Kitobni o'qish: «Там, где нас нет»

Shrift:

Часть первая

Глава первая

Рекомендуется сервировать стол одинаковыми приборами и посудой однообразного фасона и расцветок.
Книга о вкусной и здоровой пище

Вороны в тот день летели по небу не простые, а красные.

Примета была самая дурная, да что с того: давненько уж не бывало в Многоборье добрых знамений. Если у кого в печи убегала из горшка каша, то непременно в сторону устья, к убытку; кошки даже в жару спали, спрятав голову под живот, – к морозам; вышедший ночью во двор по нужде обязательно видел молодой месяц с левой стороны. У многих чесалась левая же ладонь, предвещая новые налоги. Мыши в домах до того обнаглели, что садились за стол вместе с хозяевами и нетерпеливо стучали ложками. Повадился ходить со двора во двор крепкий таракан Атлантий – он безжалостно пенял людям, что не сметают крошек на пол, и возразить ему было нечего. В разгар зимы корова родила теленка, доподлинно похожего на бондаря Глузда. Бондаря, конечно, поучили до смерти так не делать, да что толку бить по хвостам?

Время от времени выходили из боров недобитые отшельники-неклюды, приговаривали так: вот, не слушались нас, то ли еще будет, захотели себе начальной власти, терпите нынче и не вякайте.

И не вякали: сами виноваты, крикнув себе князя.

Князь Жупел родился не от благородных пращуров, а вышел непосредственно из грязи. Дело было летом, как раз напротив постоялого двора старого Быни. Там посреди дороги вечно держалась лужа – ни у кого не доходили руки завалить ее песком и щебнем. И в некоторый день что-то в луже оживилось, забулькало, а потом начало и пошевеливаться. На беду, в эти дни по дороге никто не промчался на коне сломя голову. «Шевелюга обыкновенная», – решил старый Быня, и нет бы ему шурануть пару раз вилами в грязь, так он еще лужу-то огородил веревкой и привязал к ней красные лоскутки.

Через какое-то время стало понятно, что это не просто шевелюга, коли можно различить у нее руки, ноги и даже голову. То и дело по луже пробегала мелкая рябь. К постоялому двору, обычно безлюдному, начал подтягиваться народ. Кое-кто утверждал, что это ночью чужой проезжий пьяный свалился с телеги, а теперь вот мучается. Решено было поднести несчастному ковшик браги. Но подноситель и сам пил непробудную чашу, руки и ноги его не слушались, брага пролилась прямо в лужу. Зашипело и забулькало живее прежнего – должно быть, от дрожжей, – тело обозначилось крупней и лучше, в голове даже прорезались глазки. Глазки были небольшие, зато близко посаженные, белесые, с тоненьким черным и продольным зрачком. Было еще, оставалось время навести порядок все теми же вилами, но всем хотелось поглядеть, что будет дальше.

Дальше тело засучило конечностями и попробовало подняться. Пособлять ему никто не стал, страшась замараться. Тело заскрипело зубами и погрозило всем пальцем. «Соображает!» – обрадовались люди. Распахнулся большущий рот, оттуда раздались ругательные слова, да такие грозные, что росли, мнилось, прямо из зубов. Слов этих здесь раньше не слыхивали.

Тело встало на корточки, все облепленное черной грязью и мелкой зеленой ряской, и выбрело из лужи, по дороге перекусив ограждающую веревку. Народ посторонился, доброхоты слетали к колодцу и окатили грязного студеной водой. Он задрожал, но показывал руками – давай, мол, еще. Когда грязь и ряска сошли, из-под них показался небольшой человек в золоченых одеждах.

Голова у него была совсем круглая, уши топориком, нос морковкой, брови домиком, а каковы глаза и рот, все уже увидели. Волос на голове водилось немного, зато вокруг лба, висков и потылицы поднимались острые костяные выросты.

– Да ты кто будешь? – спросил старый Быня.

– На же – не признали! – обиделся выходец из грязи. – Вы глаза-то бесстыжие протрите! Я же ваш прирожденный князь, грозный Жупел Кипучая Сера!

Укрепляя его правду, в воздухе и впрямь завоняло.

В Многоборье никаких князей не знавали и в худшие времена – от иных земель было оно отделено, как всякому понятно из названия, множеством непроходимых боров. Дань, правда, иногда платили каким-то чужим князьям, хотя, может, это вовсе никакие не сборщики дани приезжали, а свои же разбойники Кот и Дрозд, только переодетые и умытые. Но ведь жили как-то, неохотно слушаясь стариков и лесных неклюдов…

– А на голове почему рога? – привязались люди.

– Сами вы рога! Это княжеская корона!

Потрогали корону пальцами – твердая, и с головы ее ничем не собьешь, разве что голову снести, пока не поздно.

– А вы не верили… – усмехнулся князь Жупел Кипучая Сера.

Многоборцы стали переглядываться, перешептываться. Не может ведь человек, хотя бы и с рогами, ни с того ни с сего объявить себя князем! Раньше ведь никто до такого не додумался, да и с какой радости?

Старый Быня, видя смятение, пригласил пройти к нему и заесть, запить это дело. Споры продолжались и за столом. Брага призвала к жизни целую кучу народной мудрости. Одни говорили, что крепка рать воеводою, а тюрьма – огородою, другие – что без матки пропадут и детки, третьи – что без столбов и забор не стоит, четвертые – что без запевалы и песня не поется, пятые – что без перевясла и веник рассыпается, шестые – что тому виднее, у кого нос длиннее, седьмые – что без князя земля – вдова, восьмые – что князь – батька, земля – матка. Тут, правда, встряли девятые и десятые: дескать, князь – не огонь, а близ него опалишься, и вообще от власти одни напасти.

Да только кто их слушать будет, девятых-то с десятыми!

Тут, за столом, Жупел и начал княжить над Многоборьем – сперва незаметно, потихоньку, а потом и в полный разворот, так что стало тошно даже непривередливым кикиморам, а бесстрашные по причине размеров и глупости братья-великаны Валигора, Валидуб и Валидол, когда им рассказывали о деяниях князеньки, покрывались пупырышками величиной с голову младенца.

…Позже на этом самом постоялом дворе один приблудившийся мудрец-шатун выслушал повесть о чудесном обретении князя из зацветшей лужи, задумался и объявил, что, мол, таков, в сущности, генезис любой власти. За это незнакомое, противное уму и слуху слово его стали было бить, но ошиблись и просто напоили.

Жупел, прослышав от мгновенно расплодившихся ябедников про мудреца-шатуна, разгневался и приказал считать, что это сам Громовник, пролетая над Многоборьем, изронил свое живоносное семя в лоно Матери – Сырой Земли, отчего она и понесла на радость людям. Старики засомневались: зачем бы такому почтенному богу тешить себя в небе на сухую руку, когда ему рада любая туча? Но старики как-то быстро перемерли, а князь велел сложить про себя в народе песню с такими словами:

Мы видали все на свете,
Кроме нашего вождя,
Ибо знают даже дети,
Что вождя видать нельзя!

И далее в том же духе. С этой песней многоборцы стали ходить в походы на соседей. А соседей было множество:

и проворные стрекачи;

и осмотрительные сандвичи, носившие щит не только на груди, но и на спине;

и неутомимые толкачи; и говорливые спичи;

и суровые завучи;

и вечно простуженные сморкачи;

и разгульные спотыкачи;

и сильно грамотные светочи;

и пламенные кумачи;

и гораздые лечить скотину ветврачи;

и гордые головане;

и твердые чурбане;

и расчетливые чистогане;

и веселые бонвиване;

и трудолюбивые котловане;

и рудознатцы-колчедане;

и рыболовы-лабардане;

и огородники-баклажане;

и разбойные жигане;

и рассудительные старикане;

и малочисленные однополчане;

и строгие столбцы;

и разнеженные шлепанцы;

и бесчестные разведенцы;

и обстоятельные порученцы;

и хрупкие мизинцы;

и коварные жгутиконосцы;

и, наконец, шустрые мегагерцы!

Много их было, а ведь всех многоборцы при новом вожде примяли, примучили, принудили. Потому что князь Жупел первым придумал военные хитрости: нападать без объявления брани, жечь дома и целые города вместе с обитателями, резать сонного врага на ночлеге… «Гляди-ка, так и вправду ловчее воевать!» – радовались поначалу многоборцы. Они думали, что это какое-то новое колдовство. А потом стали тяготиться и сомневаться в содеянном.

Но Жупел уже не больно в них нуждался – было на что нанять пришлых бойцов, и они не замедлили явиться со всех концов света. Послужить у Кипучей Серы считалось даже за доблесть. Он стал уже поговаривать о дальних походах – в Наглию, в Бонжурию, в Неспанию, в Дискобар, а там, глядишь, и в Кромешные Страны…

Но сперва он решил жениться. Супругу же взял не в подчиненных землях, а в заморском Грильбаре сосватал дочь старого царя Барбоза – прекрасную Апсурду. То есть это она сама звала себя прекрасной, потому что никто не решался сказать ей всю правду про ее рябое личико. Апсурда приловчилась травить ядом непочтительных, даже и ближнюю родню. Князь Жупел на всякий случай ел из ее тарелки и пил из ее кубка – и то, бывало, живот прихватывало. До чего дошло – даже зеркала боялись отразить ее в подлинном виде, угодливо изгибались и лепили, как могли, красавицу. А когда стала она мужней женой, Жупел сообразил, что рога у него на голове выросли как бы в задаток…

Но все равно они жили вроде голубков. Апсурда как раз и придумала наречь самую большую многоборскую деревню Столенградом – как будто у других князей города не стольные!

Дружину князь принужден был уважать и пировать с ней за одним столом. Стол был длинный – иные из княжеских доброхотов уверяли, что три версты. Три не три, но челядь валилась с ног, обнося богатырей питьем и едой.

Что уж в этот день праздновал князь Жупел – установить не получится. Убили, поди, кого-нибудь – вот и праздник. Обычное застолье, сытое и пьяное, с песнями про князя и плясками про княгиню, с прочими развлечениями.

Одно развлечение было самое главное и любимое. Его уже давно придумал княжеский старший похабник Фуфлей, и Жупел Кипучая Сера весьма одобрил, а уж как княгинюшка радовалась! А ведь проста была забава, немудряща, проще игры в стукалку. И тратиться на нее не надо было.

Вот она вся: одному из дружинников вместо полагающейся серебряной ложки подавалась деревянная.

Глава вторая

В холодном сумраке покоя,
Где окружили стол скамьи,
Веселье встречу я какое
В разгуле витязей семьи?
Велимир Хлебников

Есть с дерева считалось превеликим оскорблением для того, кто привык иметь дело с железом и железом же добывать золото. Оскорбленному оставалось в поединке отвоевать серебряную ложку у кого-нибудь из товарищей, либо наложить на себя руки от сраму, либо…

Князь довольно улыбался и старался разглядеть обиженного подслеповатыми глазами сквозь изумрудную линзу. Линза эта в свое время принадлежала самому царю Навуходоносору, и вавилонский затейник завещал ее тому, кто превзойдет его в пороках и злодействах. Награда сквозь века нашла достойного без всяких затруднений.

Вот и липовая ложка нашла молодого Жихаря.

«Поделом», – шептались иные, а многие боялись, что детина вызовет на бой именно его. А если не выберет, стерпит, то из дружинников пойдет прямо в позорные подметалы…

Княгиня тоже улыбалась. На случай, если богатырь проглотит оскорбление и воспользуется ложкой, она ее три дня вымачивала в яде семибатюшной гадюки.

Жихарь неуклюже поднялся с лавки на своем дальнем конце. У него еще борода как следует не выросла. Детина взял ложку двумя пальцами и оглядел самым внимательным образом. Потом наклонился и достал из-за голенища другую ложку – тяжелую, золотую, почти с ковшик – и показал ее всему собранию, подняв за стебель. По стеблю вились причудливые узоры, на черпале были вырезаны колдовские руны. Принадлежать сопляку такая чудесная ложка не могла, наверняка где-нибудь взял в бою, а скорее всего – украл, но не то беда, что украл, а то, что осмелился не подарить владыке своему.

– Вот чем добрые-то люди хлебают! – провозгласил Жихарь. Князь рассмотрел золотую ложку и позеленел, как его изумруд: ложка была побогаче княжеской, да Жупел и не поднял бы такую. – А деревянной – сам жри! – крикнул Жихарь и метнул липовое орудие через весь стол.

Стол был, конечно, не три версты. Легкая ложка не пролетела бы такую долгую меру. А тут Жихаревых сил хватило в самый раз.

Ядовитая деревяшка, гудя и завывая в воздухе, пролетела над братинами с вином, над жареными лебедями и печеными поросятами, над могучими осетрами и палевой стерлядью, над горами черной икры, над заморскими бананами и родной квашеной капустой, над великанскими пышными пирогами двадцати двух видов и родов, над мисками с моченой брусникой, над редькою в меду, над варенными в пиве раками, над студнем говяжьим, над студнем свиным, над студнем куриным (длинный, длинный был стол, чего уж там!), над жареной бараниной с гречневой кашей, над карасями в сметане, над отварными телячьими ножками, над гусями, затаившими в себе яблоки, над киселем из пареной калины, над стогами зеленого лука, над печатными пряниками, над кашей из сладкого сорочинского пшена, над солеными огурцами, чей рассол дожидался завтрашнего утра, над щами, борщами и ухой, над вареными языками, над томленой печенкой…

Но тут стол все-таки кончился и начался грозный князь Жупел Кипучая Сера.

Летящий снаряд угодил ему черпалом прямо в лоб.

Эх, зря пожалел богатырь метнуть золотую ложку, та наверняка сумела бы развалить Жупелу голову, а дружинники хвастались бы потом, что на столе у них сегодня были княжьи мозги.

Лоб у князя был хоть и невысокий, но очень твердый, и липа не сдюжила, раскололась как раз на две половинки. Обе они были немедленно похищены на память ближайшими сподвижниками Жупела. Князь в это время потерял сознание.

Жихарь недобро оглядел приостановившийся пир, сел обратно на лавку и в наступившей тишине принялся золотой ложкой шумно хлебать тройную уху.

Первыми, на свою голову, опомнились особые ненавистники Жихаря – Заломай и Завид. Они вскочили и затеяли крутить товарищу руки, причем Завид больше старался насчет золотой диковины. Зато ему и досталось больше, чем напарнику: улетел без памяти в угол и пропустил всю гулянку.

К чести дружины надо сказать, что большая и лучшая ее часть в пленении преступника пока не участвовала, но желающих все равно хватило. Щедро обливаясь кровью и метко плюясь друг в друга выбитыми зубами, верные соратники все же совладали свалить Жихаря под лавку и этой же самой лавкой придавить к полу. Сверху на лавку уселись человек пятнадцать, и на рожах их тотчас же выразилась законная гордость.

Жихарь чуть полежал, собрался с силами, подтянул ладони к груди и выжал над собой лавку со всеми устроившимися. Потом подтянул и ноги (драгоценная ложка была уже за голенищем), страшно крякнул и, напрягая спину, вскочил, продолжая удерживать лавку. Мало того, он вытолкнул ее над головой и стал, перелагая из руки в руку, раскручивать. Как заведено по законам природы, сперва полетели крайние, а потом и все остальные. Двое последних устремились вместе с лавкой над застольем в сторону все того же князя, но не долетели, грохнулись, поломав и столешницу, и не уберегшегося жареного осетра.

Князь очнулся и встал. Его и без того лишаистое лицо все пошло красными пятнами – то ли от гнева и стыда, то ли от яда, пропитавшего липовую ложку.

Снова залегла тишина.

– Кто сказал «позор Многоборья»? – прошипел Жупел.

Вслух, конечно, никто этого не говорил, но, когда много людей думают враз одно и то же, получается все равно что вслух.

– Взять его! – пожелал князь.

Виновато и злобно косясь друг на друга, еще несколько дружинников бросились к оскорбителю, среди них и старший похабник князя Фуфлей. На полу вышел целый курган из тел или, вернее сказать, вулкан, потому что из вершины внезапно взметнулась золотисто-рыжая голова Жихаря.

– Ты смотри – сироту всякий норовит обидеть! – невнятно пожалобился он неизвестно кому и снова скрылся, предварительно выплюнув на пол чье-то неосторожное ухо.

Княгиня Апсурда, трепеща, надзирала за схваткой и указывала, по каким местам следует бить поганца. Князь Жупел с великим сожалением гладил треснувший изумруд.

Только старый мудрый варяг Нурдаль Кожаный Мешок никуда не лез, а молчком сгребал все со стола в припасенный как раз для такого случая кожаный мешок.

Ломти осетрины летели туда заодно со ржаными ковригами и заливались калиновым киселем: суровый воин Севера не без оснований полагал, что в брюхе им все равно суждено соединиться. На застольный грабеж никто не обращал внимания.

Наконец князь, визжа и ругаясь, бросил в схватку и тех, кто до сих пор воздерживался. Жихарь вздрогнул, увидев, как идут к нему, бледнея и краснея, самые верные и надежные приятели, и сил у него сразу поубавилось.

Княгиня Апсурда вытащила спрятанный промежду грудей отравленный кинжальчик и, щурясь, стала целиться. На мгновение перед ней мелькнула красная рубаха Жихаря; кинжальчик помчался на убой, но вопреки ожиданиям княгини вонзился пониже спины мерзопакостному Фуфлею. Яд был такой крепкий, что Фуфлей мигом посинел, распух и больше не жил.

– Поддайся, Жихарь! – уговаривали боевые друзья. – Все равно сегодня помирать!

– Лучше вы сегодня, а я завтра! – сопел Жихарь.

Но сколько ни сопел, а скрутили его – сперва кожаными ремнями, а для верности и цепями.

У замучившейся дружины не хватило даже сил дотащить пленника до князя, пришлось грозному Жупелу самому вставать и ковылять на недлинных ножках.

– А вот и суд мой праведный идет! – обрадовал он всех утончившимся от пережитого голосом.

Воины разошлись вдоль стен, стыдясь глядеть друг на друга. Только старый мудрый варяг Нурдаль Кожаный Мешок жалобно глядел на все еще обильное застолье – в мешок больше ничего не лезло.

– Говори, дубина, кто надоумил тебя оскорбить княжеское величие? – пристал Жупел к богатырю.

Жихарь подумал, сощурил и без того заплывший глаз.

– Да княгиня твоя, – сказал он. – Изведи да изведи постылого – зудила, зудила каждую ноченьку…

– Врешь, – сказал князь, ибо доподлинно знал, что как раз Жихарь-то княгиней брезговал.

– Врешь, – зашипела и княгиня. – Какой ему суд, когда и так все понятно?

– Верно, – сказал Жупел. – Все и так все видели. Словом, за то, что зарезал он лучшего друга, нашего достойного Фуфлея, подлым отравленным ножом, бросить Жихаря прямо в Бессудную Яму на острые осиновые колья!

– Слава! Слава! – одиноко вскричал очнувшийся Завид. Остальные недовольно молчали. Недовольна была и княгиня Апсурда – она недавно выдумала новую отраву, настой бородавок на крысином молоке, и хотела ее на ком-нибудь опробовать. Потом подумала и решила распустить слух, что молодой воин и вправду был казнен за преступную любовь к повелительнице: может быть, какой-нибудь дурак и поверит. И песню сложит.

…Столенград был обнесен высоким частоколом, и на каждой его тычине насажена человеческая голова. Это, по замыслу князя Жупела, должно на деле показать всем добрым людям силу и мощь Многоборья и связь его с иными народами. Тут были воины всех соседних племен, да и отдаленных хватало.

Далеко не все эти головы были отсечены в честном бою. Говорили, что князь Жупел рассылает по отдаленным землям особых людей, которые попросту выкупают это добро у могильщиков. Да и заморские купцы, приезжая в Многоборье по своим делам, хорошо знали, что будет от владыки всякая помощь и поддержка, если поклониться ему чьей-нибудь головой, желательно редкого вида: чернокожей и толстогубой или, наоборот, желтой и узкоглазой. Почетных и желанных гостей князь усердно водил вокруг страшной смердящей ограды и долго, с отягчающими подробностями рассказывал, где и при каких обстоятельствах заполучил он каждую голову, о нечеловеческой доблести и бешеном сопротивлении бывших головоносцев. При этом Жупел сильно махал руками, пока не уставал. Если же гость-невежа указывал, что вот эта голова, несомненно, женская, князь нимало не терялся и повествовал о свирепых богатырках Бабьей Земли Окаянии, которые в бою стоят десятерых мужиков.

Но голове Жихаря не суждено было украсить собой мертвую городьбу: что за честь держать тут своего же подданного! Поэтому его с великим трудом выволокли через княжий двор на самую вершину горы Чернухи, к Бессудной Яме.

Никто во всем княжестве не знал, что находится на дне этой самой Ямы.

Считалось, что туда вбиты острые осиновые колья; да только кто бы лазил их туда вбивать? Раньше случалось, что подпившие дружинники, поспорив, пытались спуститься в мрачный провал на веревке, но обратно не вылез ни один, а сама же веревка неизменно оказывалась пережженной.

– Не мы тебя, Жихарь, ведем – судьба тащит! – оправдывались дружинники.

– Я вас из-под земли достану! – грозился Жихарь. И могучие бородачи ежились: несмотря на зеленые лета, слава у Жихаря была самая дурная. Много всякого он успел натворить и в бою, и в пиру, и в девичьих светелках.

– Прости, друг! – приговаривали соратники, и многие при этом исходили честными слезами.

На краю Ямы, возле деревянного кумира Владыки Проппа, остановились, чтобы подождать коротконогого князя. Кумир был вырезан грубовато, но умело: всякий враз признал бы высокий лоб, добрый взгляд, аккуратные усы и крошечную бородку. Очи Владыки обведены были двумя кружками – без них, верили, он плохо будет видеть. Поклоняться Проппу стали еще в незапамятные времена, такие незапамятные, что никто и не помнил, что это за Пропп такой и зачем ему следует поклоняться. Много чего знали про Белбога и Чернобога, про Громовика и Мокрую Мокриду, да и про Отсекающую Тени рассказывали немало лишнего; некоторые самолично видели издалека Мироеда, а вот насчет Проппа никто ничего определенного сказать не мог, у него даже жрецов своих не было. Знали только, что жил он на свете семь с половиной десятков лет и установил все законы, по которым идут дела в мире. Законов тоже никто не помнил, хотя исполнялись они неукоснительно.

Жихарь взглянул в лицо идолу, вздохнул:

– И ты такой же! Я ли тебе не жертвовал – и новеллы сказывал, и устареллы!

Пропп ничего не ответил, только вздохнул в ответ и, казалось, хотел бы развести деревянными руками, да были они вытесаны заодно с туловищем и ничего не вышло.

Тут и князь приковылял, а уж за ним, шатаясь под тяжестью вкусного груза, старый варяг.

Жихарь с отвращением принимал объятия и поцелуи прежних друзей, и так детину при этом корежило и воротило, что два сыромятных ремня порвались, да и цепь стала подозрительно потрескивать.

– Нечего рассусоливать, бросайте! – велел князь.

Рыдая в голос, богатыри раскачали Жихаря и метнули в черную бездну как раз в тот миг, как расскочиться цепи. Паскудный Завид стоял несколько поодаль и, трепеща от радости, разглядывал украденную все-таки золотую ложку. Но недолго пришлось ему любоваться: поросшая сивым волосом ручища Нурдаля Кожаного Мешка вырвала добычу из дрожащих лапок.

– Я первый взял! – возмутился Завид. Не говоря ни слова, варяг ударил Завида в лоб, подошел к Яме, склонился, подержал драгоценную добычу двумя пальцами, потом разжал их.

– Ни себе, ни людям! – завозмущались воины.

Нурдаль нехорошо оглядел их всех, считая князя, решительно поднял свой кожаный мешок и отправил его вслед за Жихарем и ложкой.

– Ты бы еще коня его туда скинул, – только и сказал князь. Никто не хотел связываться с Нурдалем Кожаным Мешком, даже сам Жупел Кипящая Сера. Старый варяг первым пришел наниматься в дружину, лучше всех знал воинское дело, боевые обряды и обычаи. Вот и сейчас получилось, что Нурдаль, хоть и не полностью, исполнил долг перед похороненным заживо бойцом.

Тут и остальные усовестились, окружили Яму, обняли друг друга за плечи и завели погребальную песню:

На красной заре
В Кромешной Стране
Летели три ворона,
Ревели в три голоса:

«Ты судьба, ты судьба,
Ты прискорбная вдова!
Мы не бедные люди —
У нас медные клювы,

Мы не как остальные —
У нас перья стальные,
А заместо глаз
Красны уголья у нас.

Маемся смолоду
От лютого голоду.
Мы твои дети,
Куда нам летети?»

Отвечала судьба,
Прискорбная вдова:
«Я вас, дети, возлюблю,
До отвала накормлю:

За земным за краем,
За синим Дунаем
На высоком холме
В золоченой броне

Тело белое лежит,
Никуда не убежит,
Вас дожидает,
Глаз не закрывает.

Ему не на что глядеть,
Ему незачем терпеть,
Ему не о чем тужить,
Ему хватит жить…»