе любовь к общественному благу, должен был сам себе задать вопрос, почему и теперь вся его деятельность заканчивается новыми поражениями? А чтобы на него ответить, ему необходимо было внимательно посмотреть на самого себя и поискать в своих прошлых поступках наряду со свидетельствами упадка морали еще и другие пороки и грехи, от которых он еще не излечился и которые, тяготея над ним, мешают всей его текущей деятельности.

Вот в этих новых исследованиях руководителем как раз и выступил Лелевель. Отказавшись и даже совсем пренебрегая образностью в историографии, опираясь на первоисточники, он извлек из них много новых фактов, проработал их критически и оценил имевшиеся в них взаимосвязи. Основываясь на этом, Лелевель своим глубоким умом проник в тонкости нашего социального и политического развития, затронул огромное количество важнейших вопросов, а пытаясь состыковать их и найти безотлагательное решение, построил новое здание нашей истории.

Все его подробные исследования и труды, составившие двадцать томов издания Жупанского (серия «Польша, история и дела ее», Познань, 1854–1868), находят свое окончательное выражение в двух дополняющих друг друга произведениях:

«История Польши, обращение к сыновьям», Варшава, 1829 год, приумноженное в дальнейших выпусках 1830, 1837, 1843, 1845, 1849 (два), 1852, 1853, 1856, 1859 (два), 1863 годов, а также во 2-м томе коллективного издания 1859 года;

«Заметки об истории Польши и ее народе», вышедшие сначала на французском языке в Париже и Лилле в 1844 году, а затем на польском языке в 3-м томе коллективного издания в Познани в 1855 году.

Обобщенная в них историческая точка зрения Лелевеля заключается в постановке перед нашим народом определенного постоянного, неизменного условия, которым является наличие социальных и политических свобод, и формулы, гласящей, что если нация к этому условию приближается, то в таком случае она развивается, а по мере отдаления от него – приходит в упадок.

В польской истории оно воплотилось в жизнь во всей своей красе только один раз, а именно в славянской общине. Причем хранителями этого условия стали первые Болеславы. Во втором же периоде, продолжавшемся в 1139–1374 годах, уничтожение свобод народа и княжеской власти вельможами спровоцировало упадок. И только в третьем периоде гражданский дух наиболее знатной части народа вновь усилился, власть вельмож была свергнута, а образ дворянского сословия заиграл во всем своем величии.

Однако муниципалитеты не смогли выполнить поставленную перед ними задачу, сельский люд до свобод не был допущен, а форма республиканского правления в жизнь в полной мере оказалась не воплощенной. Более того, начиная с 1607 года она стала загнивать изнутри и терять свои позиции, что и привело, в конечном счете, к очередному упадку. Отсюда напрашивался вывод, что только возвращение к общине, то есть к свободе сельского люда и к республиканскому правлению, может вывести народ из упадка. Однако совсем не надо знать польскую историю, чтобы, прочитав такой вывод, сказать, что подобное утверждение априори слишком сложно, а исторические факты специально подогнаны так, чтобы можно было толковать их в свою пользу.

В изложении истории Лелевелем несложно также увидеть и отражение той умозрительной философии, которая с началом того века по образцу Гегеля, Роттека²⁷ и Гизо²⁸ использовала исторические факты и злоупотребляла ими для инсценировки своих расчетных систем и которая начиналась с историософии²⁹, а не заканчивалась на ней. Такой философский взгляд, составленный заранее и более или менее точно отражавший детали, служил единственной основой для выбора, спецификации и оценивания исторических фактов. И хотя он отчасти и приближался к истине, а основывавшиеся на нем исследования имели свои определенные достоинства, все это не могло уравновесить ошибок историка, который, в конечном счете, становился слугой некоего произвольно сформированного взгляда, где история должна была служить лишь доказательством делаемых суждений и не обладала необходимой самобытностью.

Такое ошибочное направление натолкнулось на Западе на определенное ограничение. Ведь там, в основном под опекой и за счет пожертвований правителей, издавалось немало источников, содержавших множество деталей и фактов. А ведь чем больше становится известно фактов, тем, конечно, труднее их подогнать к какому-то мнению. Одно это предполагает, что точка зрения исследователя должна быть глубже и менее односторонней. Кроме того, на Западе тоже были занимавшиеся историческими исследованиями люди, имевшие возможность получить профессиональное образование и которым многочисленные научные учреждения, а также научные сборники позволяли получать широкие сведения, выработать у себя трезвое и критическое мышление.

У нас же всего этого не было. Издание источников находилось в зачаточном состоянии, и лишь время от времени стараниями частных лиц выходил в свет какой-либо мелкий сборник. Знание фактов отсутствовало, и все это к тому же наблюдалось на фоне развивающейся историософии. Вместе с тем исторические исследования не приносили достаточных средств для существования, и люди практического склада их гнушались. Поэтому работой над историей занимались сплошь и рядом одни дилетанты, у которых было больше энтузиазма и даже таланта, чем навыков настоящих ученых.

Польские историки считали наличие у себя политических навыков вещью чуждой и при таких взглядах допускали грубые ошибки. А если ко всему этому добавить, что наши политические отношения тоже оказали влияние на историографию, что развившаяся до высокой степени политическая горячка отразилась на всех исторических исследованиях, то можно легко понять, почему в нашей историографии спекулятивное направление так глубоко укоренилось и господствует на этой ниве дольше, чем где-либо еще.

Читая труды, раскрывающие взгляды Лелевеля, сегодня мы не перестаем удивляться, как можно было допустить подобные искажения и ошибки? Постоянно слыша о поднимающей голову свободе, мы удивляемся, как можно было упустить из виду второе условие здорового развития любого народа, а именно силу и гибкость его государственной власти? Непонятно также, как можно было сделать развитие и упадок нации зависимыми от муниципалитета, то есть от одной формы правления, вещи, которую каждый народ по мере своего развития обязательно преобразует и меняет?

Тем не менее Лелевель втиснул в такую республиканскую форму все наше прошлое, поскольку от охватившей его под живым еще впечатлением от Французской революции политической лихорадки он не стал заниматься поиском квалифицированных сведений о необходимых основах любого общественного и государственного строя. В результате при сугубо доктринерском подходе к делу он идеализировал пагубные законы второй половины XVI века, не обращая внимания на их последствия, а также наступившую вследствие них анархию и считая за преступление любые последующие попытки, направленные на нарушение этой «золотой свободы».

Сегодня нам остается лишь удивляться, как смог Лелевель найти муниципалитеты во временах правления первых Болеславов, на что в наших источниках нет ни малейшего намека. Как он мог утверждать, что положение сельских жителей у нас в XIII веке ухудшилось, когда оно вследствие предоставления общинам самоуправления заметно улучшилось? Как он мог верить, что польская шляхта (дворянство) правила на сеймах уже в XIV и XV веках, когда об этом не говорится ни в одном из источников?

Все это так, однако следует учитывать, что Лелевель не мог пользоваться большинством источников, доступных нам сегодня. Неизвестен был ему и критический анализ этих источников, который не позволил бы Лелевелю нагромоздить факты в угоду излюбленной теории. Осознав это, мы перестанем удивляться и поймем, что им двигали благородные помыслы, характеризуемые редкой силой мысли, что он позвал за собой целый ряд людей, которые в тех же условиях всецело отдали себя исследованию истории.

Как бы то ни было, принципиальная ошибка всего лелевельского взгляда на историю ярко проявилась в логических результатах. Построенная им на основе муниципальной теории история Польши не совмещается с историей других союзных с ней государств и народов, которые, воспитавшись на абсолютизме, строят свое величие, опираясь на силу собственных правительств. Таким образом, чтобы все умопостроение Лелевеля не обрушилось, это противоречие следовало обязательно устранить. И это, к его собственному удовлетворению, было сделано, но каким образом!

Польский народ и его прошлое были выведены из поля общих прав, которыми в своем развитии руководствуются другие народы, а самому ему отведена исключительная роль проводника гуманности в человеческое общество, и для осуществления этой миссии разрешалось существовать без уважения власти и закона, без армии и налогов. От других же народов требовалось, чтобы они каялись перед избранной нацией, оставляя в стороне собственные выгоды и интересы. Это был уже полный бред. Однако этот бред, привнесенный на крыльях поэзии, в некоторых, правда, очень болезненных моментах, через которые мы проходили в XIX веке, стал практически повсеместным и был доведен до восприятия польского себя как «Христа среди народов» (польский мессианизм).

Это последнее слово школы Лелевеля начало противоречить ее первоначальным утверждениям – желание познать пороки и недостатки привело ее к собственному возвеличиванию. И если школа Нарушевича, глядя на упадок Польши собственными глазами, покрывала его только молчанием, то школа Лелевеля оправдывала его, а всю вину за обрушившиеся на поляков несчастья сваливала на чужаков.

Однако не все историки – современники Лелевеля, на которых влияли его утверждения, стали с тем же рвением развивать его историософичную теорию. Многие, отодвигая на второй план его принципиальную точку зрения, работали над расширением фактических сведений, другие же открыто выступили против взгляда Лелевеля на историю.

Тем не менее библиография исторической школы Лелевеля выросла до больших размеров, и ниже стоит перечислить ее самые важные труды:

• Лелевель Иоахим (1786–1861):

«История Польши, рассказанная разговорным способом», Варшава, 1829. Дальнейшие выпуски: 1830, 1837, 1843, 1845, 1849 (два), 1852, 1853, 1856, 1859 (два), 1863 (коллективное изд., т. 2. Познань, 1859);

«Заметки по истории Польши и ее народа», 3-й том коллективного издания, Познань, 1855 (перевод с французского оригинала, Лилль, 1844);

«История Польши до конца правления Стефана Батория», Познань, 1863 (13-й том коллективного издания);

«История Литвы и Руси до унии с Польшей в Люблине», Париж, 1839; 2-е издание Познань, 1844 год, том пятый, коллективное издание Познань, 1863.

• Ходзько Леонард (1800–1871):

«Польша историческая, литературная, монументальная и иллюстрированная», том 2, Париж, 1835–1842, восемь изданий.

• Мицкевич Адам (1798–1855):

«Народная история Польши», Париж, 1876;

«История Польши в основных ее очерках с примечаниями и предисловием Вл. Мицкевича», Париж, 1861;

Всеобщая энциклопедия: издательство Оргельбранда, 28 томов, Варшава, 1859–1868. В расположенных в алфавитном порядке статьях содержит всю польскую историю литературы в основном Юлиана Бартошевича и М. Собещанского;

«Курс славянской литературы», в 4 томах, Париж, 1841–1844.

• Ярошевич Иосиф (Осип) (1793–1860):

«Облик Литвы с точки зрения ее цивилизации до конца XVIII века». В 3 томах, Вильно, 1844–1845.

• Балинский Михаил (1794–1864) и Липинский Тимотеуш (1797–1856):

«Древняя Польша в историческом, географическом и статистическом отношении». В 3 томах и 4 частях, Варшава, 1843–1850.

• Мацеевский Вацлав Александр (1792–1883):

«История славянского законодательства». В 4 томах, Варшава, 1832–1835, издание 2-е в 6 томах, Варшава, 1856–1868.

• Гофман Кароль (1798–1875):

«Картина управления и правоведения в старой Польше» («Познаньский обзор», 1847–1849);

«История политических реформ в старой Польше», Липск, 2-е издание, Познань, 1869.

• Лукашевич Леслав:

«Очерк истории польской письменности», Краков, 1836, дальнейшие издания в 1838, 1848, 1851, 1856, 1858, 1859, 1860, 1861, 1864, 1866 годах.

• Вишневский Михаил (1794–1865):

«История польской литературы» в 10 томах (доведена до середины XVII века). Краков, 1840–1852.

• Лукашевич Юзеф (1799–1873):

«История школы в Королевстве и Великом княжестве Литовском с древнейших времен и до 1794 года», в 4 томах, Познань, 1849–1852.

• Шайноха Кароль (1818–1868):

«Исторические очерки», в 3 томах, Львов, 1854–1869;

«Произведения», в 10 томах, Варшава, 1876–1878.

• Бартошевич Юлиан (1821–1870):

«Произведения», выходившие с 1876 года в Кракове.

• Семеньский Люциан (1809–1877):

«Литературные портреты», в 4 томах (1865–1875 годы, с XVI по XIX века).

• Крашевский Юзеф Игнацы (1812–1887):

«Литературные исследования», Вильно, 1842;

«Новые исследования», Вильно, 1843.

• Сенкевич Ян Кароль (1792–1860):

«Сочинения, исторические и политические труды», Париж, 1862.

• Пршездецкий Александр (1814–1871):

«Польские Ягеллонки XVI века», в 4 томах, Краков, 1868.

• Калицкий Бернард:

«Исторические очерки», Львов, 1869.

Таким образом, почти все направления нашего исторического развития представлены в лелевельской школе обширными и многократными исследованиями. Однако можно ли в таком ключе говорить о школе Лелевеля, вернее, причислять к ней всех вышеперечисленных авторов?³⁰

Чтобы ответить на этот вопрос, следует заметить, что в исторической школе Лелевеля мы можем найти лишь несколько принадлежащих непосредственно ему, хотя и явно ошибочных утверждений. Ее отличает практически отсутствие критики и исследований источников, а также все более развивающаяся историософия, что ярко проявляется у ее последователей – Морачевского³¹, Шмитта³² и Короновича.

Над ними возвышаются труды Яроховского³³, хотя первые его сочинения тоже относятся к этой школе. А вот Мацеевский³⁴, несомненно, расширил точку зрения Лелевеля, хотя и опирался на него. Однако по уровню критики, направлению своих исследований, способу их аргументации и форме изложения, несмотря на прямое воспроизведение Лелевеля, он стоит ниже его.

Такое подражание не свойственно другим, более молодым историкам и писателям – современникам Лелевеля, среди которых заслуживают упоминания самые выдающиеся – Кароль Шайноха, Януш Вишневский, Юзеф Лукашевич и Юлиан Бартошевич. Они нашли себе новое поле для исследований, занимались поиском неизвестных источников и сами создавали форму изложения своих научных результатов. В этом плане достаточно упомянуть мастерское изложение материала Шайнохой.

Им было не занимать таланта и работоспособности. А так как они, хотя и как соратники Лелевеля, создали, по сути, новую школу, то возникает вопрос – не утонут ли они в тени этого титана нашей историографии первой половины XIX века?

Ведь ни один из них не продвинулся дальше критики источников. Каждый, насколько был способен, лишь воспринимал выводы «Истории Польши Средних веков» (достаточно вспомнить произведение Шайнохи «Ядвига и Ягайло»), нередко меняя эти выводы на худшие. Ни один из них не выступил против господствовавших в то время взглядов Лелевеля и не отважился по-новому взглянуть на его главные положения, не обратился к первоисточникам и не занялся детальным разбором тех вопросов и мест в истории, от которых зависит представление о происходящем.

Вследствие вышесказанного в их трудах наблюдается меньше историософских построений. Но разве от этого стало меньше лести национальному тщеславию у Вишневского или рыцарской нежности, когда речь заходила о Ядвиге или Барбаре? Разве меньше начали применяться приемы фантастической поэзии, когда писали о Владиславе IV?³⁵

Что же можно сказать о тех историках, которые прямо и открыто выступали против мнения Лелевеля? Сенкевич воевал с ним скорее на поле публицистики в защиту монархических правил, а не по вопросам коренных, исторических исследований. Кароль Гофман, который раньше других расстался с теорией, отстаивавшей необходимость установления власти муниципалитетов, и признавал важность сильного центрального правительства, опять же, имел в виду только республику и монархию, совершенно забывая об обществе и видя причину упадка Польши в расстройстве абсолютистского болеславовского правления.

По стопам последнего пошли Дзедушицкий, Валевский и Моравский, которые, однако, придали его взглядам новый, католический подход, приписывая все, что было хорошего в Польше, католицизму или даже, как Валевский, цезаропапизму³⁶. Объясняя упадок Польши отступлением от католических принципов, эти историки снова создали историософскую формулу, которая по своей однобокости намного превосходила формулу Лелевеля и в которую они втиснули нашу историю, открыто перекраивая источники. Произведения Дзедушицкого и Валевского полны ранее неизвестными подробностями. При этом образы Збигнева Олесницкого³⁷, представляемого ими как защитник папской власти, и Скарги³⁸, ругаемого за отсутствие толерантности, получились довольно карикатурными. О странностях же Валевского вообще излишне вспоминать.

Эти писатели боролись с Лелевелем, но его же оружием. Причем сражались хуже всех. В целом же своими методами работы от школы Лелевеля они ничем не отличались, и поэтому их следует отнести именно к ней.

Следует только удивляться тому большому количеству трудов, которые школа Лелевеля посвятила изучению нашего прошлого. Необходимо также отметить мастерское изображение материала Шайнохой, настоящую эрудицию у Вишневского, Бартошевича и Лукашевича, отображение на основе источников дипломатических отношений Польши Валевским.

Вместе с тем если задаться вопросом, что же является для нас настоящим плодом их таланта и труда, то мы с грустью увидим, что без ответа осталось много уже поднятых нами вопросов, а решенными – совсем мало! Предвзятость и отсутствие строгого метода исследования – повторяем это еще раз – не дали школе Лелевеля приблизиться к подлинной сути нашей истории.

Тогда же нашей историей стало заниматься все больше и больше сторонних ученых. В частности, над историей Силезии, Пруссии и Ливонии издавна трудились немцы, а над историей Литвы и Руси – русские. Причем и те и другие пользовались ревностной поддержкой своих правительств, что выражалось в издании наших исторических источников, о которых довольно много говорилось в различных сборниках. И хотя те труды нередко оказывались довольно тенденциозными, та широкая источниковая база, на которую они опирались, придавала им более прочное значение.

Среди этих сторонних ученых, наряду со многими посредственностями, было и немало людей, наделенных талантом, пользовавшихся новыми методами исследования, отличавшихся усердием и возвышавшихся над тесным кругом национальных предрассудков и интересов. Так, в нашей истории очень хорошо разбирались Сергей Михайлович Соловьев, Николай Иванович Костомаров, австрийский историк Адольф Беер, описавшие историю падения Польши, а также немецкие историки Рихард Роепель, Георг Фогт, Кольмар Грюнгаген, Яков Каро, Генрих Цейсберг, занимавшиеся польским Средневековьем. При этом, когда чужеземные историки отзывались о наших ученых с некоторым чувством превосходства, мы вместо того, чтобы эффективно состязаться с ними в том, чтобы сказать последнее научное слово о нашем прошлом, отвечали им порой хвастливым бахвальством и не извлекали из иностранных работ ни малейшей пользы.

Правда, в оправдание такого печального состояния дел следует сказать о наличии в те времена немалого числа политических происшествий. Тем не менее для нас тогда настал последний срок, чтобы прийти в себя и начать уже на лучшей Источниковой базе новое исследование нашего прошлого, чтобы не дать чужакам себя осилить и не смотреть на свое прошлое глазами посторонних, а именно немцев.