Kitobni o'qish: «11 звезд Таганки»

Как я штурмовал «театр свободы внутри тюрьмы». Вместо предисловия

Для начала позвольте, любезный читатель мой, напомнить вам некоторые справочные прописи. Так сказать, для ориентировки. Московский театр драмы и комедии был основан в 1946 году. Руководил им Александр Плотников. В труппу вошли несколько десятков воспитанников московских театральных студий. Наиболее известным среди них считался Готлиб Ронинсон. Никаких лавров у столичной публики тот драматический коллектив не стяжал. Более того. В начале 1960-х годов он оказался одним из наименее посещаемых театров Москвы и Подмосковья. Осенью 1963 года в театр назначили директором Николая Дупака – фронтовика, инвалида Великой Отечественной войны, ведущего актёра и секретаря парткома театра имени К.С.Станиславского. Ему предстояло вытащить труппу из глубочайшей творческой, а, заодно, и финансовой пропасти. Проблему руководство от культуры даже очертило так: «Не справитесь, Николай Лукьянович, с партийным поручением – мы театр этот закроем». То есть, ежу понятно, что нужны были меры экстраординарные. И Плотникову пришлось уйти в отставку. На должность главного режиссёра Дупак пригласил Юрия Любимова, который играл в Театре имени Вахтангова. К захватывающим подробностям этой, без преувеличения, исторической встречи двух «фундаторов» – основателей театра – мы ещё не раз вернёмся. Пока что отметим главное. Именно Дупак разглядел в довольно посредственном актёре Любимове режиссёрские задатки. Именно Николай Лукьянович добавил к прежнему наименованию театра красноречиво-уточняющее «на Таганке». Именно он придумал, нарисовал и, главное, утвердил «в инстанциях» эмблему театра – красный квадрат с черными словами по периметру: «Московский театра драмы и комедии на Таганке», ставший театральной легендой всего Советского Союза. Именно этому «Театру на Таганке» в нынешнем, 2019 году, исполняется 45 лет.

В жизни автора сих строк Таганка не просто московский театр – Атлантида моей молодости, воспоминания, слаще которых могут быть разве лишь времена рождения собственных детей и внуков. Скажу больше. Многие творцы из этого уникального драматического коллектива: В.Высоцкий, Н.Дупак, З.Славина, Ю.Любимов, В.Золотухин, В.Филатов, Л.Ярмольник, А.Васильев, Н.Губенко, Б.Хмельницкий, В.Смехов самым серьёзным образом повлияли на моё мировоззрение, на то, что нынче модно именовать менталитетом. К воспоминаниям об этих и некоторых других актёрах Театра на Таганке я сейчас и приступаю. И помоги мне, Господи, быть, елико возможно, честным в тех воспоминаниях.

* * *

В конце семидесятых учился я в Военно-политической академии имени В.И.Ленина. Командование вуза делегировало меня во Всероссийское театральное общество (ВТО). Почтенную артистическую организацию тогда возглавлял народный артист СССР, художественный руководитель Малого театра, Герой Социалистического Труда Михаил Иванович Царёв. Он и его ближайшие помощники директор Дома актеров ВТО имени А.А.Яблочкиной Александр Моисеевич Эскин и его заместитель Мария Вениаминовна Воловикова очень хорошо ко мне относились. И часто давали весьма ответственные поручения, от которых я никогда не отказывался. Наоборот, выполнял их с радостью и со старшинским рвением. Одно из них – наладить творческие связи с Театром драмы и комедии на Таганке – поначалу показалось мне делом почти что плёвым. Суть его такова. В Секции зрителей при ВТО тогда существовали творческие бригады во всех столичных театрах. В Большом театре их насчитывалось даже две: балетная и оперная. Кроме театра на Таганке. Главный режиссер коллектива Юрий Петрович Любимов принципиально и вызывающе конфронтировал не только с партийно-советскими органами, которые действительно временами чинили ему определенные препятствия и неудобства в сценической работе, но и со всеми творческими общественными организациями столицы. ВТО Любимов ненавидел почти лютой ненавистью, и я даже не знаю за что конкретно. Но факт тот, что он рассматривал всё наше театральное сообщество, как сборище оголтелых престарелых попрошаек, озабоченных одним единственным устремлением: любыми путями добиться от него, Любимова, драгоценных билетов и контрамарок на его же любимые, драгоценные и неповторимые спектакли. И поэтому категорически отказывался с нами сотрудничать.

Справедливости ради замечу, что отчасти в своих заблуждениях Любимов был недалёк от истины. Билеты «на Таганку» в театральном мире столицы в те достославные годы очень напоминали по весу и значимости английские фунты стерлингов в мире финансовом. Во всяком случае, в городские театральные кассы они попадали чрезвычайно редко, почти случайно, а на черном рынке стойко ходили в соотношении: рублевый билет отдавался за сто номиналов. С учетом того незамысловатого обстоятельства, что минимальная зарплата уборщицы в стране составляла 67 рублей, можете себе представить, как высоко котировались спектакли на Таганке. Многажды мне лично доводилось наблюдать, как люди отдавали за билеты болоньевые плащи – писк тогдашней моды, портативные радиоприёмники и прочий дефицит. Практически на каждый вечерний спектакль к Таганке стягивались дополнительные наряды милиции. А когда шли особо популярные вещи, типа «Гамлета» или «Мастер и Маргарита» – подтягивалась даже милиция конная. И вот мне предстояло наладить с этим «рассадником свободомыслия», с этим «театром свободы внутри тюрьмы» (очень многомерное, доложу вам, полифоническое определение) деловые и творческие контакты. Был я в ту пору молод, не дурен собой, амбициозен и вместе с тем по провинциальному наивен. Казалось, если меня уважаемое руководство ВТО «обличило столь весомым общественным доверием», то куда же он денется, этот чудак Любимов со своим примитивным театриком. Святая простота!

Штурм в лоб крепости, а именно попытка о чём-то договориться с главным режиссером, – с треском провалился: Любимов сказал мне, что не намерен принимать от ВТО посланцев, буде они даже генералами. «А вы всего лишь старший лейтенант. Так и передайте своему руководству: не станет Таганка с ним сотрудничать ни за какие коврижки». Мне, военному человеку, не оставалось ничего другого, кроме как заняться длительной осадой скандального театра. Громадную, просто-таки неоценимую помощь в этом деле мне оказала замечательная, чудная, обворожительная женщина и неординарная актриса Зинаида Анатольевна Славина. Она почти за руку меня всегда брала и отводила на встречу с тем или иным своим коллегой. А после неудачной попытки пообщаться с метром Любимовым, я обратился к директору театра Николаю Лукьяновичу Дупаку. Земляк оказался хоть и намного приветливее, дипломатичнее, нежели «ЛЮП», но всё равно, сославшись на занятость, отправил меня к своему заместителю Анатолию Афанасьевичу Кислицкому. Тот меня перенаправил к Юрию Беляеву, Борису Хмельницкому, Вениамину Смехову и Борису Глаголину. Кто из них был в парткоме, кто в профкоме, а кто в комсомольской организации, ей-богу, сейчас уже не упомню. Да это и не суть важно. Всё равно никто и ничем конкретным мне не помог. Мы, как правило, мило чирикали. В основном не служившие ребята живо интересовались армейскими делами и особенно фольклором, в котором я был докой. Однако воз оставался «и ныне там». Пётр кивал на Ивана, Иван на Петра, а дело с организацией творческой бригады Секции зрителей ВТО при театре на Таганке не двигалось ни на йоту. Никто и ничего там отродясь не решал без ведома и согласия Любимова. Бывший на ту пору администратором театра Валерий Павлович Янклович оказался гораздо честнее в своей прагматичности, чем артисты-общественники. Он мне так прямо и заявил:

– Ты, старлей, особо-то не обольщайся. У нас ведь существует железное правило, Любимовым, кстати, установленное и Дупаком всячески поддерживаемое: предметно разговаривать лишь с теми людьми, кто театру в чём-то помогает или в перспективе может быть полезен. Всякая благотворительность и бескорыстие здесь и на хрен никому не нужны. Отсюда вывод: желаешь чего-то добиться – прояви себя. Если хочешь, дам тебе первое поручение: проведи в своей академии выступления наших артистов через общество «Знание». Деньги ребята получат плёвые, но всё равно это кой-какой для них приварок.

Пораскинув мозгами, я согласился. Пошёл в политотдел академии, наобещал там комиссарам с три короба, и вскоре таганковцы Наталья Сайко, Иван Дыховичный, Дмитрий Межевич и Леонид Филатов выступили в клубе академии с тематической программой: «Советская и русская поэзия и её влияние на творчество актёра». Конечно, мне хотелось другой программы: «Артисты театра на сцене и в жизни», где выступал Высоцкий. Но дарёному коню ведь в зубы не смотрят. И я не стал заглядывать. За это мероприятие Кислицкий выдал мне десять контрамарок на спектакль «Товарищ, верь!» и пять на «Доброго человека из Сезуана». Ими я и отчитался на заседании бюро в ВТО. И все поняли, что, несмотря на жуткие, драконовские условия, царящие в «любимовской вотчине», старлей Захарчук все же продолжает тихой сапой рыть подходы к горделивой крепости Таганки. И вот тут не было бы счастья, да несчастье мне существенно помогло.

Амбициозному Любимову и не менее деятельному Дупаку со временем стало тесно в старом театральном здании, где зрительный зал имел всего лишь 700 мест. Решено было строить новое. С немалыми потугами руководство театра пробило решение городских властей и документацию на снос почти целого квартала ветхих строений для возведения театрального комплекса. Попутно в Финляндии были заказаны стулья для зрительного зала. Финны, известно, народ аккуратный. В указанный срок они отгрузили в СССР по адресу театра на Таганке несколько сот стульев, сбитых в секции. Но наше строительство очага культуры просто по определению должно было превратиться в долгострой и оно им благополучно стало. Стулья сгрузили в подвал жилого дома. Принадлежал тот подвал какой-то московской фабрике, по-моему, чулочной. Прошло пять лет. Директора фабрики то ли уволили, то ли даже посадили. Новый руководитель начал обходить свои владения. Увидел стулья и обрадовался. Приказал срочно заменить ими старые в фабричном клубе. Дальше случился курьезный диалог, который впоследствии таганковцами живо обсуждался как легенда:

– Извините, товарищ директор, – говорит секретарь парткома предприятия, – но это стулья не наши, а Театра на Таганке.

– А что, разве есть такой театр? По-моему, на Таганке только тюрьма.

– Ну, как же, там еще Высоцкий играет!

– Какой такой Высоцкий?

Короче, подал директор – профан в театральных делах – жалобу в арбитражный суд, и тот постановил: в течение 24 часов стулья из подвала убрать. В противном случае они переходят во владение фабрики. Весь коллектив театра, начиная с Любимова и кончая вахтершей, на служебном входе жутко пригорюнился. Кроме всего прочего, деревяшки те в плюшевой обшивке были оплачены валютой! А это уже попахивало скандалом международным и даже политическим. И тут появляюсь я, весь в зелёной форме, и говорю, как тот мультяшный Карлсон: «Спокойствие, граждане, только спокойствие!»

Если же кроме шуток, то свой элегантный экспромт я довольно тщательно подготовил. Был у меня на ту пору знакомый командир строительной части полковник Виктор Николаевич Новиков. У него я выпросил на день роту солдат. А в дирекции театра заявил: если вы мне обеспечите два большегрузных автомобиля, то за световую субботу я все стулья доставлю в только что выстроенную, ещё без окон и дверей коробку театра. Что и сделал. И сразу же стал в театре уважаемым старшим лейтенантом, с которым все почтительно здоровались, как с полковником. Дупак на очередном совещании охарактеризовал мои действия, как «неоценимую помощь театру». Говорят, даже Любимов одобрительно обо мне отозвался, но контактов у нас по-прежнему не наблюдалось. Заходил я после случившегося «подвига» в театр уже только через служебный вход. И вообще стал в коллективе своим человеком. И не раз слышал за своей спиной: «Это самый Захарчук, что стулья спас». Тогда же я впервые пообщался и с Высоцким. Но подробностей нашего первого разговора не помню…

Владимир Высоцкий

 
«Мы успели, в гости к Богу
Не бывает опозданий,
Так что ж там ангелы поют
Такими злыми голосами.
Или это колокольчик
Весь зашёлся от рыданий,
Или я кричу коням,
Чтоб не несли так быстро сани.
 
 
Чуть помедленнее кони,
Чуть помедленнее,
Умоляю вас вскачь не лететь.
Но что-то кони мне попались
Привередливые,
Коли дожить не успел,
Так хотя бы допеть.
Я коней напою, я куплет допою,
Хоть немного ещё постою на краю».
 

* * *

Под занавес восьмидесятых слава Высоцкого достигла своего пика. Им восторгались жители огромного Советского Союза и почти всех социалистических стран. Отбросив ложную скромность, могу смело утверждать, что и я в те времена уже отдавал себе отчёт в том, сколь велика эта фигура в мире театральном и, особенно, в мире поэтическом. Разумеется, я жаждал с ним общения. Рано или поздно цели своей добился бы всенепременно. И вот почему. С ним давно уже дружил мой начальник редакторского отделения полковник Анатолий Григорьевич Утыльев. Личность эта по-своему легендарная. Службу свою офицерскую он начинал в первом отряде космонавтов в должности начальника ПДС (парашютно-десантная служба). Все космонавты первого набора: Иван Аникеев, Валерий Быковский, Борис Волынов, Юрий Гагарин, Виктор Горбатко, Владимир Комаров, Алексей Леонов, Григорий Нелюбов, Андриян Николаев, Павел Попович, Герман Титов, Георгий Шонин, Евгений Хрунов были поэтому его лучшими друзьями. Уйдя на повышение и став помощником начальника политуправления ВВС по комсомольской работе, Утыльев продолжал курировать отряд космонавтов.

Рассказчик Утыльев был знатный и одновременно задушевный. Никакого артистизма, тем более – нарциссизма, никаких пережимов. Говорил юморно, тихо, почти застенчиво, а всегда – заслушаешься. Ещё бы: «Космос всегда находился под семью печатями секретности. Те, кто слетал, сразу становились героями, и весь мир о них узнавал. Но о тех, кому ещё предстояли полёты, даже родные слыхом ничего не слышали. Попасть в отряд космонавтов было сложнее, чем на ракетно-ядерную базу. И вот мы с Женей Тяжельниковым (первый секретарь ЦК ВЛКСМ) решили ломануть эту замшелую систему. На одном из закрытых мероприятий подошли вдвоём к Брежневу и наперебой пожаловались, что у наших космонавтом среди развлечений: кино, бильярд и домино. Леонид Ильич подозвал министра обороны Гречко: «Андрей Антонович, ребята тут сетуют и, по-моему, справедливо. Ты разберись и мне потом доложишь». Мы давай ковать железо, пока оно горячее. Говорим: надо для космонавтов регулярно устраивать концерты с участием лучших артистов страны. А для этого желательно и платить им соответственно. Короче, с тех пор в Звёздном городке кто только ни побывал. Многие шли, конечно, из-за хорошего гонорара – мы вдвое, иногда и втрое больше платили, чем на гражданке. Но большинство – по соображениям престижности. Ты спроси тех же Высоцкого, Ротару, Пугачёву, Гнатюка, да даже Кобзона и они тебе скажут: выступление перед космонавтами приравнивалось тогда к знаку качества и открывало потом практически неограниченные возможности перед деятелями культуры. Мы, в самом деле, приглашали только и исключительно лучших из лучших.

… А Высоцкого и Гагарина я как познакомил. Новый 1965 год мы встречали в квартире инженера Валерия Сергейчика в Звёздном городке. Он временно «холостяковал» – домочадцы уехали на родину. Компания собралась шумная и многолюдная: Николаев, Хрунов, Горбатко, Быковский – да всех разве упомнишь. У Вали мы и заночевали – кто где. Проснулся я по привычке раненько, все ещё дрыхли. Звонок в дверь. Открываю – Юрий Гагарин: «Толя, мне вчера подарили необычную кассету: какой-то парень поёт просто потрясающе. У вас же есть магнитофон. Давай послушаем». И Юра врубил магнитофон на всю катушку – ребята как очумелые вскочили. Ну а я по первым аккордам узнал, кто поёт. У меня солдатом служил Толя Васильев, которого мы призвали из «Таганки». Он меня со своим поющим коллегой и свёл. «Так это ж Высоцкий, – говорю. Юра зажёгся. – Обязательно познакомь меня с ним!» На следующий день была суббота, и они оба прибыли ко мне на квартиру. Гагарин ещё кого-то привёз с собой на «Волге» – тоже не помню. Зато железно знаю, что они понравились друг другу. Само собой, сели за стол. Пошли тосты. Володя, правда, даже не нюхал спиртного, находился «в завязке». Но как он пел! «Пока вы здесь в ванночке с кафелем…», «Тот, кто раньше с нею был», «Серебряные струны», «Не уводите меня из весны», «Бал-маскарад», «Зека Васильев и Петров зека», «Про Серёжку Фомина». И ещё другие песни, которые я, естественно, запамятовал. Мишаня, ведь почти сорок лет минуло с тех пор! Я много раз слушал его в разных аудитория, но такого исполнения, как тогда и не припомню. Виделись ли Гагарин с Высоцким после той встречи? Это вряд ли. Кто-то из них мне бы обязательно сообщил. А вот в Звёздном городке Володя побывал. Он давно мечтал посмотреть центрифугу, барокамеру другие аппараты, на которых тренировались космонавты – не раз мне о том говорил. Но в те времена центрифуга считалась суперсекретным объектом. В пристально охраняемом Звёздном её ещё и специально охраняли. И я об этом Высоцкого предупреждал. Но однажды он меня, что называется, припёр к стенке: «Веди, а то обижусь!» Ну как тут откажешь? Потолковал я с начальником отдела генералом Газенко. У него, между прочим, Юра Сенкевич тогда ещё капитаном работал. Олег Георгиевич с трудом согласился. Кроме Высоцкого я ещё прихватил Борю Хмельницкого и Толю Васильева. Пришлось нам срывать пломбы, снимать часового. Непростая операция, с учётом того, что её ещё надо было сохранить втайне от высокого начальства. Сначала показали гостям трёхплоскостной стенд для тренировки вестибулярного аппарата. Потом пошли на центрифугу – самую мощную по тем временам в мире. Махина на самом деле! Открыли Володе кабину. Он полежал в кресле, в котором ещё Гагарин тренировался, кнопки всякие понажимал. Вылез. Мы запустили аппарат. Предложил Володе покрутиться. «Нет, братцы, малость мандражирую», – признался. Может быть и потому, что мы ему честно рассказали: никто из космонавтов центрифугу не жаловал. А Гагарин, так и просто терпеть её не мог. Однако я очень доволен, что для Высоцкого тот визит на центрифугу не прошёл даром. Помнишь: «Я затаился и затих, и замер./ Мне показалось, я вернулся вдруг/ В бездушье безвоздушных барокамер/ И в замкнутые петли центрифуг».

И вот именно благодаря Утыльеву, мне и посчастливилось близко сойтись с Владимиром Высоцким. Хотя и тут не обошлось без пушкинского: «Случай – Бог изобретатель». В конце семидесятых артист и бард начал строить дачу на половине участка киносценариста Эдуарда Володарского. Не сам, разумеется, а мастера строили. Да оказались по факту никудышными людьми. Отделывая дом изнутри, запустили автономное отопление. Потом выпили и ушли, забыв его выключить. А дело было в канун 1979 года, когда в Москве стояли жуткие морозы. Воробьи налету замерзали. Вот Володино отопление благополучно и разморозилось.

Случись такая неприятность в наше время, мы бы что предприняли? Да элементарно обратились бы в специальные конторы, службы. В те достославные годы всё решалось по принципу, Аркадием Райкиным сформулированному: «Я прихожу к тебе, ты через завсклада, через директора магазина, через товароведа достал дефицит!» Или решил проблему – не имеет значения. Почему и всплыла моя фамилия. В театре все знали, что есть такой старлей Захарчук, способный быстро «решать возникающие вопросы». Заместитель директора Кислицкий и посоветовал Высоцкому обратиться ко мне. Янклович его поддержал. Владимир Семёнович позвонил Утыльеву: «Там у тебя учится такой Захарчук. Говорят, разбитной малый. А у меня тут геморрой возник с дачным отоплением. Как полагаешь, он мог бы помочь?» Утыльев потом рассказывал, что выдал мне наилучшую характеристику. В том смысле, что этот старлей (то есть я) в лепёшку расшибётся, но дело сделает. И уже через час Высоцкий меня подробно инструктировал:

– По Профсоюзной едешь всё время прямо. На 36-м километре сворачиваешь вправо. Там – дачи Госстроя и писательский поселок Пахра. Увидишь забор из новых некрашеных досок – это и есть моя дача. Вот ключи. Как войдешь в дом, там, слева, твоему взору откроются пять разрывов в трубе. Их надо заварить. Толя Утыльев сказал, что на тебя в этом смысле можно положиться. Да я и ребята говорят, что парень ты не промах. Удачи!»

Кажись, Наполеон первым заметил: главное ввязаться в бой, а там кривая, авось, да вывезет. Но мне уповать на кривую было верхом легкомыслия. Поэтому я для начала поехал к уже знакомому читателям начальнику строительного управления полковнику Новикову. Упал ему в ноги и честно, как на духу признался: вот-де, назвался перед Высоцким груздем, а в кузов лезть не то, что страшно – нелепо – ничего же не смыслю в автономном отоплении. Помогите. Виктор Фёдорович вызвал майора Анатолия Кукиля, старших лейтенантов Николая Бородачёва, Виктора Дударева и устроил «совет в Филях». Впервые я обнародую эти фамилии офицеров, которые в трудную минуту оказали мне просто-таки неоценимую помощь. Как знать, а вдруг кому-то из них попадутся на глаза эти строки… Наутро у меня был автомобиль «рафик» со сварочной аппаратурой и двумя солдатами: водителем и газосварщиком. И мы поехали по указанному адресу.

Поселок Троицк (бывшая «Красная Пахра»), где располагалась дача Высоцкого, сильно занесло снегом. Утопая в нём по пояс, мы с бойцами еле добрались до крыльца. С трудом открыли заледеневшую, закиданную снегом дверь. Слева на трубах отопления оказалось действительно пять белых барашков, но когда я обследовал оба этажа пахнущего свежей стружкой помещения – насчитал в системе тридцать четыре повреждения! Попробовали их заваривать – не получается. Лед становился водой, вода – паром и последнюю точку газосварки вышибало как пробку. Ежу стало понятно: покуда не сольем воду из системы, трубы не починим. А общая длина труб – далеко за сотню метров. Посидели, покурили, чаю из моего термоса попили и поехали к знакомому заведующему солдатским клубом в Ватутинке-1 майору Валерию Николаеву. У него раздобыли паяльную лампу. Вернулись на дачу. Стали отогревать трубы – быстро загораются недавно проолифленные под ними доски. Так чего доброго и дом можно спалить. Нужна была асбестовая или хотя бы шиферная прокладка. Голодные газосварщик и водитель чертыхаются. Еду с ними в столовую местного Дома офицеров, кормлю обоих, а потом затемно возвращаемся в Москву.

В тесной администраторской комнате Высоцкий в свидригайловском, кажись, халате расспрашивал меня, что к чему. Честно, как на духу, ему отвечал, что даже если и запущу отопление, а запущу его всенепременно, то всё равно оно для наших подмосковных морозов, прямо скажем, говенное. Мыслимо ли: батареи в доме с книжку величиной. При наших-то зимах! Там надо обыкновенные, чугунные устанавливать. Володя возмущается, чертыхается: ведь инженер систему проектировал! Валерий Янклович, администратор театра и, безусловно, самый близкий друг Володи, стоит за его спиной и зло так шипит на меня: «Да не компостируй ты ему мозги теми трубами! Как-нибудь без него справимся». А Семёновичу, вижу, интересны мои подробные, хоть и пустячные рассказы. Всё же первое в жизни своё жилье возводил. Почти неделю потом я валандался с тем отоплением, и каждый вечер перед Володей держал подробный отчёт. Он больше всего досадовал от того, что не мог, как мы с Валерой Янкловичем коньяк пить. В очередной раз «зашит» был. В итоге все трубы мы починили и даже сделали пробную топку, но потом полностью слили воду из системы, чтобы она по новой не разморозилась. Напомню читателю: зима, о которой вспоминаю, была единственной за столетие, в которой все три календарных месяца стояли морозы в 25 и больше градусов. Летом того же года, как я и предрекал, все батареи отопления были заменены.

Ну что я вам должен заметить, дорогой мой читатель. У каждого из нас есть в жизни примечательные моменты, памятные случаи, которые не выветриваются из памяти, не уходят в небытие, а остаются с нами на всю последующую жизнь. Такое событие для меня – починка отопления на даче Высоцкого. Боже ж ты мой, как я гордился той своей работой – этого вам словами не передать! Моя жена Татьяна даже со временем вывела такую закономерность. Тебя, говорит, сразу можно уводить из хмельной компании, когда ты начинаешь хвастаться тем, что чинил отопление у Высоцкого: значит напился. И, пожалуй, супруга права. Трезвый я всегда понимаю всю пропасть, которая существовала между мной и Высоцким – друзьями мы никогда не были. А вот, когда выпью, пропасть та сразу мелеет, и я её одним прыжком запросто перемахиваю. Тем более, если к тому меня понуждают благодарные слушатели в разгорячённой компании. При том ведь, что мне даже привирать особенно не надо. Отопление я действительно чинил, и о том весь Театр на Таганке знал, как знали в театре об особо-тёплом ко мне отношении Высоцкого. А то, что неделю моего отсутствия в академии прикрывал Анатолий Утыльев, так про это он и сам, когда жив ещё был, всем с гордостью рассказывал, дескать, какие мы с Захарчуком молодцы! А, поди, не прав?..

«Какого цвета моя ложь,/ когда с лихвою пьян?/ Когда стакан и с вилкой нож/ наверстывают план/ застолья долгого? Моё/ ли в прочих словесах/ летит завидное враньё?/ На всех ли парусах?/ Какую меру впопыхах/ пытаюсь превзойти?/ Чью веру и на чьих правах/ поворотить с пути?/ Какого черта и рожна/ плутаю стороной,/ где лишь мелодия нежна/ ко мне любой ценой?»

Всегда вспоминаю эти строки моего друга-поэта Юрия Перфильева, когда думаю о Володе Высоцком. А чем старше становлюсь, тем больше о нём думаю. Всё-таки мне подфартило так, как удивительно кому везёт: близко знать и продолжительно общаться с таким великим, да что там изобретать лингвистические фигуры – гениальным творцом…

(В 2002 году мой хороший приятель Константин Рязанов, некоторое время редактировавший журнал «Ваган» при Государственном культурном центре-музее Высоцкого, написал книгу «Высоцкий в Троицке. Вокруг «неизвестного» выступления. Журналистское исследование». Надо сказать великолепное исследование блестящего знатока творчества Высоцкого, давно уже ставшее библиографической редкостью. Так вот, есть в той книге четыре страницы воспоминаний и автора сих строк. Фотографии дачи А.В.Иванова взяты, кстати, тоже из неё).

Если раньше Володя смотрел на меня как полковник на капитана (как раз это звание я вскорости получил и поэтому ещё всегда ходил в театр в форме), то после дачной эпопеи просто-таки заметно потеплел. Как говорится, воочию убедился, что заяц трепаться не любит. Даже стал кликать меня Мишаней. Последнее обстоятельство и подвигло меня на поступок, при ином раскладе в то время немыслимый – перед Высоцким я всегда трепетно и пиететно благоговел. А тогда осмелился и попросил артиста дать интервью для воинов-сибиряков. Газету Сибирского военного округа «Советский воин» редактировал тогда мой очень близкий друг полковник Борис Андреевич Чистов, с которым я лейтенантом служил в Бакинском округе ПВО. К слову, он страстно почитал творчество Высоцкого. Однако Семёнович более, чем скептически отнёсся к моему предложению. Возразил типа того, что если, дескать, меня в гражданских газетах и журналах не печатают, то в военных – и подавно. Тем не менее, я проявил настойчивость и вручил ему заранее подготовленный материал, именуемый на журналистском жаргоне «рыбой». Володя осадил меня своим обычным: «Мишаня, не напрягай!» За очередной рюмкой я пожаловался Янкловичу: «Как смотрел на меня Высоцкий, словно на салагу, так и продолжает смотреть. Обидно, да?» Каково же было моё удивление, когда Валера достал из ящика стола мой материал, поправленный и подписанный Высоцким: «Воинам-сибирякам добра желаю»!

– Возьми, капитан! И будешь ты непременно майором! – сказал, смеясь Янклович. – Это не мои – Володины слова!

Материал «Многоликая муза Высоцкого» под рубрикой «Встречи для вас» был опубликован. (Газета, моя рукопись с автографом артиста и барда находятся сейчас в музее его имени). Друг мой Чистов, естественно, получил выговор от ГлавПУра, зато мои котировки в самом театре, да и пред Высоцким значительно повысились. Каждая встреча с ним по-прежнему оставалась для меня праздником. Досадно лишь от того, что дневник на ту пору я вёл, мало сказать, из рук вон плохо – преступно халатно. И, тем не менее, мозгов хватило всё, что говорил при мне Владимир Семёнович, записывать в блокнот. Вот лишь некоторые высказывания, которые точно помечены фамилией барда. К сожалению, когда и по какому поводу они были Володей произнесены, а мной записаны – установить в каждом конкретном случае уже затрудняюсь, а литературно, в угоду рукописи пофантазировать – тоже совесть не позволяет…

«Во всяком самоубийстве есть своя высота и непостижимость резонов для тех, кто остался жить».

«Мне не нужен твой шаг навстречу. Шажок сделай – спасибо скажу».

Речь зашла о каком-то коллективном письме. Владимир Семёнович заметил: «Это – клановая обида. Еще Гоголь писал, что стоит в России сказать что-нибудь эдакое об одном коллежском асессоре, как все коллежские асессоры от Петербурга до Камчатки принимают реченное на свой счет».

«Подоплеки всех сложностей – всегда просты и незамысловаты».

«Никогда не обещай того, чем не владеешь».

«– Знаешь, Мишель, что было самым главным на войне?

– Затрудняюсь. Вот в танке…

– Да, в танке главное – не бздеть. А на войне всё вращалось вокруг самого важного и самого главного: уцелеть!»

«В мирное время дезертирство ещё простить можно. Смотря по обстоятельствам. В военное – никогда».

Высоцкий процитировал строки, откровенно восхищаясь их аллитерацией: «Стихия свободной стихии/ С свободной стихией стиха». (Я постеснялся спросить, чьи это стихи. И лишь позже установил: Пастернака).

«Да, это правда, в мою глотку многие бы и с удовольствием воткнули кляп. Не получается! Не даюсь! Так они, суки, долго и в засос норовят меня целовать!»

«В мыслях и думах мы все – часто преступники».

«Ребятки, да пыль во всем мире одинакового цвета!»

«А если поэзия не песенна, то это и не поэзия вовсе».

«Жажда веры – самая неутолимая жажда».

«Даже, когда сытно ешь и сладко пьешь, о суме и тюрьме помни».

«Вообще-то должен вам, братцы, заметить, что дядюшка Джо – так Сталина величал Черчилль – писал очень даже недурственные стихи».